– Торговали мы недаром неуказанным товаром!
– Ефим Матвеич не чужд словесности, – пояснил «Лермонтов». – Так вот о нашем маленьком деле. Мы, как я сказал уже, люди торговые, компаньоны. Здесь, в Северске, по делам, ждем, когда груз наш прибудет. Ну а пока ждем, стало быть, нет-нет да и сыграешь по маленькой. Иной раз в бильярд, иной раз в карты. И ваш братец нам задолжал. Изрядную сумму, надо сказать.
Деньги, просто деньги, с брезгливостью поняла Вера. Она, конечно, предполагала, что к чему-то подобному их визит и сведется, но как же с этим связана смерть Оли? И зачем они пытались пробраться в камеру к Семенову? Чтобы запугать?
– Сколько? – спросила она.
– Тысяч десять… да что уж там, почти одиннадцать, – махнул рукой «Лермонтов».
– Да откуда такие деньги! – возмутился Авдеев. – Он же не генерал!
Рыжий заухал как филин, затряс толстыми грудями.
– Генералы, знать, поболее проигрывали. Всяко случалось. Вот помню…
– Ефим Матвеич говорит, что фортуна переменчива, – вклинился «Лермонтов», бросая быстрый взгляд на товарища. – А братец ваш азартен сверх меры, удержу за столом не знает. Как берет карты в руки – и пошла писать губерния. Вот по маленькой, ставку за ставкой и проигрался.
Он развел руками.
– Мы все понимаем, человек он военный, заслуженный, герой, кровь за отчизну проливал…
– Ордена предлагал в уплату! Честью офицера клялся… – снова заухал Ефим Матвеич. Он так развеселился, что слезы брызнули из глаз и он утирал их рукавом.
– Мы, конечно, согласились подождать, только из уважения к ранениям вашего брата, но груз наш скоро прибудет и оставаться нам тут не с руки. Так что долг его надо погасить.
«Лермонтов» со значением посмотрел на Веру.
– А причем тут моя невеста? – холодно спросил доктор. – Она к долгам Семенова не причастна.
– Так сестрица же… Сестрица? – «Лермонтов» испытующе посмотрел на Остроумову. – Не чужая кровь. Тяжело ему там, в застенках-то. А будет еще тяжелее, после суда-то. Тюрьма что мышеловка, прихлопнет – не заметишь.
– Может и не доехать до Сибири, – подтвердил Ефим, вгрызаясь в поросячью ножку.
– Надо бы помочь братцу, кто, если не вы? – продолжил Николай Петрович.
Ловко они перекидывали друг другу реплики, заметила Вера. А Зяма, значит, для устрашения.
– Про долги я все поняла. – Она поковыряла ковер наконечником зонта. Черт знает, что тут у них творилось – то ли кровь, то ли вино, то ли соус карбонари, – грязища – подошвы липнут. Свиньи, а не картежные академики.
– Про поезд расскажите. Про убийство Оли Мещерской.
– А вот про это ничего мы не знаем, – развел руками Николай Петрович. – Была у него связь с этой гимназисткой, даже сюда он ее приводил, но вот зачем убил…
Он покачал головой сокрушенно.
– Такая была девушка…
– Факт, маруха – первый сорт, – подтвердил Зяма.
– Вся беленькая, как поросенок, – причмокнул Ефим жирными губами.
– Была, – согласилась Вера. Она повернулась к доктору. – Мы можем уходить.
«Лермонтов» привстал из-за стола.
– Так что же, Вера Федоровна? Братец ваш в тюрьме, сами видели, каково ему там. Неужто бросите?
Остроумова отметила, что про попытку самоубийства они еще не знают. Иначе бы обязательно и ее приплели бы.
– Деньги-то большие, – сказала она и незаметно пихнула Авдеева в бок. Тот прокашлялся, нахмурился.
– Какие вам деньги, мошенники вы! – твердо сказал он. – Всех вас к ногтю и на каторгу! Шулера вы! Я вас…
Тут локоть Веры ударил его под ребра, и доктор сбился и потерял остаток фразы.
– Тихо-тихо, – сказала она и уперлась зонтиком в набежавшего Зяму так, что тот закашлялся и попятился. – Доктор переволновался. Он хотел сказать, что нам нужно время. Четыре дня. И долг мы выплатим.
– И вовсе я…
– Вы сейчас меня проводите к выходу, – шепнула Вера Авдееву и обратилась к игрокам: – Время позднее, нам пора.
– Три дня, – мужчина, лежавший все это время на диване, откинул шинель и сел. В полумраке она увидела, как он почесал лохматую голову, посмотрел на Веру злыми умными глазами из-под сонных толстых век. Был он в плечах шире, чем Ефим Матвеич в пузе, руки у него были короткие, мощные, поросшие черным волосом, и во всех движениях чувствовалась большая физическая сила. В прорехах разодранной несвежей рубахи проглядывало смуглое тело.
Все остальные в его присутствии будто бы потерялись.
– Простите, а вы кто? – удивилась Вера.
Мужчина поскреб плотную черную щетину на подбородке.
– Три дня, – сказал он, игнорируя ее вопрос. – Иначе все будет нехорошо. Совсем нехорошо. Одиннадцать тысяч за братца вы, сударыня, принесете. И скажите своему жениху, что если он будет так за револьвер держаться, то, не ровен час, он в кармане у него выстрелит. И тогда будет он вам как жених совсем без надобности. И в полицию не ходите, хорошего для братца тогда не ждите.
– Мы принесем, принесем, – закивала Вера, подталкивая багрового Веню к выходу. Где она могла его видеть?
– Зяма, проводи гостей со всей любезностью, – распорядился неизвестный.
Зяма проводил.
Глава тринадцатая
Дом Мещерских располагался на высоком берегу Шуйцы, среди старинных купеческих домов. Был он в три этажа и выстроен по модному киевскому плану – с пышным порталом о шести колоннах, с круглыми угловыми башенками, остроконечными, с жестяными флюгерочками и с чудом чудным – оранжереей на крыше, оскорбляющей консервативный взгляд северчан стеклом и металлом.
По стенам вился узор болотных трав, он же повторялся в гнутой чугунной решетке забора, и спокойные горожане ворчали, проходя по улице мимо «ранжерии», как они быстро окрестили дом Мещерского, что-де дурные деньги рукам покоя не дают. Разбогател Мещерский на железнодорожных концессиях и земельных займах и швыряет на ветер ассигнации.
Раньше в Северске как строили? По утвержденным планам, где все чин чином расписано – какой дом для первой линии, какой для второй, где положено из камня строить, а где можно обойтись и деревом. Все там расписано до малейшего гвоздика: и какой краской надлежит фасад окрашивать и на сколько аршин от края дороги отступать. Вот оно как раньше было, раньше порядок, а нынче всяк строит как бог на душу положит.
На этом обыкновенно променад степенного горожанина уводил его далее, к старинным северским особнякам купцов первой гильдии Еремеевых и Мордашевых – зданиям темным и уже ушедшим в землю аж до подоконников, но зато выстроенным по всем стародавним, свыше установленным правилам, но жара накопленного возмущения прохожему хватало аж до церкви Святителя Николая, которая венчала холм дальше по улице.
Вера потрогала пальцем чугунные листья на решетке, отлитые с редким искусством. Не здесь банкир их заказывал. Дом был большой, и двор большой, он угадывался за зданием, Вера мысленно уже шла по нему, располагая на своих местах кухню, каретный сарай, конюшню, гостевой флигель, палисадник. А может, и небольшой парк там скрывается, переходит в песчаные береговые увалы, поросшие бурьяном и терном, которые круто сбегали к реке, перерезываясь узкими оврагами. Пойдешь гулять, оступишься – и прощай, головушка садовая, лететь тебе до самой реченьки. У ворот слева, в тени опушенных зеленью акаций, дремали гипсовые львы.
Вера вошла во двор, остановилась у черного хода как бы в нерешительности. Разгладила платье, платок поправила. Было тихо. По двору медленно брела белая, с рыжим пером, курица, загребая лапой весеннюю пыль. Дверь распахнулась, на крыльцо вышла женщина – в замасленном переднике, с красными распаренными руками, волосы ее были укрыты белым платком.
Кухарка, к гадалке не ходи. Отдуваясь, она выволокла полное ведро. Смерила Веру взглядом.
– Тебе чего? – спросила она, выплескивая под забор помои.
– К Елизавете Мелентьевне я, – скромно, но с достоинством сказала Вера. – Брат мой, Иван Федоров, с Зосимой вашим, кучером, говорил. Сказал, могу подойти, если работа надобна.
Коренастая, с красными распаренными руками, кухарка остановилась на крыльце. Уткнула кулак в бок.
– Зосима, Зосима, хрыч пьяный, – сказала она. – Как-бут он хозяин тут, Зосима твой! Ишь, распоряжается тут, ровно приказчик. Залил вон твой Зосима глаза с утра и в конюшне дрыхнет. А мы тут дом прибирай.
– Стал быть, нет работы? – кротко спросила Вера, оглядываясь. Курица добрела до сарая, поковыряла желтенький глазок мать-и-мачехи и скорбно побрела обратно.
– Работы всей не переделаешь, – вздохнула кухарка. – Горе у нас, барышню нашу застрелили. С револьверу. Вот поминки у нас, дел непроворот. Не слыхала, что ли?
Вера покачала головой.
– Мы недавно приехали, с Дерюгина мы.
– Это где такое? – задумалась кухарка.
– Дак за Севском.
– Далеко заехали, разве в Севске работы нет? Тебя как звать?
– Вера я, Вера Федорова, – она опустила глаза, уклоняясь от пристального взгляда кухарки. Та вытерла руки о передник.
– Я Оксана Пахомовна. Жди здесь, – велела она. – Спрошу Лизку.
Ждала Вера недолго – курица едва успела вновь пересечь двор, как кухарка вернулась.
– Елизавета Мелентьевна ждет тебя, – передразнила Оксана. – Прямо барыня, а не экономка. Через коридор пройдешь и направо. Да смотри не натопчи там, Дерюгино!
Вера кивнула и юркнула в приотворенную дверь, только и успев приметить, как кухарка ловко ухватила рыжеперую за нежную шею. Как говорится, зачем курица перешла дорогу? Чтобы попасть в суп.
Миновала кухню, чадную, полную прислуги, которая варила, пекла, резала и строгала, прошла по коридору и пришла в людскую, как по старинке именовали у них комнаты прислуги.
Лизка, Елизавета Мелентьевна, ждала ее там – женщина лет сорока с поросячьим вздернутым носиком и раскосыми, чуть монгольскими глазами. Вид у нее был чуть шальной, и Вера, грешным делом, подумала, что взяли ее в дом не только за профессиональные качества. Впрочем, ее дело не судить, а изучать человеческое в человеках, так что она совершенно спокойно предположила, что у эконо