К письму прилагалась фотография, и с каким же удивлением спустя несколько лет Сурикова увидела это лицо в телевизоре! Письмо ей писал Владимир Пермяков, ставший знаменитым Лёней Голубковым из рекламы «МММ».
Обычно в театрах важная информация, рецензии, интервью артистов, объявления и тому подобное вывешивают на специальную доску.
Как-то в театре им. Моссовета заведующий литературной частью повесил там интервью Валентины Талызиной, которое она дала газете «Вечерняя Москва». Статья называлась: «Я – Талызина».
Мимо доски проходила другая актриса с мужем. Остановилась и говорит:
– Ну, посмотри, что это такое! Что это значит: «Я – Талызина»? Просто верх нескромности!.
– Не расстраивайся, дорогая. Дай интервью «Московскому комсомольцу» и назови его «И я – Талызина!» – посоветовал муж.
В жизни режиссёр лёгких комедий Леонид Гайдай любил сатирические и даже мрачные шутки. Однажды они с приятелем шли вечером в Останкино по территории нынешнего ВДНХ в компании молодой сотрудницы ВГИКа. В особо глухом месте Гайдай остановился, повернулся к девушке и серьёзно сказал: «А ну-ка, снимай шубу!». Девушка растерялась, Гайдай напирал: «Что стоишь? Тебе помочь?»… И когда бедная попутчица начала расстёгивать пуговицы – они с приятелем расхохотались.
Говорили, что за такое поведение его невзлюбили преподаватели ВГИКа, и после первого полугодия отчислили якобы за профнепригодность. Восстановиться ему помог Григорий Александров, над которым Гайдай не шутил…
Дело было в середине 60-х годов, когда плёнки с записями песен Владимира Высоцкого ходили по рукам, но мало кто имел представление о его внешности. И вот в поезде мой приятель увидел, как один из пассажиров с неброской внешностью достал с третьей полки гитару и вдруг запел одну военную песню, затем другую. Через несколько минут вокруг исполнителя сгрудились пассажиры. Принимали очень тепло. Кто-то из зрителей воскликнул:
– Это же песни Высоцкого!
Исполнитель будто только этого и ждал. То, что он произнёс в ответ, заставило всех охнуть:
– А я и есть тот самый Володька Высоцкий!
Люди на радостях несли ему угощения, просили спеть шуточные песни.
Но главный сюрприз всех ожидал позднее.
– Пропустите меня к этому Высоцкому! – потребовал кто-то из толпы.
Новый персонаж под неодобрительные реплики пассажиров взял в руки гитару и с лёгкостью исполнил «Скалолазку», хитро подмигивая девушке, заворожённо наблюдавшей за происходящим со второй полки. Затем гость вернул гитару внезапно побледневшему хозяину, достал из нагрудного кармана рубахи паспорт и, раскрыв его перед новоиспечённым «бардом», спросил в возникшей тишине:
– Если ты – Высоцкий, то кто тогда я?!
После этой фразы парня как ветром сдуло из вагона.
Актриса, участвующая в спектакле, обращается к режиссеру:
– Я хочу, чтобы в первом действии бриллианты на мне были настоящие.
– Все будет настоящее, – успокаивает ее режиссер. – И бриллианты в первом действии, и яд – в последнем!
Когда-то много лет назад актриса театра им. Моссовета Галина Дашевская вышла замуж за нападающего футбольной сборной ЦСКА Николая Маношина. В один из первых дней семейной жизни они оказались в ресторане Дома актера, и Галя увидела за одним из столов великого актера Леонида Маркова. «Пошли, – потащила она Маношина, – мы с Леней в одном театре работаем, я вас познакомлю!». Маношин упирался изо всех сил: «Да что я пойду, он меня знать не знает!..». Но Дашевская все-таки дотащила супруга до Маркова: «Вот, Ленечка, знакомься: это мой муж!». Уже сильно к тому моменту принявший Марков оглядел Маношина из-под тяжелых век и мрачно спросил: «Шестой, что ль?». Николай, всю жизнь игравший под шестым номером, чуть не прослезился: «Гляди-ка, знает!!!»
Конкурс самодеятельного творчества в Доме культуры медиков. Ведущий объявляет: «„Знаете, каким он парнем был!“ Поет врач-реаниматор Иван Зарубин!»
В истории советской эстрады было много хороших конферансье, но три фамилии торчат над прочими: Алексеев, Менделевич и Гаркави. Михаил Наумович Гаркави был необыкновенно толст. Он прожил на свете почти семьдесят лет, жена его была лет на двадцать моложе. Рассказывают, как-то на концерте она забежала к нему в гримуборную и радостно сообщила:
– Мишенька, сейчас была в гостях, сказали, что мне больше тридцати пяти лет ни за что не дашь!
Гаркави тут же ответил:
– Деточка, а пока тебя не было, тут зашел ко мне какой-то мужик и спрашивает: «Мальчик, взрослые есть кто?»
История показывает, что интерес к театру в обществе развивается волнообразно. То народ валом валит, очереди за билетами и запись по ночам, а то вдруг месяцами никого. А жить-то надо каждый день, и театральное руководство пускалось, бывало, во все тяжкие, лишь бы заманить людей в театр. Директор одного городского театра в Грузии организовал в фойе хинкальную. Приходя в театр, зрители делали заказ, а уж потом, во время спектакля, хинкальщик в белом колпаке заходил в зал и, приглушив, конечно, голос, сообщал:
– Щистой-сэдмой ряд – хынкали готов!
Композитор театра им. Моссовета Александр Чевский взял с собой на гастроли в Киев пятилетнюю дочь Катю. Как-то, зная, что вечер свободен, Саша пригласил в номер актера Игоря Старыгина, и они хорошо «посидели»… А тут, откуда ни возьмись, концерт всплыл (а, может, и раньше был выписан, да забыли они). Короче, сидят все артисты в автобусе, а этих двоих нет как нет. Звонят в номер: «Где Старыгин, где Чевский?!»
– Не кричите, пожалуйста, – сурово отвечает театральный ребенок Катя.
– Они здесь, но подойти не могут! Дядя Игорь пьяный, а папа отдыхает…
Льва Дурова пригласили на фильм про Хрущева «Серые волки» (причем, к его собственному удивлению, на роль Микояна). Один из эпизодов снимался в охотном хозяйстве, где с тридцатых годов охотились генсеки. Там Дуров подружился со старым егерем, служившим еще при Сталине. Егерь рассказал такую историю.
«Однажды, позвонили нам от Хрущева: едет, мол, сам, а с ним Хоннекер, который на зайцев охотник, а у нас за день до этого зайцы под забор загончика подрылись да и в лес ушли все! Хрущев приезжает, я ему: так, мол, и так. Он в крик: «Политику мне портить! Всех посажу-изничтожу!».
Я с перепугу и придумал.
– Давайте, – говорю, – возьмем шкурку заячью, что на стенке с прошлого разу висит, зашьем в нее кота нашего Ваську, да на Хоннекера и выпустим! Он не заметит, пальнет, пойдет в баньку, а мы тем временем ему кролика рыночного зажарим!
Никита вдруг засмеялся:
– А давай, – говорит, – точно не заметит, немчура!
Вот стоит Хоннекер «на номере», загонщики на него котяру нашего в заячьей шкуре выгоняют. Немец: «Ба-бах!» – да и промахнулся. А «заяц» – то как заорет: «Мя-а-у-у!» – и с этим диким криком – на дерево, одним махом аж до самой верхушки! Хоннекер ружье выронил, за сердце взялся, на землю сел. Тут прям на месте инфаркт у него сделался. Его, конечное дело, в Москву повезли, а Никита наш все же в баню пошел.
Андрей Абрикосов одно время был директором Вахтанговского театра. Как артист он был поведения далеко не примерного, но, став директором, сделался ярым поборником производственной дисциплины. Вот однажды он на сборе труппы громогласно обличает нарушителей: «Есть у нас такие молодые артисты, которые порочат честь театра! Вот буквально на днях они, не поставив в известность дирекцию, выехали за пределы Москвы на халтуру, играли какие-то там отрывки, не утвердив на худсовете программу! Это позор. Мне стали известны фамилии этих халтурщиков: Воронцов, Шалевич, Добронравов!.. Я ставлю вопрос о немедленном увольнении их из театра!» В это время Григорий Абрикосов отчаянно шепчет на ухо директору: «Пап, пап, я там тоже был!..» Абрикосов-отец мгновенно, без перехода, меняет громовой бас на бархатный баритон: «Впрочем увольнять не обязательно – можно оставить…»
В провинциальном театре ставили «Горе от ума». Долго репетировали, наконец – премьера! Народу битком, всё городское руководство в зале, вся пресса. А надо сказать, что обычно театр посещался слабенько, и для привлечения зрителей дирекция повесила объявление, что перед началом спектакля и в антракте зрители могут сфотографироваться с любимыми артистами. Так вот, минут за пятнадцать до начала премьеры бежит к исполнителю роли Чацкого молодой актерик, стоящий в спектакле в толпе гостей в доме Фамусова, и просит: «Володь, будь другом, дай мне костюм Чацкого из второго акта – с мамой сфотографироваться!». Тот, весь в предпремьерном волнении, отмахнулся: мол, возьми.
Прозвенел третий звонок, начался спектакль, подошел момент выхода героя. Слуга произнес: «К вам Александр Андреич Чацкий!..», и тут мимо стоящего «на выходе» главного героя вихрем пронесся молодой в костюме из второго акта. Он, как положено, упал перед Софьей на колено, произнес: «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног!» Обалдевшая Софья ответила, и спектакль покатился дальше. За кулисами творилась дикая паника, прибежали главный режиссер и директор, убеждали Чацкого не поднимать скандала в присутствии всего города. Самозванец доиграл до антракта, худо ли, хорошо – об этом история умалчивает, и скрылся, как провалился куда. После антракта главный режиссер объяснил публике что-то невразумительное насчет болезни и замены, и все стало на свои места. Нарушитель спокойствия больше в театре не появился. Костюм из второго акта в театр принесла его мама, сообщившая, что роль Чацкого была голубой мечтой ее мальчика с самого детства, поэтому она нисколько его не осуждает. А мальчик теперь уехал работать в другой театр, в какой – она не скажет даже под пыткой…