— Мне очень жаль, сэр.
— В чем дело?
— Я здесь под честное слово. Я дал слово, прежде чем покинуть берег.
— Вот как? Это меняет дело. Здесь вы, конечно, в своем праве.
То, что британского офицера отпустили под честное слово, было настолько обычно, что не вызывало расспросов.
— Вы дали слово в обычной форме? — спросил Кром. — Что не попытаетесь бежать?
— Да, сэр.
— И что же вы решили?
Кром, конечно, и думать не мог повлиять на джентльмена в таком личном деле, как честное слово.
— Я должен вернуться, сэр, — сказал Хорнблауэр. — При первой возможности.
Он оглядел уютную каюту. Сердце его разрывалось.
— По крайней мере, вы сможете пообедать и переночевать на борту, — сказал Кром. — Я не рискну приближаться к берегу, пока ветер не уляжется. При первой возможности я отправлю вас в Корунью под белым флагом. И я посмотрю, что говорят инструкции об этих пленных.
Было солнечное утро, когда часовой форта Сан-Антон в бухте Корунья доложил офицеру, что британское судно обогнуло мыс, легло в дрейф вне досягаемости пушек и спустило шлюпку. На этом ответственность часового кончалась, и он праздно наблюдал, как офицер разглядывает тендер, плавно идущий под парусами, и белый флаг на нем. Тендер лег в дрейф на расстоянии чуть больше ружейного выстрела. К изумлению часового, на окрик офицера кто-то встал в лодке и отвечал на чистейшем галисийском диалекте. Подойдя по приказу офицера к причалу, тендер высадил десять человек и повернул обратно к фрегату. Девять из десяти кричали и смеялись, десятый, самый молодой, шел с каменным лицом. Выражение его не изменилось даже тогда, когда остальные с нескрываемым расположением обняли его за плечи. Никто не потрудился объяснить часовому, кто этот непроницаемый молодой человек, да его это и не слишком волновало. Отправив всю компанию в Ферроль через бухту Корунья, он выкинул их из головы.
Была почти уже весна, когда испанский ополченец вошел в барак, служивший в Ферроле офицерской тюрьмой.
— Сеньор Орнбловерро? — спросил он.
По крайней мере, сидевший в углу Хорнблауэр понял, что обращаются к нему. Он уже привык, как испанцы коверкают его фамилию.
— Да? — спросил он, вставая.
— Будьте добры следовать за мной. Комендант послал меня за вами, сударь.
Комендант лучился улыбкой. В руках он держал депешу.
— Это, сударь, — сказал он, размахивая депешей под носом у Хорнблауэра, — персональный приказ. Вторая подпись герцога де Фуэнтесауко, министра флота, но первая — премьер-министра, князя Мира, герцога Алькудийского.
— Да, сэр, — сказал Хорнблауэр.
Тут он должен был начать надеяться, но в жизни каждого заключенного наступает пора, когда все надежды умирают. Сейчас его больше заинтересовал странный титул князя Мира.
— Тут говорится: «Мы, Карлос Леонардо Луис Мануэль де Годой и Боэгас, премьер-министр его католического величества, князь Мира, герцог Алькудийский и гранд первого класса, граф Алькудийский, кавалер Священного ордена Золотого руна, кавалер Святого ордена Калатравы, кавалер ордена Меча святого Якова Компостельского, генералиссимус морских и сухопутных сил его католического величества, адмирал Двух океанов, генерал от кавалерии, от инфантерии, от артиллерии…»[36] — во всяком случае, сударь, мне приказано немедленно предпринять шаги для вашего освобождения. Я должен под белым флагом передать вас вашим соотечественникам в благодарность «за смелость и самопожертвование, проявленные при спасении людей с риском для собственной жизни».
— Спасибо, сударь, — ответил Хорнблауэр.
Хорнблауэр и вдова МаккулРассказ
Ла-Маншский флот ушел наконец на стоянку к берегам Англии, временно прервав надзор за Брестом, продолжавшийся все шесть лет блокады. Западные штормовые ветры достигли такой силы, что дерево, полотно и пенька не могли им более противостоять. Девятнадцать линейных кораблей и семь фрегатов под командованием адмирала лорда Бридпорта[37] на флагманском корабле «Виктория» обогнули мыс Берри-Хед и бросили якоря в Торском заливе. Человек сухопутный не назвал бы это место укрытием, но измученным командам залив показался раем, хотя и здесь ветер ревел в ушах, а волны пенились белыми барашками. Можно было даже послать шлюпки в Бриксем и Торки за письмами и свежей водой; на большей части кораблей офицеры и матросы три месяца обходились без того и другого. Восхитительно было даже в такой холодный день влить в себя полный глоток свежей чистой воды после вчерашней отмеренной порции вонючей зеленой жижи.
Младший лейтенант корабля его величества «Слава» вышагивал по палубе, кутаясь в плотный бушлат. Глаза у него слезились от резкого ветра, и тем не менее он то и дело подносил к ним подзорную трубу, поскольку, как сигнальный лейтенант, отвечал за немедленное прочтение и передачу сообщений, а сейчас в любую минуту можно было ждать распоряжений об отправке больных или о погрузке припасов, приглашения от адмирала капитанам пожаловать на обед или даже последних новостей с берега.
От захваченного вчера французского судна отошла шлюпка и направилась к «Славе». Подштурман Харт, возглавивший призовую команду, блестяще завершил рискованное предприятие и теперь возвращался с докладом. Казалось бы, сигнального лейтенанта это никак не касалось, однако Харт поднялся на борт взволнованный, кратко отрапортовал вахтенному офицеру, поспешил вниз, и почти сразу нашлась работа по сигнальной части. Сам капитан Сойер в сопровождении Харта вышел на палубу, чтобы лично наблюдать за передачей сообщения.
— Мистер Хорнблауэр!
— Сэр!
— Будьте любезны поднять этот сигнал.
Адмиралу от капитана. Это просто. Всего два флага скажут: «„Слава“ флагману». Другие термины тоже обозначались кратко — «приз», «француз», «бриг», — но здесь были также имена собственные, которые приходилось передавать буква за буквой. «Приз — французский бриг „Эсперанс“, на борту Барри Маккул».
— Мистер Джеймс! — заорал Хорнблауэр.
Мичман-сигнальщик стоял рядом наготове, но на мичманов всегда все орут, а свежеиспеченные лейтенанты — особенно.
Хорнблауэр диктовал номера, флаги один за другим взлетали на рей; сигнальные фалы трепетали на ветру. Капитан Сойер ждал ответа на палубе; все указывало, что дело серьезное. Хорнблауэр передал сообщение не вникая, как набор слов и букв, но и при повторном чтении оно не обрело внятного смысла. Лишь три месяца назад он освободился из двухлетнего испанского плена, и в его знаниях о последних событиях еще зияли пробелы. Впрочем, адмиралу послание явно говорило много. Едва миновало время, за которое вахтенный мичман мог сбегать в адмиральскую каюту, как на рее «Виктории» взвилось: «Флагман „Славе“». Хорнблауэр читал флажки по мере их появления: «Маккул жив?»
— Ответ утвердительный, — сказал капитан Сойер.
Флажок едва успел подняться, а «Виктория» уже сигналила: «Доставить на борт немедленно. Собрать трибунал».
Трибунал! Кто, черт побери, этот Маккул? Дезертир? Поимка простого дезертира не должна беспокоить главнокомандующего. Изменник? Странно, что изменника судит флот. По приказу капитана Харт прыгнул в шлюпку, чтобы доставить загадочного пленника с брига, а с «Виктории» летели сигналы другим кораблям, назначающие трибунал на «Славе».
Хорнблауэр, читавший сообщения, краем глаза видел, как Харт поднимает через правый борт арестанта и его сундук. Довольно молодой, высокий и стройный, руки связаны за спиной (потому его и пришлось втаскивать), в синем мундире с красными обшлагами — очевидно, во французской пехотной форме. Шляпы на нем не было, и ветер трепал рыжую шевелюру. Сочетание фамилии, рыжих волос и мундира объяснило все. Даже в Ферроль, где Хорнблауэр томился в плену, дошли известия об ирландском восстании и о том, как жестоко оно было подавлено. Многие бежавшие мятежники вступили во французскую армию. Этот, очевидно, из их числа, хотя все равно непонятно, почему адмирал утруждается судить его здесь, а не передает гражданским властям.
Разгадки пришлось ожидать еще час, до двух склянок следующей вахты, когда в кают-компании накрыли обед.
— Завтра утром будет веселенькое представление, — сказал корабельный врач Клайв.
Он взял себя за шею жестом, от которого Хорнблауэра передернуло.
— Кой-кому, надеюсь, пойдет на пользу, — сказал второй лейтенант Робертс, старший из присутствующих офицеров, — первый лейтенант Бакленд отсутствовал, занятый приготовлениями к трибуналу.
— За что его повесят? — спросил Хорнблауэр.
— Дезертир, — ответил Робертс, удивленно косясь на Хорнблауэра. — Впрочем, откуда вам знать, ведь вы новичок. Я же его и зачислял на этот самый корабль в девяносто восьмом. Харт сразу его приметил.
— Но я думал, он мятежник?
— И мятежник, само собой, — согласился Робертс. — Тогда, в девяносто восьмом, из Ирландии был один способ сбежать — завербоваться на флот.
— Понятно, — сказал Хорнблауэр.
— Мы той осенью набрали сотню матросов, — добавил Смит, третий лейтенант.
Не спрашивая, отчего те вдруг решили податься в матросы, подумал Хорнблауэр. Англия отчаянно нуждалась в моряках и готова была делать их из кого угодно.
— Маккул сбежал темной ночью, когда мы заштилели вблизи берега, — пояснил Робертс. — Выбрался через нижний пушечный порт, прихватив с собой решетку от люка вместо плота. Мы думали, он утонул, пока до нас не дошли известия, что он в Париже и принялся за старое. Он своим побегом хвастался, так мы и узнали, что он тот самый О’Шонесси, который служил у нас.
— Вольф Тон[38] тоже был во французской форме, — сказал Смит, — и его бы вздернули, если бы он не успел перерезать себе глотку.
— Для дезертира иностранный мундир отягчает обвинение, — подтвердил Робертс.
Хорнблауэр задумался, и было о чем. Его мутило от одной мысли о завтрашней казни. И еще этот вечный ирландский вопрос, о котором чем больше размышляешь, тем больше запутываешься. Если брать голые факты, то все просто. В сегодняшнем мире Ирландия может быть либо под властью Англии, либо под властью Франции; третьего не дано. Не верилось, что кто-то захочет променять английскую корону — пусть при ней ирландские католики поражены в правах, а их землями владеют англичане — на кровавую Французскую республику. Рисковать ради этой перемены жизнью — значит действовать вопреки всякой логике, но патриотизм, горько признал про себя Хорнблауэр, неподвластен логике и не признает фактов.