– Военный невроз, – сказала Вера. – И вы подумали, что я могу быть права?
– Скорее, что здесь слишком много совпадений.
– И Олю Мещерскую Малютин лечил.
Авдеев кивнул.
– Кажется, он упоминал о ней. Не называл имени, но говорил о девушке, страдающей лунатизмом. Полагаю, он не хочет, чтобы ее сейчас связывали с ним, все-таки убийство всколыхнуло весь город.
Вера долго не отвечала.
– Мне снился сон, – наконец сказала она. – Вернее, не совсем сон. Там, на берегу…
Она задумалась.
– Вы знали, что у индейцев есть поверье? Нельзя спать на берегу реки, иначе твоя душа может уплыть вместе с течением.
Авдеев, которого подобными сентенциями уже было не пронять, терпеливо ждал. Эту манеру Веры Федоровны он знал – в некоторые моменты разум ее работал удивительно, она словно шла к цели высказывания сразу многими путями одновременно. Как ручьи, ее мысли текли по множеству русел, чтобы попасть в одно море.
– Оля по городу ходила, а я за ней, а потом, знаете, как во сне бывает: я смотрю со стороны, а потом понимаю, что я и есть Оля Мещерская. Как бы она и не она одновременно. И внутри у меня дыра, Веня, вот здесь, в животе, и ничем ее не заполнить никак. Я ее руками хочу закрыть, а она все шире, подушкой, одеялом закрываю, а она все больше и глубже, и это так неправильно, что про меня маменька скажет, и папа, как я покажусь-то. Как прореха, как изъян, который ничем не залатать. И я туда вкладываю самые разные вещи, но все бесполезно…
Тут она замялась.
– И мужчин тоже туда, а она никак не заполняется. Не коситесь на меня так, Веня, я тоже читала Фройда, я знаю, что это может в его теории означать, да только Фройд не все сказал и его «Толкование сновидений» описывает опыт бюргеров, обитателей спокойной буржуазной Вены, а не нашу жизнь. Знаете ли, что такое Россия, доктор?
Авдеев, хоть и привык к прыжкам Вериной мысли, все равно опешил. От Оли Мещерской до образа России все же дистанция огромного размера.
– Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек, Венечка. Ледяная пустыня у меня в животе. Вот там-то мы и потерялись, Оля там осталась, а я вернулась.
– Далеко вы уплыли…
– О, не так далеко, как вам кажется. Ну что, укрепились в мысли меня сдать санитарам? Думаете, получится?
– Уверен, – твердо сказал Авдеев. – Я ваш лечащий врач, у меня вся ваша история болезни. В случае разбирательств поверят мне. Упечь человека в сумасшедший дом не так сложно. Сложнее его оттуда извлечь. Конечно, вы потом выберетесь, но время уйдет и ваша мания тоже.
Вера беззвучно рассмеялась, он угадал по движению плеч, по изменившемуся блеску глаз.
– А если я убегу? Переоденусь опять и в окно ночью сигану?
– Не убежите. Вас дело в городе держит, вы, пока с ним не развяжетесь, из Северска никуда не тронетесь.
– Опасный вы человек, доктор, не ожидала от вас.
Авдеев пожал плечами.
– Помилуйте, мы знакомы с детства, вы же легко определите, вру я или нет. Смысла обманывать нет никакого.
– И вот прямо сдадите? В волосатые руки мужиков? Они же меня бить будут, Венечка.
– Нет, конечно, я такого не допущу, – твердо заявил Авдеев. – Лично буду следить. Проверять состояние. Ночевать у палаты.
– Наивный вы все-таки человек… – вздохнула Вера. – Что же я еще видела там, во сне… Все рассыпается и забывается. Бойтесь Лермонтова, доктор, мертвые поэты опасны, они следят за нами…
Нет, все же бредит, решил доктор. Он заколебался, когда услышал о Семенове от Малютина, но теперь опять утвердился в мысли, что надо делать что задумано. Нужно дать ей снотворное, а завтра действовать по плану. Он набрал стакан воды, накапал туда лекарство и подсел к Вере.
– Что это? Ах, валериана. Думаете, я перевозбудилась и мне мертвые поэты мерещатся? Нет, подождите. Вы читали Конан Дойля?
– Похождения бригадира Жерара? – Авдеев наморщил лоб.
– Нет, рассказы о Шерлоке Холмсе.
– Кажется, читал, но давно… Я не поклонник такой литературы.
– Холмс – гениальный сыщик, – Вера зевнула. – Читателей привлекает дедуктивный метод, который он практикует. Холмс замечает самые незначительные детали и способен связать их в единое целое благодаря своей огромной эрудиции. По чернильным пятнам на пальцах и протертым локтям пиджака он может рассказать всю историю жизни посетителя. В рассказах это производит ошеломляющее впечатление на персонажей… читателям тоже нравится. Но в реальности любой может ошибиться, даже Холмс. Всего знать нельзя, а из фрагментов можно собрать неверную картину. Я смотрю на дело иначе.
– Как же?
– Детали похожи на ковер, не надо делать выводов на основе одной улики, надо отойти как можно дальше, только тогда разноцветные нити соберутся в узор. И станет понятно все. И мертвые поэты, и дневники, и левый берег Шуйцы, и кокаин, и салон портнихи-декадентки, и белые крокусы, и сатиновое платье, и властные доктора с семейной практикой… Не усматриваете сходства между вами, кстати?
– Ничуть, – сухо заметил Веня. – Это звучит оскорбительно.
– А вы не оскорбляйтесь, Венечка, вам не идет. Так вот, надо отойти и посмотреть на все как бы искоса, не стараясь увидеть, как бы во сне, – пусть в вас совершается бессознательная работа ума, которая может связать далековатые понятия и события. Преступление похоже на стихотворение, Веня.
– Признаться, странное сравнение.
– Отчего же? Разум человека устроен так, что он ищет соответствия и подобия всему в мире. Природа – храм, где строй живых колонн. Нам шепчет позабытые слова. Лес символов, раскрыв свои глаза. Глядит, как человек бредет сквозь сон.
– Опять поэзия?
– О, вы уже начинаете разбираться, Веня, смогли узнать Бодлера. Так вот, как и в стихотворении – исходным материалом преступления служит сырая материя жизни. Финал же – чернила на бумаге или кровь на платье, рифмы стиха сопрягаются так же, как обстоятельства преступления, облака на небе и отражение в реке равны отпечаткам на пистолете, рифмующимся с фронтовыми кошмарами. Сами ж причины преступлений, та самая сырая материя, как правило, обыкновенны, как и повод написать стихи – ревность, ненависть, ярость, злоба, корысть, алчность, страх, беспокойство. Мотив чаще всего обычен.
– Вот именно. У Семенова был мотив. Разочарование, боль от предательства. Он любил ее, а она его нет. Оскорбленная честь офицера. Для суда этого более чем достаточно, а вот ваши рифмы их не убедят.
– Пожалуй, вы правы. Военный невроз, расшатанные нервы. Я видела его, он раздавлен тем, что совершил. Я даже не стала бы допытываться, почему он поместил всю свою жизнь в эту девушку. Но почему она дала ему этот дневник и сказала, что не любит?
Доктор пожал плечами.
– Как вы сказали тогда, на вокзале? Мортидо? Стремление к смерти? Развившееся как следствие глубокой душевной травмы? Знаете что? Ну-ка пейте! Завтра все обговорим.
– Надеюсь, до того, как вы наденете на меня смирительную рубашку.
– Я полагаю, завтра вы будете благоразумны.
– Как знать, как знать… – она послушно выпила и легла на подушки.
– Спасибо, Веня, вы верный рыцарь нашей семьи, – пробормотала она. – Что бы мы без вас делали. И без Гермогена, и без Франца Иосифовича.
Авдеев поправил одеяло, подставил цветочный горшок к сломанной ставне, чтобы не хлопала ночью, пожелал покойной ночи и вышел.
Его тоже клонило в сон после выпитого, но, вопреки ожиданиям, он пролежал в постели еще часа два, разглядывая полосу света от фонаря, которая резала стены и потолок. Доктору не нравилось, что паранойя Веры как будто распространяется и начинает захватывать его. Не начал ли он подыгрывать ей в ее мании? Не пора ли все это прекратить ради нее самой?
Утром Авдеев встал пораньше – два будильника завел, чтобы подскочить к шести (ключ от двери ее номера он оставил у себя), но Вера спала сном младенца. Спала она и в восемь, и в девять, и проснулась только в десятом часу. Была весела и бодра, собралась в пять минут и вышла в своем зеленом дорожном платье.
Ни следа вчерашней меланхолии, живой блеск в глазах, жажда плотного завтрака и деятельности. Иного бы это обмануло, но не Вениамина Петровича. Он-то знал, что перепады настроения у Веры Федоровны круче железных русских горок, на каких они катались в Бельгии. Если вам не нравится настроение Остроумовой, просто подождите пятнадцать минут.
Вера окликнула коридорного, когда тот командовал двумя дюжими мужиками, которые тащили по лестнице раскидистую драцену. Авдеев вспомнил, что, кажется, растение стояло в конце коридора на их этаже. Увидев Веру, коридорный так и застыл с открытым ртом.
– Дружочек, э-э-э, Петр? Верно? У меня в номере щеколда на окне повредилась, распорядитесь, чтоб починили.
– То есть как это повредилась? – опешил тот.
– Ветер вчера такой сильный был, чуть ставни не снес, представляете? А вы не слышали?
– Ветер? – коридорный хлопал глазами. – Какой вчера ветер, тихо же было…
– Резкий перепад давления, загадочная атмосферная флуктуация, – Вера нетерпеливо хлопнула перчатками по ладони. – Можете на метеостанции свериться, есть же у вас в городе метеостанция?
– Да откуда бы ей взяться…
– Вот вы, Петр, не переспрашивайте попусту, а за плотником лучше пошлите. Потом в счет включите. Да… и наперед…
Она придержала его за рукав.
– Кто бы ни приходил ко мне в любое время – пропускайте без вопросов. Понятно?
Коридорный ловко спрятал деньги и кивнул.
– Вот и славно. А куда вы… э… конвоируете бедное растение?
– На солнышко переселяем, зима кончилась, – пояснил Петр. – У входа поставим.
– Все любят солнышко, – меланхолично заметила Вера. – Но вы бы поосторожнее, все-таки заморозки еще будут. Доктор…
Она повернулась к Авдееву.
– Чем бы вы хотели позавтракать?
– Обычным завтраком в ресторане отеля. Тут недурная говядина.
– Говядина на завтрак? – сморщилась Вера. – Что за привычки у вас! Нет, это скучно! Поищем что-нибудь более интересное, с видом!