емноте, хмуро покашливая, доказывал единство Диониса, Христа и Змея Горыныча. Собеседник, судя по ломающемуся голосу, из гимназистов, совершенно его не слушал и восторженно пересказывал брошюрку Шопенгауэра, убеждая отказаться от воли к жизни и предаться неге смерти.
– Однако же Дионис, растерзанный и воскресший, символизирует собой Солнце истины… – не сдавался первый, в ответ на что гимназист гадко хихикал.
Три окна ярко горели, там двигались силуэты, а одно было погашено. В прихожей навалена верхняя одежда, под ногами – завалы из калош и зонтов, а из распахнутой двери доносятся символистские вирши. Кажется, что-то из Бальмонта.
Вера оставила шляпку и вошла в комнаты.
– У нас сбор, сбор! – подскочила к ней невысокая вертлявая брюнетка, подстриженная под мальчика и раскрашенная как Пьеро, с металлическим блюдом наперевес. На шее ее трепетала нитка крупного искусственного жемчуга, на груди – черная бумажная роза. – По три рубля! – прибавила она, пробежав цепкими глазами по платью Веры и ее гриму.
Три рубля упали на блюдо, и брюнетка тут же поднесла Вере фужер с шампанским – «Южнорусское игристое», товарищество купца первой гильдии Константина Кокосова, машинально прочитала Вера этикетку, оглядываясь.
В салоне Чарушиной было битком. Три небольшие комнатки, где толпилась, как чайки на скалах на птичьем базаре, вся северская богема. Брюнетка встала рядом.
– Вы у нас впервые, – заметила она, искоса поглядывая на Веру.
– Я проездом, из Парижа в Москву. – Вера пригубила шампанское. Господи, какую дрянь производит господин Кокосов. Постыдился бы, купец первой гильдии.
– Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс! – подхватила брюнетка. – Но, кажется, вы не шутите! Неужели и правда Париж?
– Ничуть.
– О Париж! – она закатила глаза и начала сыпать топонимами и именами: – Монмартр, Латинский квартал, Модильяни, Пикассо, Верлен и Рембо. А обедали ли вы на Эйфелевой башне? А что там Лувр?
Вера лишь улыбалась, позволяя ей вести разговор как хочется, и изучала посетителей салона.
– А костюм вы там купили? Я Белла, кстати! – Вера уже догадалась, что на нее насела хозяйка салона – лучшего варианта и желать было нельзя.
– Да, это из одна из моделей Габриэль Шанель, – небрежно заметила Вера. – Она в прошлом году открыла магазин на бульваре Малешерб. Весь Париж сходит с ума по ее нарядам.
Интересно, подумала она, что там в углу за жовиальный толстячок в кругу юных дев размахивает тонкой сигаретой? Мог ли он заинтересовать Олю? Что объединяет таких разных мужчин, как доктор Рагин, профессор Малютин и офицер Семенов? Что общего у них, что могло привлечь внимание Мещерской?
– Как интересно, это шерсть? – Белла, не спрашивая разрешения, провела пальцами по боку жакета, затем рука ее скользнула по груди. Вера сделала вид, что ничего не заметила.
– Да, джерси…
– Поразительно, ее же используют только для спортивных мужских костюмов! А эта юбка, что за прелесть! Прямой крой, строгий и простой силуэт! Умоляю! – Белла схватила ее за руку, жадно впилась черными глазами. – Позвольте мне снять мерки!
– Прямо сейчас?
– Запросто, у меня тут ширмочка, нас никто не потревожит, прошу вас! Я дам вам роскошный китайский халат с драконами, он идеально подойдет к вашему гриму! Вы ведь тоже пишете? Стихи, проза? Дайте угадаю! – брюнетка смерила ее взглядом. – Ну конечно же, стихи!
Вера кивнула, не желая вдаваться в подробности, но хозяйка сочла это полным согласием и повлекла ее за собой. Вера шла сквозь толпу, узкая рука Беллы держала ее пальцы крепко и была странно прохладна. В голове чуть шумело – шампанское ли тому виной? Она давно не пила, это правда, но всего лишь фужер? Не было ли там еще чего-то?
Вот нелепо будет попасть в такую ситуацию, подумала Вера. Вдохнула поглубже, ухватила с журнального столика еще один бокал и погрузилась во включенное наблюдение.
– За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую Змею
Они казнят без сострадания! – блеял молодой человек, вставши коленом на стул и обнажив несвежие носки над штиблетами.
В углу справа приглушенно почти рычали: «Нет, мы не Штейнера, не йоги, не индусы! Мы не признаем периодических дробей культуры и символических цыфер на бледном челе учителя!», а в ответ им выспренно возражали: «Но все числа таинственны! Простые выражают преимущественно божественное, десятки – небесное, сотни – земное, тысячи – будущее. Только невежды смеют отрицать бездны древнего знания!», на что первый прорычал: «Так я невежда? Так попробуй мой невежественный кулак!» И далее все потонуло в гвалте и шуме.
Белла даже бровью не повела – очевидно, подобные происшествия были здесь часты.
– Там, кажется, кого-то будут бить, – до странности робко для себя самой заметила Вера. Не пора ли ей прекратить это неловкое общение? Она здесь для того, чтобы найти того, кто покупал Оле кокаин, а вовсе не для того, чтобы сближаться со швеей, увлеченной богемной жизнью.
– В споре двух ученых мужей побеждает физически более развитый, – заметила Белла. Обернулась, одарила ее улыбкой, неожиданно радостной и детской, в ней, сквозь грим и позерство, вдруг проступило что-то настоящее, и это повлекло Веру. Они прошли в дальнюю комнату – здесь было тише, свет был приглушенный, и очевидным центром комнаты выступал низкий стол темного дерева, на котором возвышался кальян и были рассыпаны карты Тарота. Компания, рассевшаяся на кушетках вокруг, была сумрачна и расслаблена. Кальян булькал, дева в белокуром парике и черной вуалетке с каплями искусственных брильянтов выпустила струю дыма, который долго не рассеивался под потолком, и хриплым голосом велела: «Тяните карту, Эдик». Эдик – юноша с уайльдовскими кудрями в полосатом костюме – послушно вытянул карту.
– Башня! – звучно произнесла дева и упала на кушетку.
– Созидающий башню сорвется, будет страшен стремительный лет, и на дне мирового колодца он безумье свое проклянет, – продекламировал пухлый молодой человек, жизнерадостный и румяный, кучерявостью похожий на барашка.
На Беллу и Веру никто не обратил внимания. Она завела ее за ширму в углу, вытянула из шкапа халат – и правда, тяжелый темно-зеленый шелк, золотые драконы струятся прочь, распахнув пасти. Вера сбросила жакет и, чуть помедлив, юбку, накинула халат. Прохладный шелк холодил кожу. Белла, ни секунды не теряя, принялась изучать крой юбки и жакета. Вера восхитилась таким профессионализмом и вспомнила, зачем она здесь. Пора и ей пройтись.
Швея, не оборачиваясь, пошарила под столом и вытянула початую бутылку шампанского. Протянула руку и наполнила Верин фужер.
– Чудо мое, Вера, я скоро, – сказала она. – Я же могу называть вас на ты? Ты же не торопишься? Ты расскажешь мне про Париж? И Москву?
Вера загадочно улыбнулась и удалилась. Кажется, этот салон начинал ей нравиться.
Томный юноша в мундире телеграфиста встал перед ней, припал к дверному косяку. На руке его блистал крупный серебряный перстень с черепом, на который он, видимо, возлагал немалые надежды.
– Женщина! Будь ангелом! Будь сестрой милосердия, – томно проговорил он. – Пожертвуй мне час, два часа, отгони от меня демона самоубийства!
– Потом, потом, – Вера отстранила его. – Вам еще рано умирать, друг мой, у вас долги и больная матушка.
– Как вы узнали? – телеграфист отшатнулся. – Вы ведьма?!
– Возможно, – Вера проскользнула мимо. Не надо быть ведьмой, чтобы догадаться, что на перстень ему не накопить, а мама у него в таких летах, что уже обостряются болезни.
Нет, она идет дальше, дальше.
– Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья,
И Господа и Дьявола хочу прославить я!
Дальше.
«Как вы думаете? Он спирит? Не уверен, не слышал, чтобы спириты пили столько водки».
Дальше.
Смешные репродукции на стенах – фламандцы, Дюрер, плакат с коронации императорского величества, что-то подражательное французам, семейные фотографии – юная Белла сидит на стуле, узнаваемая по ярко-черным глазам, но с длинными волосами, в гимназическом платье, и за ее спиной женщина – очевидно, бабушка, со сжатыми губами, в платье по моде тридцатилетней давности, – положила руку на плечо.
«Страшный мир! Он для сердца тесен!»
Дальше.
«Мы становимся идеальными молекулами оргийной жизни всемирного оркестра!»
Господи, какая чушь.
Все это она читала, все это она знает – повторы повторов, русское отражение французского символизма, чужие голоса из литературных журналов. Удивительно, впрочем, как в этой провинции они знают современные стихи, Вера ожидала услышать Надсона и Фофанова в лучшем случае, а тут Брюсов и Гумилев. Чье это благотворное влияние? Неужели Беллы?
Вера поймала себя на странном чувстве теплоты, с которым она подумала о хозяйке салона. Нет, нет, она здесь не за этим, она идет по следу смерти Оли Мещерской – она здесь бывала, и часто, что ее сюда привлекало – избалованную дочку банкира? Отблески иной жизни? Другой язык, другие смыслы? Но тут их нет, тут все игра и мишура, никто из этих людей не понимает даже значения слов, которые они используют. Зачем же Оля сюда стремилась? За зыбким ощущением жизни – мучительной и ускользающей, как в стихах Блока?
«Точно что-то в шампанское добавляют», – подумала она и допила фужер.
Прислонилась к стене – между гипсовым бюстом Гоголя с напомаженным носом и краем кресла, на котором сидел тот самый жовиальный толстячок с усиками, на которого она обратила внимание раньше. Рядом пристроился телеграфист, пораженный ее пророческими словами.
– Так вонзай же, мой ангел вчерашний!
В сердце острый французский каблук! – хрипло шептал толстячок, целуя пухлую руку барышни – очень юной, очень курсистки, совершенно невинной, с туго забранными в пучок волосами. Она, очевидно, смущалась и руку норовила выдернуть, но толстячок все елозил по ней усиками и не отпускал.
– Это кто? – спросила Вера у телеграфиста, с отвращением глядя на лысинку мужчины, которую тот старательно прикрывал зачесанными назад волосами.