мки мог быть роман и с Малютиным, и с Мещерским. Она не за этим сюда пришла.
Экономка одобрительно осмотрела ее.
– Здорова ты, матушка, крепкая, – сказала она. – Это хорошо. Работу, значит, ищешь?
– Ищу, Лизавета Мелентьевна, – почтительно склонила голову Вера. – Работа нужна. Тятенька у нас хворый, ему в прошлом годе конь на живот наступил, он лежит, не встает.
– А что ж тебя замуж не взяли до сих пор-то? Нет, что ли, парней в Дерюгино? Ты вон какая здоровая, заместо лошади можешь плуг тащить.
Вера опустила глаза и постаралась пустить слезу. Это было сложно – от экономки несло кислым потом, в горле першило и хотелось чихать.
– Был жених, Ефимом звали, – глухо сказала она. – Сговорились родители, да и я не против была. Да только загибнул он. Поехали они с артелью в Чернигов, он полез на крышу, кровельщик он был, и сорвался. Насмерть и расшибся, хребет переломил себе… как хворост его переломало, ни единой косточки в теле не осталось целой.
Слезу-таки она выдавила и утерла ее платочком.
– А тятька, значит, уже больной был, мать тебя, глупую, второй раз замуж не снарядила, вот ты в девках и осталась? – подытожила Елизавета. – Жалко твоего Ефима, но мы все под Богом ходим. Про барышню нашу слыхала?
Вера кивнула, но губы поджала – к Ефимушке своему она уже успела привязаться, соколику и обидных слов про него слышать не хотела.
– Вот красавица была, каких не найти, – сказала экономка. – Ровно солнышко. А вот оно как все случилось…
Она вздохнула.
– Ну вот, слушай. Работы полно, это верно. Вторые поминки готовим, а хозяин половину прислуги рассчитал и хозяйственные деньги тож ополовинил, так что взять не могу. Но на сегодня работа есть – надо в жилых комнатах прибраться, Марфа слегла, так что бери тряпку и начинай полы протирать. Аглая тебе покажет, что где. А я тебя копейкой не обижу. Ну так что?
Вера кивнула, мол, дневной приработок лучше, чем вообще никакого, Елизавета Мелентьевна кликнула Аглаю – толстую рябую девку с масляными глазками, та вручила ей тряпку и погнала прибираться.
Ох и наползалась она на карачках в этот день! Прибрались они в гостиной, в жилых комнатах первого этажа, в старой детской, которая была заставлена мебелью в чехлах, в учительских комнатах, где приторно пахло гвоздикой, и во всех кладовых.
Аглая больше болтала и зевала, чем работала, и Вера сразу поняла, зачем она к ней приставлена – следить, чтобы приблуда из Дерюгина ничего не стащила. Но она быстро прониклась к ней расположением, вызнав про горькую судьбу Ефимушки, и вскоре они устроили перерыв – Аглая взяла молока и хлеба на кухне, и они расположились на первом этаже, в гостиной, возле теплой, протопленной с утра голландки.
С кухни потянуло борщом и блинами, а Аглая рассыпала крошки, вздыхала о барышне и рассказывала домовые сплетни – про кухарку Оксану, про Елизавету, у которой с кучером Зосимой были сложные любовные отношения, про старого их дворника Кондрата, который с пьяных глаз чуть не спалил сарай, взявшись выкуривать оттуда ос, про барышню, конечно, тоже говорила, но все пустое, не за что было и зацепиться – как ее обхаживал гимназист, тот самый Шеншин, как ей записочки свернутые все оставлял в ограде, а она нет-нет и пройдет по палисаднику и записочку выдернет. Он и сейчас к дому приходит, не может ее забыть.
– А она его любила, стал быть? А офицер этот – что тогда? – спросила Вера, стряхивая крошки в ладонь и закидывая в рот, точь-в-точь как ее прабабка-покойница из села Дерюгино.
Аглая фыркнула.
– Барышня? Ольга Викторовна? Да она никого не любила! Вот те крест, сколько тут разных кавалеров вилось, ровно осы возле сахара. Да только знаешь что?
Она пригнулась к ней, уперла взгляд раскосых глаз.
– Оса-то самая она и есть. Лицом в мать, а характером в отца – тот ничего не упустит, и она такая ж! Страшная порода эта мещерская, прости господи! Я ее хорошо знаю, ходила за ней последний год, прислуживала! Натерпелась!
Она покачала головой и мелко перекрестилась.
– Да чего уж теперь говорить! Упокой душу рабы твоей Ольги, отпусти грехи ей.
– А что батюшка ее?
Аглая фыркнула.
– Семь шкур сдерет и восьмой не пожалеет. Денег куры не клюют, а ему все мало. Слыхала же? Рассчитал половину людей в доме, а с остальных вдвое больше требует. Я, говорит, скоро приеду и все самолично проверю. Что бы, говорит, дом блестел.
– Так он ко вторым поминкам, стал быть, будет? – уточнила Вера.
Аглая закивала, но тут ее кликнули и она вышла, махнув в сторону прихожей и тряпки с ведром – дескать, там тоже приберись. У Веры уже, признаться, ломило спину и ныли руки, но она послушно взяла ведро и направилась в прихожую. Но быстро ее миновала, перешла в другое крыло и очутилась в обеденной зале с камином. Тишина, лепнина, зеленоватые обои и светло-янтарный мелкий паркет. Синие шторы были опущены, отчего казалось, что зала заполнена морской водой. Большие часы в углу монотонно тикали. И под это гипнотическое тиканье Вера неслышно проскользнула сквозь бирюзовую мглу. Дальше ей велено было не ходить, дальше был хозяйский кабинет. Она проскользнула в дверь, беззвучно закрыла за собой.
Здесь была полутьма – плотные шторы задернуты, газовые рожки погашены. Вера чуть сдвинула штору, и узкое лезвие солнечного света рассекло кабинет. На стене портрет хозяина, он оставался в полутьме, но что-то Веру в нем смутило. Как будто она видела этого человека… Очевидно, это был хозяин, Виктор Мещерский, но где она могла его видеть? Приземистый, широкий, с тяжелым каменным взглядом.
Потом, решила Вера. Времени мало, а перед ней стол банкира – орешек знания. Хороший стол, дуб и накладки из палисандра, в верхних ящиках бумаги, фляжка с коньяком, нож для бумаг, засохшая чернильница. Нижний ящик заперт. По обеим стенам шкафы – до потолка, за стеклами книги. Энциклопедии, экономическая и юридическая литература. Она присела, вынула стилет и надавила на язычок замка – просто наудачу. К ее удивлению, ящик открылся. Вера не знала, что найдет, но подборка порнографических книжечек вроде «В плену страсти», «За мгновение до страсти», «В аду страсти» и прочих брошюрок в духе «Когда я был мужчиной» в пересыпку с фотографиями, где упитанные красавицы и атлетические усачи демонстрировали акробатические трюки во славу Эроса, ее удивила.
Прав был Зосима, в голодном теле жена Мещерского держала.
Она поднялась, быстро огляделась – ей послышался шум и будто бы шаги. Семенов говорил о картине… и такая нашлась. Небольшая гравюра меж книг на открытой полке. А за ней – сейф. Разумеется, заперт, но это уже было неважно.
Все слова Семенова подтвердились: он был с Олей в кабинете отца и открывал сейф – и ничего там не нашел. Вот и пещера с сокровищами, но без сокровищ. Вера вернула картину на место, задвинула ящики и покинула кабинет. Удивительно, но Аглая появилась только минут через десять, облизывая жирные пальцы – на кухне, значит, угостилась блинцами, пока Вера тут в поте лица полы протирала.
За это время, будь она воровкой, все столовое серебро бы вынесла.
Потом она протирала в комнатах наверху и таскала воду из здоровенной бочки во дворе – хозяин все намеревался протянуть трубу и насосом подавать ее прямиком из Шуйцы, но пока только рабочие прокопали длинную неглубокую канаву на заднем дворе и разворотили забор. Чугунные трубы, закупленные Мещерским, так и ржавели под навесом возле конюшни, у старой коляски, под которой дремала коротколапая чернявая дворовая Жучка.
Верхние комнаты, как успела заметить Вера, тоже не все были отделаны – кое-где и обоев даже не было.
До самого вечера, пока солнышко не покатилось по золотым маковкам Знаменского монастыря, с них – на розовую тучку, изогнувшую спинку, а с нее – за синий лесок, поросший на Чичиковых холмах, не разгибала спины пришлая Вера из Дерюгино – Елизавета Мелентьевна все соки из нее намерилась выжать. Теперь в густеющих апрельских сумерках она вышла за ворота, сжимая в руке дневной заработок – целых пятьдесят копеек. Можно было поужинать в трактире, позволить себе и чай с баранками, пожалуй.
Экономка работой ее осталась довольна, звала завтра – надо было прибраться на заднем дворе, и кабы Вера и вправду искала работу, то стоило бы постараться, но у нее были сомнения, что Елизавета сможет ее взять в штат. Дела у Мещерского, кажется, шли неважно. Но с чего бы? Куда утекали его деньги? Уж не на левый ли берег Шуйцы, в карманы тех самых шулеров?
Впрочем, неважно, сейчас ей нужна горячая ванна и…
От ограды дома Мещерских отошел молодой человек, прошел мимо, и Вера так и застыла – пораженная его форменной высокой фуражкой с лакированным козырьком, гимназическим мундиром и бледным лицом с черненькими усиками. Юноша шел быстрым шагом, да еще в горку, и Вера, проклиная и Аглаю, и Елизавету, и весь свой трудовой день, на негнущихся ногах бросилась за ним.
Это же надо – гимназист Шеншин собственной персоной! На ловца и зверь.
– Молодой человек, – визгливо прокричала она, поравнявшись наконец, – угостите папироской!
Господи, что она несет? Вокруг тихие мещанские дома, люди за желтыми окнами с белыми занавесками чай пьют и детей по головке гладят, а она изображает бланкетную проститутку.
Шеншин дико глянул на нее и шарахнулся в сторону, но Вера была быстрее. Уцепилась за локоть как оголодавший клещ. По правде сказать, она изрядно запыхалась и теперь использовала юношу как буксир. Тот резво тянул вперед.
– Отстань, дура! – сказал гимназист. – Пьяная, что ль? Щас фараона кликну, он тебя на съезжую определит.
– А зови, – согласилась Вера Федоровна. – Я ему скажу, что ты дом Мещерских ограбить хотел, касатик.
Шеншин дурным карасиком дернулся с крючка, но Остроумова держала крепко.
– Да ты что несешь, баба ты глупая…
Тут они добрались до вершины холма, где высился первый газовый фонарь – посланник прогресса – возле темно-кирпичного здания Северского общества взаимного кредита. Они выплыли из весеннего быстрого полумрака, и в обманчивом газовом свете под вывеской «Уголь Меерсона и прочие удовольствия» гимназист разглядел лицо Веры.