ваясь с женщиной, но в нем не было радости предвкушения и самодовольства, как можно было бы ожидать. В конце концов, у Малютина предполагался интересный вечер. Было только лихорадочное желание этой радости, стремление забыть о чем-то, вытеснить за границы сознания что-то очень неприятное, и оттого он громко, с порога, начал требовать лучший столик и лучшего шампанского и хлопотал вокруг своей дамы на один вечер, и хохотал, задирая серебряную бороду.
Вера проследила за ним, пока он не сел за столик, и только тогда вспомнила, что не ужинала и что ее ждет в отеле Авдеев. И наверняка напридумывал себе черт знает что.
Она торопливо кликнула извозчика и поехала в «Гранд».
Глава двенадцатая
– При всей вашей любви к подобного рода местам не думаю, что нам здесь место, – сказал Авдеев.
– Я с вами редко соглашаюсь, но сейчас вы правы, Веня, – сказала Вера. – Тут никому не место.
Левый берег встретил их живописными покосившимися заборами с выпавшими досками, осевшими домишками, вросшими в землю, какими-то хижинами – родными сестрами хибар Вшивой горки – и кабаками – один другого страшнее. Мат, грязь, вонь от мусора, выброшенного в мелкие овраги здесь же, меж домами.
Время, нищета и горе серым порохом въелись в дерево и кожу здешних обитателей. Видно, что губернатор сюда отродясь не заглядывал. Да и городской голова о левом береге не печалился – и жили люди без пригляду и попечения как бог на душу положит.
Поначалу, как они переехали по мосту, окрестности казались не такими унылыми – у реки, на пологом песчаном берегу, на сваях, стояли длинные бревенчатые купеческие склады, за ними громоздились беленые стены провиантского склада, как сообщил словоохотливый извозчик. Рядом лепились и крепкие пятистенки, где селились левобережные богатеи, и садочки у них были, и огородики, и в целом жизнь казалась бедной, но достойной.
Но коляска прыгала по разбитой грунтовке все дальше, и по обеим сторонам улицы рос, расширялся тот самый хаос запустения и уныния, который поразил Авдеева.
«Ни фонаря, ни дворника, – подумал он. – Ночью тут сгинешь ни за грош. И свиньи сожрут».
Ресторан «Наяда» стоял посреди всего этого запустения на краю громадного оврага, задней своей частью нависая над ним, будто гнилое сердце левого берега. Очень удобное место, особенно при появлении полиции. Извозчик, который их сюда довез, лихо развернулся и покатил обратно. Они условились, что он вернется за ними через час, но, очевидно, ждать их у «Наяды» он не хотел.
Вера и сама бы не задержалась тут, если бы не необходимость.
На утоптанную грязную площадь выходили своими фасадами несколько черных трактиров – двери были распахнуты, и доносились крики и звуки явного физического насилия. От трактиров разбредались обитатели и, по мере сил, падали на разных от него расстояниях, как воины проигравшего битву войска. У кривого забора один левобережец лениво, без особого задора, дубасил другого оторванной доской. Мимо бежала собака с разодранным ухом. В грязи у ног Веры лежал и размокал башмак, хозяин башмака спал в трех шагах, прислонившись к разбитому фонарю.
Смрад, грязь, нищета. И черная трехэтажная громада «Наяды», щурившей на них свои маленькие окошки на фоне широкой полосы розового неба, где у горизонта плавилось багровое солнце.
– Явиться сюда – очень опасная идея, – заметил доктор.
– У вас же есть револьвер? Не отпирайтесь, я видела, как вы им в Крыму размахивали.
– Мне с вами скоро пулемет Гатлинга понадобится, – пробормотал Авдеев. – Осторожно, не наступите, тут дохлая крыса.
– Она не дохлая, Веня, она устала.
– Я вам верю, вы разбираетесь. За нами наблюдают. Это вы виноваты, кстати.
Вера ничего не ответила. Доктор был прав. Она решила, что на левом берегу она все равно в компании с доктором за местную не сойдет, да и ждали сестру офицера Семенова, женщину честную, так что маскироваться смысла не было. Но, пожалуй, спортивное платье от Габриэль Шанель и зонтик были лишними. Женщина она получалась честная, но с прибабахом.
За ними и правда наблюдали – с тех пор, как они въехали на площадь, а может и раньше. Но это Веру не волновало.
Ресторан «Наяда» был из тех мест, куда по своей воле ты пойдешь, когда уж в иные места не пускают. Широкая зала с закопченными стенами, набитая людьми, гремела голосами и визгливой музыкой, звякала приборами о тарелки, хохотала и орала. Папиросный дым клубился под черным прогибающимся потолком, посреди которого, как фея на балу у Сатаны, сияла тусклым светом замасленная стеклянная многоярусная люстра. Их явление не прошло незамеченным, с ближних столов начали разворачиваться такие хари, каких Вера и в кабаках Рио не видела, но тут к ним подскочили и ловко увели в отдельный кабинет. Кто был их провожатый, она даже не запомнила – так умело он семенил впереди, пришептывал «вам сюда-с, в бордовый-с» и нырял из тени в дым и обратно.
В «бордовом» кабинете, за облупленными филенчатыми дверьми, было потише. У стены стоял диван, на котором дремал человек, накрывшись солдатской шинелью, за столом сидело трое – уже знакомые Вере «Лермонтов» и «Фарлаф» – поджарый с усиками и рыжий неопрятный толстяк. Третий был незнаком – молодой, низенький, коренастый, весь налитой злобой, как раннее яблочко, зыркал из-под надвинутой мешковатой кепки.
Стол был уставлен грязной посудой, на которой вперемешку лежали и моченые яблоки, и засохшая яичница, и капуста кислая, и какие-то чугунки и даже, что поразительно, вазочки с вишневыми цукатами в сахарной пудре, которые повсеместно называют «балабушки» по имени самого знаменитого производителя – киевского купца Балабухова.
Троица ела поросенка. Обложенный яблоками, тот скорбно задрал пятачок к потолку.
– О, Вера Федоровна! – воскликнул «Лермонтов». – А мы уж заждались!
По древним штофным обоям, давно уж пропыленным и вылинявшим до цвета несвежей лососины, бежал по своим делам таракан. В углу пылал прокопченный камин, от которого волной шел жар.
Вера поигрывала зонтиком. Задача была трудная – она взволнованная и потрясенная сестра Семенова, которая в ужасе от злачного места, куда ее заманили преступные личности, но, движимая любовью к своему падшему запутавшемуся братцу, она все же явилась в это гнездо разврата и вертеп порока, дабы искупить его грехи, и прочая достоевщина.
– Да вы садитесь, – благодушно предложил рыжий. – В ногах правды нет.
Вера поджала губы. Покосилась на Авдеева, и тот выступил вперед. Сообразил наконец, что в подобной ситуации именно мужчина должен вступаться за женщину. Ведь проговаривали же по пути. Хотя, запоздало подумала Вера, ломать комедию уже не имеет смысла – она же сама их вычислила и подошла. Но допустим, это она от отчаяния, от горя обострились, так сказать, ее чувства.
Авдеев выступил вперед, обвел всех брезгливым взглядом. Руки он держал в карманах пальто – широких карманах, где легко мог уместиться короткомордый шестизарядный «бульдог».
– Господа, моя невеста сюда приехала только по одной причине – вы сказали, что можете рассказать что-то о ее брате, что может облегчить его участь. Я был против, но она настояла, чтобы приехать лично. Так что не задерживайте нас, время уже позднее.
– Можем, отчего же не рассказать, – «Фарлаф» отодвинулся от стола, вытер пальцы о грязную скатерть. – Рассказать – это мы завсегда, любим хорошую сказку, любим и присказку. Верно я говорю?
Он обвел взглядом стол. «Лермонтов» не отвечал, разглядывал Веру – она чувствовала его изучающий, сосредоточенный взгляд. Под столом перекатывался с десяток бутылок, а компания меж тем производит впечатление совершенно трезвой.
Вера шагнула вперед, словно движимая порывом, а на самом деле желая получше разглядеть стол, но доктор остановил ее легким движением руки.
– Меня зовут Вениамин Авдеев, я жених Веры.
Остроумова восхитилась. Поразительно, как Веня вошел в роль!
Молодой подскочил как пружина, качнулся к ним, буравя глазками из-под кепки. Обошел Авдеева по кругу, загоготал.
– Жених? Ну, совет да любовь, жених!
Спина у Авдеева закаменела.
– Если вам нечего сказать, мы уходим, – глухо ответил он.
– На место сядь, Зяма! – сказал «Лермонтов» и обратился к Вере: – Вы уж его простите, Вера Федоровна, он молодой, глупый.
Вера кивнула, чуть стукнула зонтиком в затоптанный ковер, постеленный на дощатый пол.
– Что вы хотели сказать про моего брата?
– А разве он вам братец, господин Семенов? – удивился «Лермонтов». – По батюшке у вас разные отчества. Да и фамилия у вас другая.
– Я сводная, – сдержанно ответила Вера. – Вы бы сами представились и объяснили, какие у моего брата могут быть дела с подобными господами.
Она кивнула в сторону Зямы, который вернулся на стул и чистил ножичком ногти. В ответ тот только злобно зыркнул из-под кепки. Ножичек у него был большой и совершенно разбойничий. Да и все остальное вокруг – и табачный дым под потолком, и грязная зала, и заплеванный ковер, и стол, заставленный бутылками, и рваные карты, брошенные промеж блюд, и пятна от пепла и табака, все было каким-то нарочитым.
Если играли в карты, то почему на столе еда? Вон же, в темном углу стоит еще один, ломберный, стол, тлеет зеленью в полумраке. Если пили, то почему трезвые?
– Я Николай Петрович, а это Ефим Матвеич, – охотно пояснил «Лермонтов», кивая на рыжего. – Мы тут проездом, коммерсанты мы, торгуем разным. А тут вот остановились, потому что поиздержались, сами понимаете, не всем в «Гранде» жить. Ну а Зяму вы знаете, парнишка грубоват, но полезен, он у нас для поручений всяких.
– И чем же, например, вы торгуете? – поинтересовался Авдеев.
– Спичками, – не моргнув глазом, ответил «Николай Петрович». – Бумагой писчей, вощеной, оберточной, товаром кабинетным. Да чем только не торговали мы, господин Авдеев, жизнь – штука разнообразная. Верно я говорю, Ефим?
Ефим дожевал кусок поросенка, утер широкой, как лопата, рукой подбородок с обвислыми армейскими усами и баками по моде государя императора Александра Второго и продекламировал: