Капитан жадно попил из бачка. Он был, естественно, небрит и после двенадцати часов в задраенной носовой каюте, куда его втолкнули мертвецки пьяным, выглядел плачевно.
— Мои люди голодны, — сказал капитан.
— Мои тоже, — отвечал Хорнблауэр. — Я тоже.
Говоря по-французски, трудно не жестикулировать. Он указал на своих матросов, потом постучал себя в грудь.
— У меня есть кок, — сказал капитан.
Потребовалось время, чтобы обговорить условия перемирия. Французам разрешается выйти на палубу, кок на всех приготовит обед, на то время, что эти послабления допущены, французы обязуются не принимать попыток к захвату корабля.
— Хорошо, — сказал наконец капитан и, как только Хорнблауэр отдал необходимые приказания и французов выпустили, оживленно принялся обсуждать с коком предстоящий обед.
Вскоре над камбузом поднялся веселый дымок.
Лишь тогда капитан взглянул на серое небо, на зарифленные марсели, посмотрел на нактоуз и компас.
— Встречный ветер для курса на Англию, — заметил он.
— Да, — кратко отвечал Хорнблауэр. Он не хотел, чтобы француз догадался о его отчаянии и трепете.
Капитан внимательно прислушался к движениям судна у них под ногами.
— Что-то она тяжело идет, вам не кажется? — спросил он.
— Возможно, — отвечал Хорнблауэр.
«Мари Галант» была ему незнакома, как, впрочем, и любой другой корабль, поэтому он не имел своего мнения, но и невежества обнаруживать не хотел.
— Она не течет? — спросил капитан.
— Воды нет, — отвечал Хорнблауэр.
— А! — сказал капитан. — Но в льяле воды и не будет. Мы же рис везем, вы должны помнить.
— Да, — сказал Хорнблауэр.
В тот миг, когда до него дошел смысл сказанного, он с трудом смог сохранить невозмутимый вид. Рис впитывает каждую каплю воды, проникшую в корабль, так что обнаружить течь, замеряя уровень воды в льяле, невозможно — но каждая капля уменьшает плавучесть корабля.
— Один выстрел с вашего проклятого фрегата попал нам в корпус, — сказал капитан. — Вы, конечно, осмотрели повреждение?
— Конечно, — смело соврал Хорнблауэр.
Однако, как только ему удалось поговорить с Мэтьюзом, тот сразу нахмурился.
— Куда попало ядро, сэр? — спросил он.
— Куда-то с левой стороны, ближе к носу.
Они с Мэтьюзом свесили головы через борт.
— Ничего не видать, сэр, — сказал Мэтьюз, — спустите меня за борт на булине, может, я что увижу, сэр.
Хорнблауэр готов был уже согласиться, но передумал.
— Я сам спущусь за борт, — сказал он.
Ему некогда было разбираться, что его к этому побудило. Отчасти он хотел видеть собственными глазами, отчасти — твердо усвоил, что нельзя отдавать приказ, который не готов выполнить сам; но главное, он хотел наказать себя за преступное упущение. Мэтьюз и Карсон обвязали его булинем и спустили за борт. Хорнблауэр повис рядом с бортом над пенящимся морем. Корабль накренился, и море поднялось навстречу — он в одно мгновение промок до нитки. Когда корабль наклонялся, Хорнблауэра отбрасывало от борта и тут же с размаху швыряло о доски. Матросы, державшие линь, медленно двигались к корме, давая ему возможность внимательно осмотреть весь борт над ватерлинией. Пробоины нигде не было, о чем Хорнблауэр и сообщил Мэтьюзу, втащившему его на палубу.
— Видать, она под ватерлинией, сэр. — Мэтьюз сказал вслух то, о чем Хорнблауэр думал. — Вы уверены, что ядро попало, сэр?
— Да, уверен, — резко отвечал Хорнблауэр.
Волнение, недостаток сна и чувство вины до предела напрягли его нервы: он мог или говорить резко, или разрыдаться. Но он уже знал, что делать дальше, — решился еще тогда, когда его втаскивали на борт.
— Мы положим ее в дрейф на другой галс и попробуем снова, — сказал он.
На другом галсе судно накренится на другую сторону, и пробоина, если она есть, будет не так глубоко под водой. Хорнблауэр стоял, ожидая, пока корабль развернется; с него ручьями текла вода. Ветер был холодный и резкий, но он дрожал не от холода, а от волнения. Крен корабля помог ему крепче уцепиться за борт. Матросы вытравливали веревку, пока его ноги не заскребли о наросшие на борт ракушки. Волоча его вдоль борта, матросы подошли к корме. Сразу за фок-мачтой Хорнблауэр обнаружил, что искал.
— Стой! — закричал он, пытаясь не выдать охватившее его отчаяние. — Ниже! Еще два фута.
Теперь он был по плечи в воде, и при наклоне корабля волны на секунду сомкнулись над его головой, как мгновенная смерть. Здесь, на два фута ниже ватерлинии (даже при этом галсе), она и была — рваная уродливая дыра, почти квадратная, шириной в фут. Хорнблауэру послышалось даже, что бушующее море с бульканьем втягивается в нее, хотя ему могло и почудиться.
Он закричал, чтобы поднимали. Мэтьюз с нетерпением ждал, что он расскажет.
— Два фута под ватерлинией? — переспросил Мэтьюз.
— Бриг шел круто к ветру и накренился вправо, когда мы в него попали. Все равно он, видать, как раз тогда и задрал нос. Вдобавок теперь он осел еще глубже.
Это было главное. Что бы они ни делали, как бы ни накреняли судно, пробоина останется под водой. А на другом галсе она будет еще глубже, давление воды — еще больше, на теперешнем же галсе они идут к Франции. А чем больше они наберут воды, тем глубже осядет бриг, тем сильнее будет давление воды. Надо как-то залатать течь. Как это делается, Хорнблауэру подсказало изучение книг по мореходству.
— Нужно подвести под пробоину пластырь, — объявил он. — Зовите французов.
Чтобы сделать пластырь, из паруса, пропуская через него огромное количество полураспущенных веревок, изготовляют что-то вроде очень толстого ворсистого ковра. Затем парус опускают под днище корабля и подводят к пробоине. Ворсистая масса плотно втягивается в дыру, задерживая воду.
Французы не очень торопились помогать. Корабль был теперь не их, плыли они в английскую тюрьму, и даже смертельная опасность не могла их расшевелить. Потребовалось время, чтобы достать запасной брамсель (Хорнблауэр чувствовал: чем плотнее парусина, тем лучше) и заставить французов нарезать, расплести и размочалить веревки. Французский капитан стоя наблюдал, как они трудятся, сидя на корточках.
— Пять лет я провел на плавучей тюрьме в Портсмуте, — сказал он. — Во время прошлой войны.
Хорнблауэр мог бы и посочувствовать, однако думал о другом, да к тому же промерз до костей. Он не только намеревался вновь препроводить капитана в английскую тюрьму, но и в этот самый миг замышлял спуститься в капитанскую каюту и присвоить кое-что из его теплой одежды.
Внизу Хорнблауэру показалось, что звуки — скрипы и стоны — стали громче. Судно шло легко, почти дрейфовало, и все же переборки трещали и скрипели, как в шторм. Он отбросил эту мысль, сочтя ее плодом перевозбужденного воображения, однако к тому времени, как он вытерся, немного согрелся и облачился в лучший капитанский костюм, сомнений уже быть не могло: корабль стонал, как тяжелобольной.
Он поднялся на палубу посмотреть, как идет работа. Не прошло и нескольких секунд, как один из французов, потянувшись за новой веревкой, остановился и уставился на палубу. Он прикоснулся к палубному пазу, посмотрел вверх, поймал взгляд Хорнблауэра и подозвал его. Хорнблауэр не притворялся, будто понимает слова, — жест был достаточно красноречив. Паз немного разошелся, из него выпирала смола. Хорнблауэр наблюдал странное явление, ничего не понимая, — паз разошелся на протяжении не более двух футов, остальная палуба казалась достаточно прочной. Нет! Теперь, когда его внимание обратили, он увидел, что еще кое-где смола черными полосками выпирает между досками. Ни его маленький опыт, ни его обширное чтение объяснений не давали. Но французский капитан тоже во все глаза смотрел на палубу.
— Господи! — сказал он. — Рис! Рис!
Французского слова «рис» Хорнблауэр не знал, но капитан топнул ногой по палубе и указал на доски.
— Груз! — объяснил он. — Груз увеличивается в объеме.
Мэтьюз стоял рядом с ними и, не зная ни слова по-французски, сразу все понял.
— Я верно расслышал, что бриг полон риса, сэр? — спросил он.
— Да.
— Тогда это он. В него попала вода, вот он и пухнет.
Так оно и было. Рис, впитывая воду, способен увеличить объем в два и даже в три раза. Груз разбухал и раздвигал корабельные швы. Хорнблауэр вспомнил неестественные скрипы и стоны. Это было ужасно — он оглянулся на зловещее море в поисках вдохновения и поддержки и не нашел ни того ни другого. Несколько секунд прошло, прежде чем он смог говорить, сохраняя достоинство, приличествующее флотскому офицеру в минуту опасности.
— Чем скорее мы подведем парус под пробоину, тем лучше, — сказал Хорнблауэр. Трудно было ждать, что голос его прозвучит вполне естественно. — Поторопите французов.
Он повернулся и зашагал по палубе, чтобы успокоиться и дать мыслям прийти в порядок, но француз следовал за ним по пятам, болтливый, как советчики Иова.
— Я говорил, мне кажется, что судно идет тяжело, — произнес он. — Оно глубже осело.
— Идите к черту, — сказал Хорнблауэр по-английски. Он не мог вспомнить французского эквивалента.
Тут же он почувствовал под ногами сильный толчок, словно по палубе снизу ударили молотом. Корабль разваливался на куски.
— Поторопитесь с парусом! — заорал он на работающих и тут же рассердился на себя — его тон явно выдавал недостойное волнение.
Наконец было прошито пять квадратных футов паруса. Через кренгельсы пропустили веревки и парус потащили на нос, чтобы опустить под бриг и подвести к пробоине. Хорнблауэр снял одежду, не из заботы о чужой собственности, а из желания сохранить ее сухой.
— Я спущусь и посмотрю на месте, — сказал он. — Мэтьюз, приготовьте булинь.
Голому и мокрому, Хорнблауэру казалось, будто ветер пронизывает его насквозь; борт корабля, о который он ударялся при качке, сдирал кожу; волны, проходящие под кораблем, били его с неистовым безразличием. Но он проследил, чтобы прошитый парус подошел куда нужно, и с удовлетворением наблюдал, как ворсистая масса встала на место, засосалась в пробоину и глубоко втянулась. Он мог не сомневаться, что течь запечатана крепко. Он крикнул. Матросы вытащили его наверх и теперь ждали дальнейших приказов. Хор