– Господи, зачем? Человек в аффекте застрелил девушку, что вы надеетесь еще узнать? Она подбивала его украсть полковую казну? Готовила покушение на губернатора? Приняла тайный иудаизм и намеревалась принести в жертву христианских младенцев?
– От вас, Вениамин Петрович, я таких шуток не ожидала, – с упреком сказала Вера. – Просто стыд.
– Простите, простите, Вера. – Доктор потер виски. – Я очень тревожусь за вас, вот и нервничаю.
– А я вот нет – вы же со мной, что может быть страшного?
«Все что угодно, – хотел сказать Авдеев, – все что угодно», – но только тяжело вздохнул.
Вера погладила его по руке. Голос ее смягчился:
– Ну Венечка, ну зачем вы так нервничаете? У вас же полным-полно лекарств, уверена, что вы скупили всю местную аптеку. Уверена, что у вас в саквояже и нашатырь, и камфора, и морфий припасены, так ведь? Чего вам бояться? Кольнете меня иголочкой, и все будет хорошо. О, а вот и уголовная. Ну, до вечера.
Авдеев не успел и рта раскрыть, как Вера поправила шляпку, опустила вуаль, спрыгнула с подножки и широким шагом пошла по доскам, переброшенным через какие-то грязные канавы. Доктор глянул на пестрый пейзаж Вшивой горки, распахнувшийся перед ним, потом на здание уголовной части и заколебался. Зато извозчик не раздумывал ни минуты, поддал кнутом и погнал лошадей прочь, распугивая с дороги местных обитателей грубыми окриками.
В части Веру опять не заметили – на сей раз посреди присутствия кружился хоровод расшитых юбок, алых рубах, звон монист и блеск смоляных кудрей. Городовые притащили трех цыганок, которых занесли в Северск ветер странствий и безденежье, и тщетно пытались обуздать вольную ромскую натуру. Вдоль стены топтались двое кучерявых молодцев, перебирая струны гитар. Для полноты картины не хватало медведя. Кряжистый красномордый полицейский, рыжий и лохматый, держащий одну из цыганок, совсем юную, мог бы его заменить. Та рвалась из его рук, оголяя плечи, как Свобода на полотне Делакруа, – впрочем, не до такой степени откровенно.
Вера проскользнула в уголовную, когда одна цыганка уже гадала чиновнику за столом, а вторая мела широкими рукавами по столам и с тех, как по волшебству, пропадали чернильницы, перья, часы и полезные мелкие предметы. Но никто этого не замечал, потому что голоса у дев звенели, гитары пели, и зубы их были похожи на жемчуг, а губы – на татарские помидоры.
Дверь была распахнута, Ремезов, вечный труженик, опять корпел над бумагами.
– Да закрывайте дверь! – рявкнул он, не поднимая глаз. – Епифанцев, что там за табор у вас?!
– Платон Сергеевич, здравствуйте. – Вера постучалась в дверной косяк. Следователь поднял взгляд. На лице его отразилось некоторое смятение.
– А! Это вы…
– Вера Федоровна.
– Да, Вера Федоровна. Да. Любительница мертвых. Антропософ!
– Антрополог.
– Да, я так и сказал. Чем обязан? Опять будете просить осмотреть тело? Так похоронили Мещерскую сегодня, слава богу.
– Я знаю, была на кладбище. Я бы хотела поговорить с Семеновым.
Следователь откинулся на стуле, потер висок. Открыл черный портсигар – тонкая позолота, восточный пейзаж, пагода и гора, мельком отметила Вера. Военный портсигар.
– Новый поворот, – усмехнулся он, выпуская дым в усы. – И с чего я должен вас допускать к преступнику? К убийце?!
– Во-первых, потому что предметом моих научных изысканий является в том числе и психология преступников. – Вера, не дожидаясь приглашения, присела на стул. – А во-вторых…
Она положила на стол книжечку в сафьяновом переплете.
– Что это? – Ремезов лениво покосился. – Ваша докторская о любви к мертвым?
– Дневник Оли Мещерской.
Платон Сергеевич нахмурился, взял книжечку. Пролистал. Прочел несколько записей, закашлялся и отложил дневник в сторону. Постучал пальцами по столу, не глядя на Веру.
– И откуда, позвольте спросить, он у вас?
– Нашла на месте преступления, на вокзале. Принесла вам, когда осознала важность улики.
– И когда же вы ее, хм, осознали?
– Совсем недавно, – искренне призналась Вера. – Поняла, что вы просто обязаны прочесть его. Возможно, он все меняет. В этом деле.
Следователь с сомнением посмотрел на зеленую книжечку.
– Я вас разочарую, но это только в брошюрках про пинкертонов зловещие тайны в дневнике могут перевернуть ход расследования. В жизни все гораздо скучнее. Что бы там ни было написано, это не меняет сути дела. Семенов пойман с поличным. Он сознался. Не вижу смысла в вашем с ним разговоре, у нас все-таки уголовная часть, а не зоосад для злодеев. И показывать его скучающим дамам я не намерен, это унизительно, он боевой офицер все-таки.
Не так начала, подумала Вера, Ремезов уже был готов отказать, как только меня увидел. А ведь расстались они хорошо. Что же случилось? Догадался, что она добавила в чай снотворное? Нет, тогда бы он ее на месте задержал. Или Рагин рассказал о ее визите? Да ну, он же был в стельку, допился до елкина.
Вера решила переменить тактику. Она сняла шляпку, поправила волосы, не без удовольствия наблюдая за взглядом следователя. Обольщать Платона Сергеевича она не собиралась, однако же мужское внимание все равно приятно.
«Вот же удивительно, – подумала Вера, – как над нами властна наша биология. Мужи полны жара, жены полны прохлады, все вещи стремятся к равновесию, а мне надо повидать убийцу».
– Как ваше самочувствие?
Ремезов оживился.
– Вот за чай ваш спасибо, от всего сердца. Все как рукой сняло! Уже второй день чувствую себя великолепно! Правда, проспал до вечера, не очень удобно.
– Это первичная реакция на чай, больше сонливости не будет. – Вера улыбнулась, открыла саквояж и выложила матерчатый мешочек.
– Заваривайте и пейте раз в день, по утрам, – посоветовала она. – До конца сезона активного цветения. То есть до июня.
Платон Сергеевич энергично постучал пальцами, подвигал усами, прокашлялся. Вера с интересом наблюдала, как благодарность сражается внутри следователя со служебным долгом.
Метод включенного наблюдения предполагает, что ученый погружен в среду наблюдения и живет той же жизнью, что и его предмет исследования. Это не актерское перевоплощение в чистом виде, антрополог ни на секунду не ослабляет рефлексии, не забывает о своей цели – сборе данных, однако, чтобы завоевать доверие информантов, он ведет себя так, как от него ожидают. С туземцами ты туземец, с разбойниками – разбойник, а закинула судьба на Вшивую горку – так горлань кабацкие песни. Не нарушай сверх меры негласных договоренностей, которые существуют меж людьми, пока не потребуется. Рядом с Ремезовым Вера была почти собой, почти Верой Остроумовой, исследователем и антропологом. Глаз у следователя наметан, и лгать ему не стоило. Да в этом и не было нужды. Достаточно было ослабить холодную хватку ее разума, чуть притупить остроту взгляда, чтобы Платон Сергеевич не напрягался и чувствовал себя уверенно.
– Возможно, в этом дневнике найдется причина поступка Семенова, – сказала Вера. – Вы упомянули в прошлый раз, что воевали. В Японской войне.
– Да. – Ремезов вынул еще одну сигарету, постучал о крышку портсигара. – Упоминал.
– И как я понимаю, Семенов тоже?
– Под Мукденом его контузило. Хотели списать, да он упросил докторов оставить в части. Друг его там погиб. Вообще, после того, что там с нами было, трудно к мирной жизни привыкнуть. Не каждому удается.
Ремезов говорил глухо, и Вера подумала, что и ему, вероятно, не очень это удалось.
– Вы же слышали про военный невроз? Наверняка же знаете про врачебные комиссии, которые его исследовали?
Следователь кивнул. Желтоватыми пальцами он продолжал стучать по черной крышке портсигара.
– Полагаете, у Семенова такой невроз?
– Исключать нельзя. С чего бы он, боевой офицер, застрелил девушку?
– Интрижка у него была. Голову вскружила эта вертихвостка, а нервы ни к черту. – Ремезов пошевелил усами. Видно было, что с женщиной обсуждать такие вопросы он не привык.
Вера кивнула на дневник.
– Прочтите, многое узнаете. И о Семенове, и о Малютине.
– А Алексей Михайлович здесь причем? – удивился Ремезов. – Что Мещерская про него написала?
Вера открыла запись прошлого лета – ту самую, первую, после которой тон дневника резко менялся. Ремезов прочел ее с видом человека, который прихватил изрядную понюшку табаку, но никак не может чихнуть.
– Чушь какая, – он откинул дневник. – Малютин был их семейным врачом, он Олю с детства наблюдал. Она ему как дочь была.
– И с родными дочерями такое случается, – ровным голосом заметила Вера. – Что уж говорить о пациентках. Наоборот, это облегчает дело. Оля привыкла ему доверять, воспринимала как близкого человека. А поскольку он доктор, то и стеснения не испытывала.
– Говорите все что угодно! Но на одной записи в дневнике убитой строить такие предположения… – следователь фыркнул. – Это может оказаться просто девичьей фантазией. В этом возрасте девушки часто воображают себе бог знает что. Малютин в городе – человек известный, шуму поднимется…
Он покрутил головой.
– Может, – согласилась Вера. – Но если дневник Мещерской ничего не меняет, то и мой разговор с Семеновым ничего не изменит?
Ремезов вздохнул.
– Вы не привыкли к отказам, да?
– Не привыкла, – признала Вера. – Платон Сергеевич, дорогой, вы здесь царь и бог, что вам мешает?
Следователь махнул рукой и поднялся.
– Вы и мертвого уговорите. Остапенко! Остапенко, черт глухой!
Явился Остапенко – белобрысый деревенский парень с испуганно-туповатым взглядом серых глаз. На щеке у него краснел оттиск цыганских губ, который он торопливо стирал рукавом. Ему было велено отвести госпожу к Семенову. Остапенко приоткрыл было рот от изумления, что к «убивцу» барынь допускают, но следователь затопал ногами, заревел, как медведь в лесу, что ему работать не дают тупыми вопросами, и стражника унесло как сухой лист.
Вера сердечно поблагодарила, но Ремезов отмахнулся и погрузился в бумаги. Дневник, впрочем, как заметила Остроумова, он все же прибрал в ящик стола. Молодец следователь, уликами не разбрасывается.