Случись такое, Вера Федоровна записала бы все в блокнотик, мрачно подумал Авдеев. Как особый обряд врачебного племени.
По кованой решетке сада равномерно и однообразно, как чугунный прибой, повторялся фигурный вензель гимназии. Они прошли сквозь арку входа, Авдеев придерживал Веру под твердый решительный локоть и думал, сколько они еще пробудут в этом городе. Она играла в расследование с большим энтузиазмом и втягивала в эту игру все больше людей. «Нехорошо, – подумал Авдеев, – все это нехорошо кончится. Но что я могу? Связать ее и увезти силой? Вот тут настанет конец и практике, и всякой дружбе. Был бы жив старый Остроумов, он бы ее образумил».
Хотя Веня знал, что не образумил бы.
По раскисшим газонам прыгали галки, сушили серые спины камни дорожек, похожие на черепах, и сырым деревом пахли короба клумб, еще не разобранные после зимы. А вдоль бордюра уже пробивались крокусы, и они пошли вдоль них, словно по следу из хлебных крошек.
У парадного входа, в тени, дворник колол лед, избежавший апрельского солнца, и затем выбрасывал на мостовую. Толстые, синеватые на изломе сахарные куски блестели на солнце. Пахло влагой и гниловатыми листьями.
В просторном входном зале Вера царственно проплыла в гардероб – она умела так ходить, по-купечески, давала волю остроумовской породе, – сбросила жакет с плеч, даже не оборачиваясь, и доктор поспешно подхватил его.
– Прогуляйтесь по залу, Вениамин Петрович, осмотритесь. Вон там в углу, кажется, бюст Авиценны. Пообщайтесь с коллегой.
Она прервала классную даму, которая отчитывала двух младшеклассниц – красных, запыхавшихся от бега по сборному залу, спросила, где кабинет директора, и поднялась по лестнице, следуя указанному пути.
В гимназии царило нездоровое оживление. Девочки, которых она встречала, провожали ее любопытными взглядами, по углам перешептывались, где-то за зеленой стеной зимнего сада даже плакали. Ей показалось, что она пару раз услышала фамилию Мещерской. Кажется, Олю здесь любили.
Вера на мгновение остановилась в широком, сияющем натертым паркетом коридоре, посмотрела на огромные окна – в каждое будто вставлен кусок пронзительного апрельского неба, – и ей почудилось, что в дальнем конце коридора мелькнуло сатиновое платье Оли Мещерской. Шелест, шорох, шепот, и синие губы ее беззвучно смеются, и чулок сбился, и румянец на бледных щеках – вот же они, протяни руку и коснись.
На стенах, выписанные аккуратным каллиграфическим почерком, располагались цитаты великих педагогов. Вера миновала бюст Аристотеля, постучалась, дождалась ответа и вошла. Кабинет начальницы был необыкновенно чистый и большой. Морозы давно отступили, но дров в гимназии не жалели и от блестящей голландки тянуло теплом. Обстановка была примерно как в директорском кабинете на Бестужевских курсах, и Вера ощутила слабое приятное прикосновение ностальгии.
Высокие книжные шкафы вдоль стены – она привычно пробежала по полкам взглядом и с удовлетворением выхватила имена Монтессори, Ушинского, Песталоцци. На столе «Журнал министерства народного просвещения», «Педагогический вестник» и, вот уж удивительно, толстовское «Свободное образование». В ногу со временем идет начальница.
Вера смотрела на молочный пробор в аккуратно гофрированных волосах начальницы и думала, как он рифмуется со свежестью ландышей на письменном столе. На стене, над столом, во весь рост стоял государь-император в парадном мундире среди какой-то блистательной залы. Начальница подняла глаза от вязания. Она траура не носила, мельком заметила Вера.
Татьяна Михайловна, родная сестра доктора Малютина, слушала ее рассказ доброжелательно и рассеянно, пока Вера, комкая платочек и вздыхая, говорила о воображаемой дочке Ксении, о делах и прожектах мужа и планах на будущее.
– Боюсь, ничем не смогу помочь, – пожала она плечами. – Учебный год подходит к концу, и зачислить вашу дочь мы могли бы только в следующем году. Однако конкурс у нас десять человек на место, и я, право, не знаю, насколько ваша дочь сможет…
Вера тут же упомянула, что они, конечно, готовы поддержать гимназию и вообще товарищество Авдеева никогда на нужды образования и науки не скупилось, что вызвало благожелательный кивок начальницы. Она пообещала сделать все, что в ее силах, как только Вера напишет заявление и принесет документы.
– Вот только меня одно тревожит, – добавила Вера, поднявшись с мягкого гамбсовского полукресла и встряхивая перчатками. – Недавнее трагическое происшествие… На вокзале.
Спицы в руках начальницы остановились. Затем Татьяна Михайловна медленно накинула петлю.
– Какое происшествие?
– Убийство! – всплеснула руками Вера. – Девочка! Совсем юная! Ее застрелили средь бела дня. Кажется, она была ученицей вашей гимназии. Как же ее звали… Оля… Оля…
– Оля Мещерская, – подтвердила начальница. – Ужасная трагедия. Но что же поделать…
Она подняла на Веру темные глаза.
– Я хорошо ее знала. Не раз она сидела на вашем месте, не раз мы с ней говорили о ее поведении. Сколько раз она заливалась слезами, сколько раз просила ее простить. Ах, Оля, Оля…
Начальница покачала головой. Легко выпрямилась, обвела взглядом кабинет. В голосе ее зазвучала гордость.
– Поверьте, Вера Федоровна, мы очень много внимания уделяем и нравственности, и нормам морали в нашей гимназии. Любой, любой в Северске вам подтвердит, что Немигайловская гимназия – это знак качества, знак подлинного достоинства и чистоты. Никогда наши выпускницы и ученицы не давали повода себя обсуждать. И то, что случилось, легло тяжелым бременем на всех нас. Для всех нас это большое горе и удар.
Она вздохнула, спицы блеснули и чуть слышно звякнули друг о друга.
– Я понимаю, что так говорить непедагогично, но… бывают такие натуры, какие уже не спасти, как ни старайся. Они словно с самого рождения летят к своему ужасному концу. Как бабочки на огонь. Это так печально.
Вера даже не нашлась, что ответить – оригинальный педагогический подход начальницы ее ошеломил. Вот тебе и передовые идеи, вот тебе и новое воспитание, вот тебе и Песталоцци с Монтессори. Агнцев направо, козлищ налево.
– Да, но…
– Приносите документы, Вера Федоровна, мы будем рады, – начальница опустила глаза к вязанию, давая понять, что разговор окончен.
Вера спустилась по лестнице быстрым шагом. Вышла на крыльцо, взмахнула перчатками, увлекая за собой доктора, который уже о чем-то говорил с дворником. Пошла по влажной мостовой.
Ее никак не оставляли тихий стук спиц и шорох пряжи в большом и чистом кабинете. Казалось, что смерть Оли вообще ничего не значила, словно маленькая прореха, которую можно легко закрыть лишней петлей. Вера не хотела признавать, но она была зла.
– И что же вы узнали? – спросил доктор, когда пойманные дрожки запрыгали по крупным камням.
– Что она недолюбливала Ольгу, – рассеянно сказала Вера, покусывая шов замшевой перчатки. – Зачем-то начала ее обвинять в порочности.
– Ну, это закономерно, – сказал доктор. – Если с вашей ученицей случается беда, то трудно удержаться от обвинения жертвы.
– Икота-икота, перейди на Федота, – пробормотала Вера.
– Что-что? – дрожки подпрыгнули на ухабе, доктор качнулся ближе к ней, и Вера уловила слабый запах кофе и виски. Начал пить, бедняжка, изумилась Вера. Неужели это она так дурно на него влияет?
– Это магическое мышление. Если с кем-то случилась беда, значит, он нарушил священный запрет и за это наказан духами. У народов Полинезии такой запрет называется табу. Следовательно, если вести себя правильно, высокоморально, говоря словами Татьяны Михайловны, то с вами такого никогда не произойдет. А если произошло, значит, вы вели себя порочно. Безошибочная логика.
– В этом есть разумное зерно, – заметил Авдеев. Вера холодно посмотрела на него.
– Вы так думаете? Вы, Вениамин Петрович, мужчина. Полагаю, вы просто не понимаете, насколько жесток может быть наш мир к женщинам.
Доктор пробормотал, что как раз понимает и что читал брошюры «Союза женщин за равноправие», но в целом не очень согласен, что следует снимать всякую ответственность с женщин, потому что это, наоборот, их унижает и, следовательно, отнимает всякую субъектность, которая является неотъемлемым правом каждого мыслящего индивида…
Тут коляску еще раз тряхнуло, и доктор прикусил язык. А когда к нему вернулся дар речи, который является неотъемлемым правом каждого мыслящего индивида, момент был упущен. Поэтому он продолжил разговор с другой темы.
– Пока вы общались с начальницей про обычаи полинезийцев, я занимательно провел время с Ефимычем.
– С кем?
– С дворником. Ревматизм беднягу замучил.
– Я рада, что вы помогаете простому народу и даже не берете за консультации, – заметила Вера.
– Он, кстати, рассказал, что видел убийцу. Зимой. В феврале. Семенов приходил к гимназии. Шатался вдоль забора.
Вера задумалась, продолжая покусывать перчатку. Доктор искоса смотрел на нее, на крупные серые глаза и пухлые губы и с тревогой отметил то самое отстраненное выражение лица, словно Вера погрузилась глубоко в свое собственное существование, то самое, предшествующее обычно ее приступам.
– Февраль. К этому времени она уже порвала с Рагиным, – пробормотала Вера. Приподнялась и окликнула извозчика. – Все сходится. Дружок, давай к уголовной на Вшивой горке.
– Стал быть, в «Гранд» не надо? – с некоторым неудовольствием спросил мужик, поворотясь. Смена конечной точки маршрута его расстроила – очевидно, везти господ в «Гранд» было приятней, чем на Вшивую горку.
– Надо-надо, в «Гранд» свези вот господина, но по пути давай в уголовную.
– Смешно вы, барыня, говорите – по пути, – пожевал тот губами, – почитай в другом конце города.
– Городок невелик-то.
– Да места там такие, на ходу подковы снимут и кошель вынут, – проворчал мужик, вздохнул и хлопнул вожжами.
– Надо навестить Платон Сергеевича, – объяснила Вера, поймав недоуменный взгляд доктора. – Попытаюсь добиться встречи с Семеновым.