190* года»:
…нетрудно записывать заказы и перегодить в контрольную книгу деловые письма. Но разве не устаешь от этого? Целый день гнешь спину над конторкой, пьешь чай, куришь, говоришь по телефону.
Похоже — Муни было уже все равно, какую работу получить, лишь бы зарабатывать, приносить деньги в дом.
Дом, который не чувствовал своим. Во всяком случае Ходасевич на Большом Успенском ведет себя гораздо уверенней, он — завсегдатай: забегает не только к Муни, он — участник всех семейных торжеств. 7 ноября 1911 года Брюсовы собираются отметить тридцатилетие Надежды Яковлевны Брюсовой и посылают ей в Каргополь телеграмму, тронувшую и насмешившую рожденницу:
Порадовалась на общую телеграмму. Принеси ее около 10 часов. Но знаете какие там были подписи? (Что я буду писать в скобках, то будут мои догадки — очень, конечно, легкие): «Маша» (мама), «Жанна», Броня, Нюра, Фелейн (Фрейлин?), «Лига» (Лида), Муня, Владя, Гария (Гарик?), Лиюша…[237]
Как свой человек является Ходасевич и на день рождения Матрены Александровны 9 ноября 1911 года: этот день обычно домочадцы отмечали игрой в преферанс, особенно в отсутствии Надежды Яковлевны, которой брат Саша дал прозвище «Карточный Савонарола».
В этом доме Ходасевич сблизился с Анной Ивановной — в ту пору она была женой Александра Брюсова; здесь завязался их роман, и в одном из писем Иоанна Матвеевна вспоминала, как «на мамино рождение Нюра и Владя очень пугали Маню Губкину своим отношением, я это заметила».
О романе, о том, что Нюра оставляет Сашу, она узнала на очередном семейном празднестве — дне рождения Евгении Яковлевны:
Мне жаль Нюру, она сама кукла, и ум у нее игрушечный. Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью, с Мне не грустно, потому что у меня большая радость на душе — я люблю и меня любит Вл<адислав>». Как люди живут по-книжному! Но я лучше молчу, все мои слова склоняются к осуждению. Все же я Нюру не считаю такой идеалисткой[238].
Но Евгения Яковлевна, встретив Иоанну Матвеевну на собрании Эстетики 18 ноября 1911 года, разъяснила ей, «что это им обоим лучше, что и Саша доволен, и Нюра тоже».
Как видно из переписки, история эта всколыхнула, растревожила женскую часть семейства, вызвала множество предположений и толкований. Надежда Яковлевна и здесь заняла особую позицию:
Что же ты, Лидуша, не пишешь мне нового адреса Нюры? Или ты и сама не знаешь, или его еще нет, и Нюра по-прежнему живет пока еще на Арбате? Надо ей написать, так же «санкционировать» и это событие, как и событие ее замужества. А то, естественно, будет Нюра думать, что мы, сестры, будем осуждать ее. Бедная все же Нюра, мне думается, что ей вовсе не так свойствены перемены жизни, как это было в ее жизни.
Никаких соображений я высказывать не буду, — ничего не знаю, как все это. Это событие — простое, в нем нет ничего ужасного, разве кроме того, что, правда, наши братья плохо относятся к области любви. Валя всегда более согласовал свои поступки с признанными в мире, Саша менее. Как будто Валя все же лучше, просто по-обыкновенному — любовнее относился к людям. У Саши есть какой-то недостаток в строении его чувства любви к людям, — хотя у него и много ласковости и нежности, у Вали их гораздо меньше.
И в другом, ноябрьском письме:
Саша спокоен, — да отчего ему не быть спокойным? Мне все думается и кажется, что он тоже виноват в их разъединении с Нюрой. И что-то не умею я поверить, что Нюра счастлива. У Владислава есть наклонности защищать обиженных, — почему-то мне так кажется. <..>
Ты их видела, — ты не так думаешь? Ты думаешь, как ты и написала, что у них «настоящее»? Саша прежде всего, я думаю, рад свободе. Это частью и не дурное чувство, «наше». (23 ноября 1911 г.)
В переписке многочисленного брюсовского клана Владя, Владислав Ходасевич временами из персонажей второстепенных выходит на роли главные: свой он — на Успенском, и без особой договоренности появляется у Брюсовых на Мещанской, так, во время завтрака, данного в честь Андрея Белого с женой 24 сентября 1911 года, где собралось много народу, мы видим и Ходасевича («он приходил к Вале по делу от Антика»), Муни — всегда в стороне, почти невидим, его как бы не существует, ну, разве что рядом с Владей, как случилось в другом, литературном скандале 1915 года, о котором мы расскажем в свое время.
Роясдение больной дочери, чудом оставшейся в живых, потребовало от Муни самоотречения, решения раз и навсегда распрощаться с никчемным Большаковым, поэтом, и занять место среди Переяславцевых. К началу 1914 года ему это почти удалось. Лихорадочная сдача экзаменов, лихорадочные поиски работы И вот будни — в конторе, по субботам он отправляется в Опалиху, где Киссины снимают дачу вместе с Брюсовыми. Половину денег за дачу вносят Киссины, и это решает вопрос: «от Вали ведь не получишь денег сразу, особенно на дело», — жалуется Иоанна Матвеевна.
А стихи? Почти предание. «И — гость воздушный — улетай // Своей воздушною дорогой!» Разве он сам этого не хотел?
В Опалиху переезжают в первых числах июня. Стоит необычно жаркое лето. О маленьких радостях дачной жизни мы по— прежнему узнаем из писем Иоанны Матвеевны: вместе с Лидой они расчищают площадку для тенниса, гуляют в лесу. Лида сидит за учебниками. К голосу взрослых порой присоединяется Лиин:
Милая тетя Надя, я сочинила «Весну» и «Зиму». Не знаю, что писать. «Весна»: зеленые листики. Еще зима потом: «Белый снег, черные деревья, зеленые елки».
Папа купил у мальчиков зайку, мы покормили зайку, а потом я выпустила зайку[239].
25 июня Иоанна Матвеевна продолжает дачную сагу:
Сидит Валя на даче и играет с мамой в пикет, с Лидочкой и мною в теннис, с мамой, Муней и мной в преферанс, чуть-чуть работает, купается, здоровьем как будто бы поправляется… С Лидой мы живем смирно и дружно.<…>
У нас в нашей Опалихе много говорят о медведе, которого убили третьего дня верст 5 от нас. Ходят слухи, что медведица с двумя детками ходит на место, где убит супруг и воет, воет.
Лия дополняет картину:
Мне сделали венок из желтеньких цветочков. К нам папа приезжает по субботам. Папа когда-то у нас три дня остался.
В эту дачную, размеренную жизнь врывается известие о мобилизации, все сразу разрушившее, всех разметавшее. Вот письмо от 18 июля 1914 г.
Милая Надюша, итак, объявлена мобилизация. Муня завтра, 19 июля, в 5 часов утра должен явиться к Покровским воротам к Калитниковскому кладбищу, а оттуда на войну.
Саша, вероятно, получил подобное же распоряжение. Он в Нижнем, мы об нем не знаем ничего. Валя вздумал ехать корреспондентом от Русских Ведомостей, это еще не решено, но ведутся переговоры.
Сейчас Лида, Муня и Валя в Москве. Поездов пассажирских к нам нет, писем нет, газет и подавно. Настроение — возбужденное.
Мама волнуется о Саше, главное, о делах на ярмарке. <…>
О Муни я без слез не могу думать, он так осунулся в эти дни, быть рядовым — трудно! Лида ужасно волнуется, вчера, узнавши о мобилизации из газет, сейчас же поехала в Москву, хоть мы и не могли решительно понять, какой выпуск солдат призывается. В результате она разъехалась с Муней, который приехал к нам. <…>
Лиюша здорова и беспечна. У нас в деревне вой и стон. Мимо идут поезда с солдатами. Жуткое настроение.
Joaннa.
Когда Муни 20 сентября 1912 года был призван и служил на правах вольноопределяющегося в 4-ом Гренадерском Несвижского Генерал-фельдмаршала кн. Барклая де Толли полку, командир его шутил, что если он попадет из винтовки в цель, то разве что случайно. По странной прихоти судьбы, оставившей так мало свидетельств жизни Муни, номер этой винтовки сохранился (№ 27982) в его военной книжке. Кажется, нет ничего более неуместного в его жизни, чем винтовка, из которой он так и не научился стрелять, и военная книжка. Но в первый же день мобилизации С.В. Киссина засунули в вагон и отправили в Хабаровск, через всю страну и адскую жару, сделав заурядвоенным чиновников, или — как проще и точнее определяла его службу Иоанна Матвеевна — интендантом.
VIII.
— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют или сам не вынесу.
Из очерка Ходасевича «Муни»
…Ой вы, гуси, вы серые птицы,
Пролетите над степью, звеня,
От чужой, от немилой границы
Унесите, возьмите меня!
Не могу я томиться здесь больше,
Сердце жжет пробудившийся жар…
На поля обездоленной Польши,
………………………………на пожар
На поля, где посеяны кости,
Где пируют незваные гости…
Муни
Долго никаких вестей от Муни не было. Тем временем призван Александр Брюсов, он лейтенант, командир роты, 15 октября отбыл в действующую армию. Валерий Брюсов 14 августа 1914 года отправился в Варшаву как военный корреспондент газеты «Русские ведомости». Тревога и страх объединяет женщин, оставшихся в Москве: они живут от письма до письма. В письмах Иоанны Матвеевны литературные новости оттесняются семейными.
15 октября она сообщает мужу, что от Муни получена, наконец, весточка — фотография: «Одет так же, как доктора — эполеты, шашка — по-офицерски»[240].
Ты просишь написать обо всех наших. Все живут обычной своей жизнью: Надя до безумия занята; Лида на курсах и, кроме того, в Университете Шанявского по развеске и разливке всяких хлороформов для раненых, мама печалится о Саше… <…> Саша, стало быть, проехал в действующую армию, только и знаю, что по Киевско-Воронежской жел. дор. Муня получил прапорщика и едет обратно смотрителем, — ах, нет, — помощником смотр<ителя> эвакуационного пункта.