боор-роо-вай.
Он тщательно выговаривал каждый слог.
– Погоди, или северный ветер – боу-ван?
Силк вытащил из кармана записную книжку и принялся ее листать.
– Честно говоря, мы, похоже, не до конца уверены. Но восточный ветер точно называется гонье-мах. Солнце – ко-инг, мышь – бо-гул, хорошо – бу-дие-ри. А суффикс – гал, видимо, означает «племя». Или, возможно, «место».
– Ясно, «племя». Или все же «место»?
Если Силк и заметил иронию в его словах, то предпочел не обращать на нее внимания.
– Похоже, с помощью этого суффикса Бойнбар проводит какое-то различие. Себя он называет кади-гал, а потом показывает на ту сторону бухты и произносит что-то вроде каммера-гал.
– Ясно.
– Так что, Рук, мы с губернатором добились немалых успехов, хотя до того, чтобы свободно овладеть их языком, пока далеко. Однако его превосходительство уверен: возможность еще представится. Мы обращались с ними по-королевски, Рук, и уж конечно не дали им повода думать, что у нас не хватает провизии – они вдвоем за день уплетали столько же, сколько мы растягиваем на неделю! Варунгин ни к чему, кроме рыбы, не притрагивался, а вот Бойнбар попробовал все и, похоже, весьма пристрастился к вину. Мы даже научили его поднимать тост за короля – невероятно забавное зрелище. Мы полны уверенности в том, что он скоро вернется.
Силк выпрямился и стал заучивать слова из списка, прикрыв рукой английский перевод и глядя наверх, на изнанку покрытой дранкой кровли.
– Ко-инг – солнце. Бо-гул – мышь, – бормотал он, словно добросовестный ученик за уроками. – Бу-дие-ри – хорошо. Будиери – хорошо.
Он закрыл записную книжку и с показной непринужденностью вытянул вперед ногу. Рук понял: сейчас что-то будет.
– Должен сказать, Рук, тесные взаимоотношения с местными неизмеримо ценны для моего скромного сочинения. История выходит чрезвычайно занимательная. Но мне нужен зачин – как именно их поймали. Гардинер ничего не рассказывает. А ведь это самое значимое, что произошло с тех пор, как мы сюда прибыли! Мне нужны подробности, рассказ очевидца, а он наотрез отказался говорить.
Силк подался вперед, облокотившись на стол.
– Ты что-нибудь знаешь, Рук? Гардинер, должно быть, обсуждал это с тобой?
Рук отстранился, словно его обдало жаром и, воспользовавшись тем, что стол качался, спрятался под ним, притворяясь, будто возвращает на место подпиравший его клинышек. Когда он поднялся, у него наготове уже были нужные слова.
– Разве только сказал, что все прошло отлично!
Он почувствовал, как по щекам разливается румянец. Лгать он так и не научился. Встав из-за стола, он принялся возиться с хворостом.
– Так значит, Гардинер тебе ничего не говорил? – настаивал Силк. – Ни тогда, ни после? Совсем ничего, с тех самых пор, как это случилось?
Из него вышел бы отличный адвокат, подумал Рук.
– Мы о многом разговариваем, – ответил он, ломая о колено пучок хвороста. Он так старался сохранить невозмутимое выражение лица, что мышцы вокруг рта одеревенели.
– Что ж… – проговорил Силк. Он помолчал, приглаживая волосы на затылке, над воротом, где они курчавились гладкой волной.
Рук ощущал на себе тяжесть его пристального взгляда, его немой настойчивости. Ему вдруг стало неуютно в собственной коже от этой неуклюжей попытки утаить правду. Хотелось бы ему знать, способен ли писатель, сочиняющий истории, почуять, что в чьем-то рассказе скрывается нечто большее, чем кажется на первый взгляд.
Все, чего жаждал Силк, так это увлекательного дополнения к своей истории. Но разузнай он подробности того, о чем Гардинер поведал Руку с глазу на глаз в его хижине, и предай он это огласке, последствия были бы ужасными.
Губернатору пришлось бы принять меры. В колонии не хватит офицеров, чтобы созвать трибунал, но Гардинера отлучат от исполнения воинских обязанностей, и он будет жить в этом подвешенном состоянии до тех пор, пока не прибудет корабль, который заберет его назад в Англию, где он предстанет перед судом.
А потом? Гардинер не нарушал приказ, лишь сожалел, что исполнил его. Вешать его не станут. Скорее всего. Но офицеру, поставившему под сомнение приказ, не место на службе у Его Величества. Лучшее, на что мог надеяться Гардинер, – что его лишат звания. А это все равно, что потерять конечность. Или же с позором сошлют, как тех повстанцев в Английской гавани. Как бы то ни было, имя Гардинера будет запятнано до конца его дней.
– Честное слово, Силк, ты меня переоцениваешь, – выдавил Рук, – полагая, что мне что-то известно. О том, чего даже ты не знаешь.
Снаружи галдели белые попугаи, гнездившиеся на дереве, что росло на краю кряжа. Они устремлялись вниз и снова взмывали, пронзительно крича, словно от боли.
«Господи, как мне жаль, что я это сделал!» Рук выслушал эти слова, и выслушал их с сочувствием. И они подвергли его большой опасности. Лучше ему забыть, что он их слышал.
С прибытия поселенцев прошло девять месяцев – настал самый ранний срок, когда могла появиться комета доктора Викери. В распоряжении Рука были результаты его подсчетов: возвращение кометы ожидалось с октября 1788 по март 1789 года.
Каждую ночь Рук ощупью поднимался в обсерваторию. Он жалел, что не сделал ее чуть просторней: с установленным на скале квадрантом и телескопом на подставке самому астроному едва хватало места.
Он никогда еще не видел кометы. Та, за которой наблюдал Галлей, появилась за четыре года до его рождения, а с тех пор ему каждый раз мешало то отсутствие необходимых приборов, то сильная облачность. Доктор Викери показывал ему зарисовки кометы Галлея, но он не поверил, что ее сияющий хвост мог озарить полнеба, и решил, что художники слегка преувеличили.
Небосвод Сиднейской бухты в Новом Южном Уэльсе ничто не озаряло. Рук старательно рассматривал путь, по которому, согласно подсчетам доктора Викери, должна была проследовать комета. Он был внимателен, не спешил, проверял, правильно ли рассчитана траектория. Впервые заметив на черном небе мутное пятно, он так разволновался, что окуляр телескопа запотел, и ему пришлось протереть линзу и отдышаться, чтобы прийти в себя. Весь следующий день он метался между надеждой и намерением не обнадеживаться слишком сильно, а вечером, вновь обнаружив на небе то же мутное пятно, обрадовался, что не стал возлагать на него чересчур больших чаяний. Оно не сдвинулось с места относительно окружающих звезд. Вовсе это не комета, а обыкновенная туманность, призванная его подразнить.
День и ночь для него поменялись местами. Когда на небе брезжил рассвет, он спускался по корявым ступенькам к хижине, ложился на кровать и, укутавшись одеялом, засыпал, ожидая, когда день пройдет, вновь наступит вечер, и он вернется к наблюдениям.
Октябрь сменился ноябрем, и длинная череда облачных ночей лишила его возможности продолжать наблюдения, но Рук все равно почти не спал – сидел в темноте и ждал, когда облака рассеются. На смену ноябрю пришел декабрь, и небо прояснилось, но кометы не было и в помине.
К Рождеству он стал не на шутку беспокоиться. Прежде ему и в голову не приходило, что комета не объявится. Теперь же это казалось ему высокомерием, за которое он был наказан. Лишь благодаря комете его освободили от воинских обязанностей. Таков был уговор доктора Викери с майором Уайатом. Только поэтому губернатор позволил ему поселиться на мысе, а его мушкет пылился в углу. Раз нет никакой кометы, где место астроному, как не в рядах сослуживцев, где он сможет исполнять свой долг?
В поселение Рук спускался только по воскресеньям, чтобы пообедать в казармах – борясь со сном, он слушал, как вокруг льется разговор: корабли с продовольствием до сих пор не прибыли, какой-то мужчина скончался от голода – осмотрев тело, доктор Веймарк подтвердил, что в желудке у него было совсем пусто. С огородов каждую ночь воруют овощи, а Бругден уходит все дальше в поисках дичи и каждый раз приносит все более скудную добычу. Местные осмелели. Двоих каторжан до смерти забросали камнями, когда они ушли собирать сладкий чай[18]. Другой пропал без вести – осталась только искромсанная шапка. Какой-то рядовой заблудился в лесу, а когда доковылял до поселения, у него из плеча торчало прошедшее насквозь копье. Губернатор запретил ходить в лес под каким бы то ни было предлогом всем, кроме Бругдена и других охотников.
Поговаривали, что нападения начались в ответ на похищение тех местных. Госден и Тимпсон полагали, что губернатору не следовало отдавать тот приказ. Леннокс и Уилстед, напротив, считали, что необходимо более наглядное проявление силы. Мнения разделились, но итог был ясен: караулы пришлось усилить, а морпехи теперь несли двойные дежурства.
Рук забеспокоился, как бы губернатор не велел ему покинуть мыс. Он так и слышал его слова: «Раз кометы нет, лейтенант, я вынужден настаивать на вашем возвращении».
Можно было попросить совета у Силка, но Рук не мог довериться человеку, который так сильно пекся о своей книге. Поэтому он обратился к Гардинеру. Никто из них ни разу не упоминал о том дне, когда Гардинер произнес слова, способные разрушить его судьбу. Но с тех пор их связывали узы доверия.
– А как же! – воскликнул Гардинер. – Вне всяких сомнений, нам нужно достать тебе эту комету, Рук. Иначе губернатор непременно велит тебе свернуть лавочку.
Он принес с «Сириуса» старый экземпляр таблиц Баркера[19], и они принялись сообща пересчитывать предположительный путь кометы, устроившись за маленьким столом в хижине Рука. Неужели доктор Викери ошибся? Ни Рук, ни Гардинер не произносили этого вслух, но оба в тайне радовались возможности перепроверить расчеты королевского астронома.
А комета все не появлялась: ни на траектории, предсказанной доктором Викери, ни на той, что высчитали они с Гардинером. Рук не отрывался от телескопа с того момента, когда с наступлением сумерек на небе появлялись звезды, и до тех пор, пока они не тускнели с приближением рассвета. Днем он беспокойно ворочался на кровати и, несмотря на страшную усталость, лишь ненадолго проваливался в сон, а на закате вставал, не чувствуя себя отдохнувшим. Минул январь. Из зеркала на него смотрело лицо, изможденное нескончаемыми поисками.