Но вместо этого она лишь откинулась на спинку стула, закрыла глаза и тяжело вздохнула. Возможно, пригласить Джорджию на мероприятие, связанное с искусственным оплодотворением, было не самой удачной идеей.
– Руби Карсон? – позвала медсестра, и Руби мгновенно вскочила.
Джорджия выпрямилась и сжала Руби ладонь.
– Может, ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?
Воображение Руби тут же нарисовало картину: Джорджия сидит рядом с ней, когда доктор или медсестра вводит шприц со спермой.
– Нет, все о’кей. Оставайся здесь, со мной все будет хорошо.
– Ладно. Но если бы тут была Джулия, она точно пошла бы с тобой. Поэтому я решила предложить тебе это.
– Спасибо, я оценила. Думаю, все пройдет быстро. Со мной все будет нормально.
– О’кей, – сказала Джорджия, у которой немного отлегло от сердца. – Желаю хорошо повеселиться.
Руби разделась и села на смотровой стол, вцепившись руками в свой одноразовый бумажный халат. Ее ноги не доставали до пола, и из-за этого она чувствовала себя маленькой девочкой. Потом Руби вспомнила свой первый поход к гинекологу. Ей было тринадцать, мама привела ее туда сразу после ее первых месячных. Тогда Руби сидела так же, как и сейчас, не зная, чего ожидать, но понимая, что это будет ритуал перехода к новой главе в ее жизни, уже в качестве женщины. Единственная разница заключалась в том, что тогда с ней была ее мама; мама, которая сейчас живет в Бостоне; мама, которая, кстати, вырастила ее в одиночку; мама, которая вечно страдала от ужасной депрессии. Отец бросил их, когда Руби было восемь, и с тех пор мать больше не вышла замуж.
Руби закрыла глаза и постаралась думать о чем-то, что могло бы способствовать зачатию. Но видела перед собой только мать, которая сидит за столом на кухне и курит, пустым взглядом уставившись в пространство. Руби вспоминала о том, как мама поздно приходила с работы и приносила с собой продукты, а потом они втроем – Руби, ее брат Дин и мама – сидели на кухне и молча ели. Мама была слишком уставшей и подавленной для разговоров, они с братом пытались разрядить напряженную атмосферу, бросаясь картофельным пюре и брызгаясь молоком. Руби помнила, что мама злилась на них, а потом часто плакала.
– Вы что, не понимаете, сколько я вкалываю? Не видите, как я устаю? – как-то раз громко крикнула она, вставая, чтобы вытереть губкой большую кляксу из пюре на стене.
Руби помнила, что тогда они смеялись над ней. Она казалась им карикатурой, а не живым человеком. А мама при виде дурацких ухмылок и хихиканья собственных детей, конечно, не выдержала и в очередной раз разрыдалась.
– Я не могу так больше! Не могу! – воскликнула она сквозь рыдания, швыряя губку в раковину, а потом повернулась к ним спиной и тяжело облокотилась на кухонную стойку. Затем выпрямилась и кинулась бегом из кухни, бросив напоследок: – Можете спалить все это к чертовой матери, если хотите.
Руби помнила, как у нее в тот момент тоскливо засосало под ложечкой. Тогда она еще не знала, что это было, но, став старше, начала сталкиваться с этим ощущением снова и снова. Такое же чувство было у нее, когда она однажды увидела одинокого слепого, бредущего по многолюдной улице Манхэттена, а потом опять, когда на ее глазах на льду упала старушка. Это была острая жалость. В десять лет Руби хихикала над своей мамой, потому что просто не знала, как еще выразить чувство жалости к ней, впервые шевельнувшееся у нее внутри. Подростком, глядя на непрерывную вереницу любовников всех мастей, ходивших к ее матери, Руби отреагировала на это чувство иначе – она возненавидела мать. Не такая уж это уникальная ситуация, но последние два года учебы в средней школе Руби перестала с ней разговаривать. Да, они не ладили, да, постоянно ссорились из-за ее нарядов, парней и поздних появлений, но главное – Руби больше не могла заставить себя пожалеть ее. Поэтому чем меньше они с матерью пересекались, тем реже возникало у Руби это ужасное чувство смертельной тоски где-то в области солнечного сплетения.
И вот теперь Руби ожидала доктора, который должен был ее оплодотворить, и чувствовала, как голое тело прилипает к бумажной простыне, накрывавшей стол. И все почему? Потому что, как в той детской игре: когда музыка вдруг оборвалась и все начали хватать своих кавалеров, она осталась одна. Ей кавалера не хватило. Она проиграла в этой гонке. Проиграла. Только этим Руби могла объяснить то, что сидит сейчас здесь в томительном ожидании, голая и одинокая.
Возможно, если бы я была там, все было бы по-другому. Возможно, я бы пошутила с ней, сказала какие-то нужные слова, чтобы Руби почувствовала, что предстоящее – это начало новой жизни, порою трудной, но которая воздастся ей сторицей. У нее будет другая жизнь, будет радость и детский смех. Но меня рядом не было, ничего гениального Руби от меня не услышала и поэтому начала сползать в темную дыру отчаяния, как уже много раз до этого.
В середине процесса сползания в кабинет вошел доктор Джиларди. Это был мужчина чуть за шестьдесят, с эффектной гривой седых волос и смуглой, загорелой кожей, какая бывает у людей, заслуживших себе обеспеченную жизнь. Руби выбрала его, потому что внешность у него была красивая и благородная, а она считала, что человек, который ее оплодотворяет, в каком-то смысле будет отцом ее ребенка.
– Итак, – с улыбкой сказал доктор Джиларди. – Вы готовы?
– Да. Заделайте мне ребенка, док! – попробовала отшутиться Руби.
Доктор Джиларди снова улыбнулся.
– Я собираюсь еще разок вас осмотреть, а затем сестра принесет образец.
Руби кивнула и легла на спину, раздвинув ноги и положив их на упоры. Доктор подкатил свое кресло поближе, приготовившись к осмотру.
Лежа на столе, Руби вновь испытала давно знакомое чувство. Ощущалось оно всегда, как резкий укол где-то под ложечкой, и Руби подумала, что, возможно, слово «жалость» происходит от «жало». Впрочем, сейчас это было не важно, важно было то, что в данный момент Руби жалела себя. В этом бумажном халате, под яркой люминесцентной лампой, с сознанием того, что в мире нет ни одного мужчины, который любил бы ее, она действительно вызывала жалость. Руби вспомнила всех парней, с которыми когда-то встречалась, а потом очень долго горевала по ним. Чарли, Бретт, Лиль, Этан… Просто парни. Парни, с которыми у нее не получилось и по которым она потом пролила много слез. Она была уверена, что уж они-то сейчас точно не собирают сперму в пробирку, чтобы какая-нибудь суррогатная мать могла заиметь себе ребенка. Руби не сомневалась, что у всех у них есть подружки, или жены, или кого там еще они хотели бы иметь. В то время как ей суждено быть одинокой, лишенной секса матерью-одиночкой, не выбирающейся из депрессии.
Медсестра принесла большой переносной холодильник. Когда она открыла его, изнутри вырвался парок от сухого льда. Затем медсестра извлекла напоминающий большой серебристый термос контейнер, наполненный потенциальными детками Руби.
– Ну вот, – с улыбкой сказала сестра.
Доктор Джиларди встал, взял у нее термос и взглянул на Руби.
– Похоже, все хорошо. Вы готовы?
В этот момент в голове у Руби промелькнул миллион мыслей. О том, как она потом вернется в свою пустую квартиру. О том, как тест на беременность окажется положительным. О том, что рядом с ней не будет мужчины, которого эта новость приведет в восторг. О том, что из роддома ее будет встречать много друзей и близких, но любимого мужчины среди них не будет. Была еще одна мысль, от которой Руби буквально пронзило жало жалости к себе: это было воспоминание о матери, когда она однажды в слезах разговаривала с кем-то по телефону. «Я не выдержу этого! – причитала она сквозь рыдания. – Это слишком тяжело для меня. Слишком. Я так больше не могу, я не знаю, как мне жить дальше!» С этими словами она тяжело упала на стул и заплакала еще сильнее.
Руби встрепенулась и быстро сняла ноги с упоров.
– Нет, я не готова. Совершенно не готова. – Резко повернувшись, она спрыгнула со стола. – Мне ужасно жаль, что я отняла ваше время, – придерживая свой халат, произнесла она. – Жаль переводить понапрасну чью-то хорошую сперму. И еще мне очень, очень жаль, что я только что выбросила на ветер больше семи тысяч долларов. Но мне нужно идти.
Одиннадцать тридцать утра. Джорджия открыла холодильник и заглянула внутрь – в двенадцатый раз за последние десять минут. Молоко. Яйца. Хлеб, овощи, маленькие сырные палочки, упаковки фруктового сока, пудинг в пластмассовых стаканчиках. Там также были готовые макароны с сыром в пластиковом контейнере и куски жареной курицы, завернутые в прозрачную пленку. Она подумала, что последнее – очень правильный штрих, демонстрирующий, что накануне она приготовила отличную домашнюю еду: что лучше могло свидетельствовать в пользу того, что она прекрасная мать, чем остатки макарон с сыром и жареная курятина в холодильнике?
К предстоящей беседе Джорджия относилась не очень хорошо – мягко говоря. Какой-то долбаный унизительный допрос от какого-то дебильного социального работника или психолога или хрен его знает кого, который ввалится в ее дом, будет заглядывать в ее холодильник и задавать ей разные дурацкие вопросы насчет того, как ей воспитывать ее же детей. А потом еще эта баба, эта стерва, эта благодетельница человечества, сующая нос в чужие дела вроде «Я такая правильная – мне можно», еще и будет принимать решение, разрешить ей оставить у себя детей или нет. Джорджия со злостью захлопнула холодильник.
Тут она подумала, что перед приходом социального работника было бы неплохо как-то поднять себе настроение.
Она принялась нервно вышагивать по квартире. «Все это очень серьезно, – говорила себе Джорджия. – Серьезнее просто не бывает». Она попробовала успокоить дыхание: вдох – выдох, вдох – выдох. Начала думать о плохих матерях. О матерях, которых она видела на улице, которые орали на своих детей, шлепали их, называли обидными словами, вроде «тупица» или даже «маленький придурок». В голову Джорджии приходили всякие жуткие истории, вычит