— Не знаю, полезно ли это для дисциплины, — заметил Робертс, когда Хорнблауэр исчез. И добавил с запоздалой проницательностью: — Я думаю, с этим все в порядке.
— Я думаю, что так, — сказал Бакленд. — Будем надеяться, он не простудится. Он был такой распаренный.
— По-моему, ему хорошо, сэр, — промолвил Буш. Перед его глазами все еще стояла ухмылка Хорнблауэра. В его памяти она слилась с пылким лицом младшего лейтенанта, рассуждавшего, как бы он поступил на месте Бакленда.
— Десять минут до восьми склянок, сэр, — доложил старшина-рулевой.
— Очень хорошо, — сказал Робертс.
Мокрое пятно на палубе почти высохло; на него падали лучи солнца, все еще жаркого в четыре часа пополудни, и с палубы поднимался пар.
— Свистать вахту, — сказал Робертс.
Хорнблауэр с подзорной трубой выбежал на шканцы; похоже, он натянул одежду с той же быстротой, с которой делал все остальное. Он отдал честь, собираясь сменить Робертса.
— Вы хорошо освежились под душем? — спросил Бакленд.
— Да, сэр, спасибо.
Буш посмотрел на этих двоих: пожилой, снедаемый заботами первый и молодой пятый лейтенант, старший с грустью завидует молодости младшего. Буш кое-что знал о людях. Он никогда не смог бы свести результаты своих наблюдений в таблицы, он просто накапливал знания; опыт и наблюдательность вместе с природной смекалкой формировали его суждения, даже когда он сам не замечал, что рассуждает. Он чувствовал, что флотские офицеры (про сухопутную часть человечества он не знал почти ничего) делятся на предприимчивых и безынициативных, на тех, кто жаждет действий и тех, кто предпочитает ждать, пока их к этим действиям принудят. Прежде этого он узнал простейшие вещи — что офицеры делятся на толковых и бестолковых, а также на умных и тупых — последняя классификация почти совпадала с предыдущей, но не всегда. Были офицеры, которые в минуту опасности действовали быстро и разумно, и те, кто этого не умел — и тут черта между ними проходила не совсем так, как в предыдущем случае. Были офицеры благоразумные и нет, спокойные и беспокойные, с сильными нервами и слабонервные. В некоторых случаях оценки Буша входили в противоречие с его предрассудками: он склонен был опасаться неординарного мышления и жажды деятельности, тем более что при отсутствии прочих желательных качеств они могли доставить немало хлопот. Окончательным и самым заметным различием из всех, что Буш наблюдал за десять лет непрерывной войны, было различие между теми, кто может вести за собой и теми, кого надо вести. Это различие Буш ощущал, хотя и не мог бы выразить словами тем более такими ясными и определенными.
Это различие невольно пришло ему на ум пока он глядел как разговаривают на шканцах Хорнблауэр и Бакленд. Послеполуденная вахта закончилась, началась первая собачья вахта — ее должен был нести Хорнблауэр. Это было традиционное время отдыха: дневной жар спадал, матросы собирались на носу, поглядывая на резвящихся вокруг судна дельфинов. Офицеры, днем дремавшие в своих каютах, поднимались на шканцы подышать воздухом, побродить небольшими группками, поговорить.
На военном судне в походе негде упасть яблоку — такой тесноты не знали самые захудалые лондонские трущобы, где ютится беднота. Однако долгий и трудный опыт научил его обитателей применяться к этим нелегким условиям. На баке одни чинили одежду, весело переговариваясь между собой, другие, освободив себе квадратный ярд палубы, уселись, скрестив ноги, разложили инструменты, материалы и, не обращая внимания на шум и толкотню, занялись ювелирной работой: резали по кости, вышивали, мастерили крошечные модели. Ближе к корме офицеры гуляли по двое, по трое, на тесных шканцах, переговариваясь и не мешая другим гуляющим.
В соответствии с флотской традицией они оставляли наветренную сторону Бакленду, пока тот находился на палубе, а в этот вечер, похоже, Бакленд решил задержаться надолго. Он глубоко ушел в разговор с Хорнблауэром. Они прохаживались вдоль шканцевых карронад, восемь ярдов туда, восемь ярдов обратно; на флоте давно убедились, что, когда пространство для прогулки ограничено, разговор не должен прерываться на поворотах. Каждая пара офицеров, уперевшись в ограждение, поворачивала обратно. На мгновение они оказывались лицом друг к другу и продолжали разговор без малейшей паузы. Все они ходили, сцепив руки за спиной — еще мичманами их начисто отучили держать руки в карманах.
Так ходили и Бакленд с Хорнблауэром. Остальные бросали на них любопытные взгляды, ибо даже в этот золотой вечер, когда солнце садилось с правого борта в эмалево-синее море, обещая великолепный закат, все знали, что под ними в каюте лежит несчастный больной, наполовину замотанный в смирительную рубашку, и Бакленд должен решить, что же с ним делать. Взад и вперед, взад и вперед ходили Бакленд с Хорнблауэром. Последний по обыкновению держался почтительно, а Бакленд, по видимости, задавал вопросы. Похоже, некоторые ответы были для него неожиданны: Бакленд не раз останавливался посреди поворота, глядел Хорнблауэру в лицо и, видимо, переспрашивал. Хорнблауэр, похоже, был непреклонен, как в прямом, так и переносном смысле: твердо, но с почтением стоял на своем. Солнце освещало изможденное лицо Бакленда.
Может быть, счастливая судьба надоумила Хорнблауэра искупаться под помпой — именно с этого начался разговор.
— Военный совет? — спросил Смит Буша, глядя на двух офицеров.
— Вряд ли, — ответил Буш.
Первый лейтенант не станет напрямую просить совета или даже спрашивать мнение у офицера настолько младше себя. И все же… все же это возможно, если начать малозначащий разговор о чем-то другом.
— Только не говорите мне, что они обсуждают католическую эмансипацию [1], — сказал Ломакс.
Вполне возможно, виновато подумал Буш, что они обсуждают нечто иное — например, как же капитан свалился в люк. При этой мысли Буш поймал себя на том, что машинально ищет глазами Вэйларда. Тот беззаботно болтал на грота-вантах с мичманами и штурманскими помощниками. Но, может быть, Бакленд и Хорнблауэр говорят совсем о другом. Судя по их поведению, темой разговора были теории, а не факты.
— Во всяком случае, до чего-то они договорились, — сказал Смит.
Хорнблауэр отдал честь, и Бакленд повернулся, чтобы идти вниз. Несколько пар любопытных глаз устремились на оставшегося в одиночестве Хорнблауэра. Заметив эти взгляды, он шагнул к офицерам.
— Государственные дела? — Ломакс задал вопрос, который хотелось задать всем.
Хорнблауэр спокойно встретил его взгляд.
— Нет, — сказал он и улыбнулся.
— Было похоже, вы обсуждаете что-то важное, — заметил Смит.
— Смотря что подразумевать под этим словом, — ответил Хорнблауэр.
Он все еще улыбался, но улыбка не давала ни малейшего ключа к его мыслям. Настаивать дальше было бы грубо: может быть, они с Баклендом обсуждали что-нибудь личное. По их виду ни о чем нельзя было догадаться.
— Ну-ка слезьте с этих гамаков! — крикнул Хорнблауэр. Болтающие мичманы не нарушали ни одно из корабельных предписаний, но это был повод сменить разговор.
Пробили три склянки: прошло три четверти первой собачьей вахты.
— Мистер Робертс, сэр! — выкрикнул из люка часовой, охранявший огнепроводные шнуры дымовых шашек. — Позовите мистера Робертса.
Робертс обернулся.
— Кто меня зовет? — спросил он, хотя, учитывая, что капитан болен, лишь один человек на судне мог позвать второго лейтенанта.
— Мистер Бакленд, сэр. Мистер Бакленд зовет мистера Робертса.
— Очень хорошо, — сказал Робертс, сбегая по трапу.
Остальные переглянулись. Возможно, решающий момент наступил. С другой стороны, Бакленд мог позвать Робертса по самому заурядному делу. Хорнблауэр воспользовался тем, что все отвлеклись, отошел и продолжил прогулку по наветренной стороне судна. Он ходил, подбородком почти касаясь груди, уравновешивая наклон головы сцепленными за спиной руками.
Снизу снова раздался крик, подхваченный часовым у люка.
— Мистер Клайв! Позовите мистера Клайва! Мистер Бакленд зовет мистера Клайва.
— О-хо-хо! — многозначительно произнес Ломакс, глядя на спешащего по трапу доктора.
— Что-то случилось, — сказал Карберри, штурман. Время шло, ни второй лейтенант, ни врач не возвращались. Смит, держа под мышкой подзорную трубу как символ своих временных полномочий, отдал Хорнблауэру честь, готовясь сменить его с началом второй собачьей вахты. Небо на востоке почернело, а с правого борта садящееся солнце окрасило его в великолепие алых и золотых тонов. От корабля до солнца все море сверкало золотом, постепенно переходившим в пурпур. Летучая рыбка разорвала поверхность воды и взмыла вверх, оставив на воде мимолетную борозду, словно царапину на эмали.
— Посмотрите! — воскликнул Хорнблауэр, обращаясь к Бушу.
— Летучая рыба, — безразлично ответил Буш.
— Да! А вот еще!
Хорнблауэр перегнулся через борт, чтобы получше разглядеть.
— Вы их еще насмотритесь в этом плавании, — сказал Буш.
— Я никогда их прежде не видел.
Удивительная игра выражений прошла по лицу Хорнблауэра: он надел на жгучее любопытство маску полного безразличия, как другой натягивает на руку перчатку. Как ни разнообразна была его прошлая служба, она ограничивалась европейскими морями — несколько лет опасных боевых действий вблизи французских и испанских берегов, два года на «Славе» в Ла-Маншском флоте. Хорнблауэр пылко стремился ко всему новому и необычному, ожидающему его в тропических водах. Но его собеседнику все это было не в новинку, и он не выразил ни малейшего восторга при виде первой в их плавании летучей рыбки. Хорнблауэр не собирался уступать кому-либо в бесстрастности и самообладании: раз чудеса глубин не трогают Буша, они тем более не должны вызывать детского восторга у него самого, по крайней мере явного восторга. Он ветеран, а не новобранец.
Буш поднял голову и увидел, что Робертс с Клайвом поднимаются по трапу в сгущающуюся ночь. Он живо повернулся к ним. Офицеры сошлись теснее, послушать, что же те скажут.