Теперь, отвлекшись от сегодняшних обстоятельств, он мог отчетливее вспомнить медовый месяц. В его воображении возникла Мария, ее слепое обожание, ее чистосердечная вера, что она не может любить так сильно, не встречая в ответ столь же горячей любви. Нельзя, чтобы она обнаружила истинную природу его чувств к ней, это было бы слишком жестоко. Хорнблауэр потянулся за пером и бумагой. К действительности его вернуло привычное раздражение из-за того, что перо было из левого крыла. Перья из левого гусиного крыла дешевле, чем из правого, потому что, когда пишешь, они, вместо того чтобы, как положено, располагаться вдоль руки, норовят попасть прямо в глаз. Но очинено оно было безукоризненно, и чернила еще не загустели. Хорнблауэр мрачно приступил к работе. Частично это было литературным упражнением — «Сочинение на тему о безграничной любви», — и все же… все же… Хорнблауэр поймал себя на том, что улыбается. Он чувствовал в себе нежность, чувствовал, как она течет по руке в перо. Он даже готов был признать, что он не настолько хладнокровный и черствый человек, каким себя воображал.
Заканчивая, Хорнблауэр в поисках синонимов к словам «жена» и «ребенок» наткнулся взглядом на письма от Пелью. У него перехватило дыхание. Он мгновенно вернулся мысленно к своим обязанностям, к человекоубийственным планам, к суровым реалиям окружающего мира. «Отчаянный» мягко покачивался на слабых волнах, но сам факт, что он лежит в дрейфе, означал многое: со стороны Бреста дует попутный ветер и в любой момент крик с марса может известить, что французский флот готов в дыму и грохоте сражаться за морское владычество. И у Хорнблауэра есть планы — перечитывая последние строчки письма к Марии, он никак не мог сосредоточиться, ибо все время мысленно представлял себе карту Брестского залива. Ему пришлось взять себя в руки, чтобы закончить письмо с тем же вниманием, с каким начал. Он заставил себя закончить, перечитать и сложить письмо, потом крикнул часовому. Появился Гримс с зажженной свечой, чтобы запечатать письмо воском. Закончив утомительную процедуру, Хорнблауэр с явным облегчением потянулся за чистым листом бумаги.
Шлюп Его Величества «Отчаянный», в море, одна лига к северу от Пти-Мину.
14 мая 1803 г.
Сэр!..
Конец медоточивым фразам, конец неловким попыткам действовать в совершенно непривычной ситуации. Не приходилось больше обращаться (как во сне) к «милому спутнику в предстоящих счастливых годах». Теперь Хорнблауэр занялся делом, которое хотел и умел делать, а для формулировок ему достаточно было припомнить сухие и неприкрашенные фразы бесчисленных официальных писем, написанных прежде. Он писал быстро и почти без остановок — как ни странно, план окончательно созрел именно тогда, когда мысли были заняты Марией. Он исписал лист, перевернул, исписал до половины вторую сторону, изложив план во всех подробностях.
Внизу он написал:
Почтительно представляю на рассмотрение, Ваш покорный слуга Горацио Хорнблауэр.
Потом адрес:
Капитану сэру Э. Пелью, К. Б., корабль Его Величества «Тоннан».
Запечатав второе письмо, он взял оба письма в руку. В одном была новая жизнь, в другом — смерть и страдания. Какая причудливая мысль — гораздо важнее, одобрит ли Пелью его предложения.
VIII
Хорнблауэр лежал на койке, пытаясь убить время. Он предпочел бы уснуть, но сон не приходил. В любом случае лучше отдохнуть, ибо ночью ему понадобятся силы. Если бы он, поддавшись порыву, поднялся на палубу, то не только утомил бы себя понапрасну, но и обнаружил бы перед подчиненными свое волнение. Поэтому он постарался по возможности расслабиться, лежа на спине и положив руки под голову, — доносившиеся с палубы звуки рассказывали ему, как идет корабельная жизнь. Прямо над головой указатель компаса в палубном бимсе сообщал о малейших изменениях курса лежащего в дрейфе «Отчаянного». Их можно было сопоставлять с игрой света, пробивавшегося сквозь кормовые окна. Окна были занавешены, и проникавшие сквозь ткань лучи плавно скользили по каюте. У большинства капитанов шторы — и обивка кают — были из яркого ситца, а у тех, кто побогаче, и штофные, у Хорнблауэра — из парусины. Из самой тонкой парусины, номер восемь, какую только можно было найти на корабле, и висели всего два дня. Хорнблауэр смотрел на них с удовольствием. Это был подарок ему от кают-компании — Буша, Проуза, Уоллеса (врача) и Хафнелла (баталера).
Несколько дней назад Буш обратился к Хорнблауэру с загадочной просьбой — разрешить ему зайти в капитанскую каюту в отсутствие капитана. Когда Хорнблауэр вернулся, он обнаружил у себя депутацию, а каюту — преображенной. Здесь были занавески и подушки (набитые паклей), а также покрывало на койку, все в красных и синих розах с зелеными листочками, нарисованных корабельной краской неизвестным художником из матросов. Хорнблауэр в изумлении оглядывался по сторонам, не в силах скрыть удовольствие. Сейчас не время было хмуриться или принимать суровое выражение лица, как сделали бы девять капитанов из десяти, если бы их кают-компания позволила себе такую вольность. Хорнблауэр неловко поблагодарил, но самое большое удовольствие испытал лишь потом, когда внимательно и трезво все проанализировал. Они сделали это не в шутку, не в глупой попытке завоевать его расположение. Хорнблауэр должен был поверить в невероятное, принять как факт, что они сделали это из любви к нему. Удовлетворение мешалось в душе Хорнблауэра с чувством вины, однако то, что они на это решились, было странным, но непреложным свидетельством, что «Отчаянный» сплотился в единый боевой организм.
Гримс постучал в дверь и вошел.
— Меняют вахту, сэр, — сказал он.
— Спасибо. Иду.
Шквал свистков и крики унтер-офицеров, отдававшиеся по всему кораблю, делали слова Гримса несколько излишними, но Хорнблауэр должен был вести себя так, будто только что проснулся. Он затянул шейный платок и надел сюртук, сунул ноги в башмаки и вышел на палубу. Буш стоял на шканцах с карандашом и бумагой.
— Семафор сигналил, сэр, — доложил он. — Два длинных сообщения в шестнадцать пятнадцать и в шестнадцать тридцать. Два коротких в… Вот опять, сэр.
Длинные крылья семафора резко двигались в воздухе.
— Спасибо, мистер Буш.
Достаточно было знать, что семафор сигналил. Хорнблауэр взял подзорную трубу и направил ее в сторону моря. На фоне безоблачного неба четко видны были силуэты кораблей Прибрежной эскадры. Солнце, клонившееся к горизонту, светило так ярко, что на него невозможно было смотреть, но эскадра располагалась значительно севернее.
— «Тоннан» сигналит, сэр, но это сигнал девяносто один, — доложил Форман.
— Спасибо.
Согласно договоренности сигналы «Тоннана», начинающиеся с девяносто одного, следовало оставлять без внимания — их поднимали для того, чтобы ввести в заблуждение французов на Пти-Мину: надо было убедить их, что Прибрежная эскадра готовит какую-то крупную операцию.
— Вот и «Наяда», сэр, — сказал Буш.
Под малыми парусами фрегат полз к северу со своей позиции, откуда он наблюдал за заливом Камарэ. Он направлялся к большим кораблям и «Дориде». Солнце коснулось моря — небольшие изменения во влажности воздуха порождали неожиданные фокусы рефракции, так что покрасневший диск слегка менял форму.
— Они спускают баркас, сэр, — заметил Буш.
— Да.
Солнце наполовину ушло в море, а оставшуюся половину рефракция увеличила чуть не вдвое. Света хватало, чтобы наблюдатель с хорошей подзорной трубой на Пти-Мину — а такой там наверняка имелся — разглядел приготовления, ведущиеся на палубе «Дориды» и больших кораблей. Солнце зашло. Там, где оно погрузилось в море, отсвечивало золотом крохотное облачко. На глазах у Хорнблауэра оно порозовело. Сумрак сгущался.
— Поставьте матросов к брасам, пожалуйста, мистер Буш. Наполните грот-марсель и положите судно на правый галс.
— Правый галс. Есть, сэр.
«Отчаянный» в сгущающейся ночи двинулся вслед за «Доридой» к большим кораблям и мысу Сен-Матье.
— Вот семафор опять, сэр.
— Спасибо.
Света едва хватало на то, чтобы различить движущиеся крылья семафора, — они докладывали о последних перемещениях британской эскадры, двинувшейся к северу и ослабившей свою хватку на юге.
— Надо идти как можно медленнее, — сказал Хорнблауэр рулевым. — Главное, чтобы французы не догадались, что мы задумали.
— Есть, сэр.
Хорнблауэр нервничал — он не хотел сильно удаляться от прохода Тулинге. Он направил подзорную трубу на Прибрежную эскадру. За ней на горизонте оставалась узенькая красная полоска, на фоне которой силуэты линейных кораблей казались совершенно черными. Красная полоска быстро таяла, и над ней появилась Венера — Пелью ждал до последнего. Пелью не только человек с железными нервами — он еще не склонен недооценивать врага. Наконец-то. Черные прямоугольники марселей сузились, заколебались и вновь расширились.
— Прибрежная эскадра привелась к ветру, сэр.
— Спасибо.
Небо совсем почернело, марсели были уже не видны. Пелью в точности рассчитал время. Французы на Пти-Мину подумают, что Пелью, глядя на скрытый темнотой восток, счел свои корабли невидимыми и привелся к ветру, не подозревая, что его маневр заметен наблюдателю, смотрящему на запад. Хорнблауэр огляделся. Глаза болели, и он, взявшись за коечную сетку, закрыл их, давая им отдых. Потом снова открыл. Было темно. Там, где когда-то сияло солнце, лучилась Венера. Люди вокруг были почти неразличимы. Появились одна-две самые яркие звезды. Сейчас тот неизвестный наблюдатель на Пти-Мину потерял «Отчаянный» из виду. Хорнблауэр сглотнул, взял себя в руки и ринулся в бой:
— Убрать марсели и брамсели!
Матросы бегом бросились наверх. В ночной тишине отчетливо слышалось, как дрожат ванты под ногами пятидесяти бегущих людей.
— Мистер Буш, поворот через фордевинд, пожалуйста. Курс зюйд-тень-вест.
— Зюйд-тень-вест, сэр.