Но тут она ему подмигнула, и он понял: она не играет, а переигрывает. Он пообещал ей это в шутку, а она ее подхватила и пошла чуть дальше, выкрутив ее так, что стало еще смешнее.
Увидев на его лице облегчение, Тагаран перестала супиться и с удовольствием рассмеялась над их общим творением. Рук последовал ее примеру, поражаясь, какая емкая и многослойная вышла шутка.
Но она оставила странный осадок – понимание того, как легко что-то может пойти не так. Нужно быть осторожнее. Между ними легко возникло взаимопонимание, но не стоит спешить с выводами. Слишком многое на кону, и речь не только о праве зваться первым, кто освоит местный язык.
День клонился к вечеру. Женщины у костра брали на руки младенцев и подзывали детей постарше. Но Тагаран и Вороган все болтали, поглядывая на Рука. Они что-то задумали.
– Матигарабангун нангаба, – сказала Тагаран и, приложив ладони к щеке, показала на пол у своих ног.
Нангаба – в этом он узнал знакомое слово, нанга – начальная форма глагола «спать». Он уже слышал формы нангадиоу – я спал, и нангадиеми – ты спал. Может, нангаба – это будущее время? Выходит, Тагаран спрашивает, нельзя ли им с Вороган переночевать у него в хижине?
Рук пошел к сидевшим у костра Мауберри и Барриган, и попытался объяснить, спросить, найти подтверждение своей догадке. Да, согласились они, пускай Вороган и Тагаран ночуют в хижине мистера Рука. Они от души смеялись. Он и не надеялся разобрать смысл их громких восклицаний, но был почти уверен, что они обсуждают его. Быть может, и хорошо, что он ничего не понял.
Он знал, как это волнительно – ночевать на новом месте. Должно быть, это чувство знакомо всем детям. Даже он когда-то умолял родителей разрешить ему провести ночь под парусиновым навесом в уголке сада за домом на Черч-стрит.
До недавних пор Дэниел Рук чувствовал себя одним целым с тем ребенком, которым себя помнил. Теперь же тот маленький мальчик казался ему совсем другим человеком, нежели взрослый мужчина, который махал на прощание группе смеющихся обнаженных женщин и их пухленьких темнокожих ребятишек, не видя в этом ничего странного, точно на их месте с равным успехом могли оказаться его соседи из Портсмута.
Свой ужин он разделил с девочками, хотя ему показалось, что они едят скорее из любопытства, а не ради удовольствия. Да и лакомиться было особо нечем – черствый хлеб да немного солонины. Зато Рук заварил сладкий чай – они удивились, увидев, как он кладет кожистые листья в чайник и заваривает в кипятке. Насколько он понял, они тоже собирали эти листья и называли их – а может, отвар из них или само растение – словом варрабурра. Манеру пить этот настой из чашек они нашли чрезвычайно забавной и необычной.
Рук тоже потягивал варрабурра из своей чашки. Этот напиток полюбился ему больше настоящего чая – его анисовый, слегка терпкий, сладковатый вкус освежал, а голова после него прояснялась.
Рук испытывал странную радость от того, что эти девочки гостят у него. А доводилось ли ему прежде выступать в роли хозяина? Он не мог такого припомнить. Он многого ожидал от Нового Южного Уэльса, но уж точно не предполагал, что научится вести хозяйство и развлекать гостей.
Где они предпочитают устроиться на ночь? У очага, разумеется. Вороган сразу улеглась на циновку и свернулась калачиком поближе к теплу, но Тагаран показала на кровать, недвусмысленно требуя одеяло, так что Рук и его расстелил на полу. Вороган сомневалась, но Тагаран заставила ее встать, чтобы они могли вместе лечь на одеяло. Какой своевольный ребенок! Оставалось лишь надеяться, что ему никогда не придется ей ни в чем отказывать.
Девочки улеглись бок о бок, а Рук сел за стол и, открыв записную книжку на букве В, записал: «Варрабурра – сладкий чай».
Но Тагаран не засыпала.
– Бообанга, – приподнявшись, сказала она. – Бообанга камара!
По ее движениям он понял, что это просьба: «Укутай меня одеялом, друг!»
Рук знал, что ей вряд ли понравится колючая шерсть, ведь она вообще не привыкла ничем укрываться, но перечить не стал. Пусть сама узнает, что такое одеяло, как он в свое время – в ту ночь, под навесом – на собственном опыте убедился, что дома уютнее. Должно быть, его отец, как и он сейчас, испытывал смешанные чувства – стремление оберегать и вместе с тем понимание, что нужно остаться в стороне.
Он взял второе одеяло и накрыл им девочек. Ночевать под навесом в саду на Черч-стрит было неудобно, но дело ведь не в удобстве. А в том, что Тагаран хочет собственной кожей ощутить, какой он, мир белого человека.
Девочки притихли, и он вернулся к записной книжке. Как бы рассказать о той шутке, что они придумали сегодня днем?
Он записал: «Тьерабаррбоварьаоу, что значит „я не стану белой”».
Может, так оно и есть, но это и рядом не стояло с тем, что случилось на самом деле.
«Это произнесла Тагаран, в отчаянии бросив на землю полотенце, – добавил он, – после того, как я сказал ей, что если она будет мыться, то станет белой».
Уже лучше, чем сухой перевод, но все же эти слова не отражали самого важного. То, что произошло сегодня между ним и Тагаран, выходило за рамки «Словаря» и «Грамматических форм». В том была сама суть беседы – не слова и их значения, а то, что два человека пришли к взаимопониманию и начали открывать для себя истинные названия вещей.
Но как записать истину на бумагу, когда она представляет собой нечто куда большее, чем слова или действия? Он ведь даже на английском не смог бы выразить того, что произошло между ними!
Рук понял: чтобы хоть как-то передать смысл пережитого на бумаге, надо взять пример с Силка. Придется выйти за рамки буквализма – шагнуть туда, где слова перестают служить целям описания и обретают самостоятельную жизнь.
Вот только он – не Силк. Его слова совсем не отражают сути их разговора. И записал он их лишь затем, чтобы позднее они помогли ему вспомнить. Остаток жизни он будет перечитывать их и мысленно возвращаться в это «здесь и сейчас». К этому счастью.
Он снял с крючка шинель и, растянувшись под нею на кровати, взял в руки Монтеня. «О большом пальце руки». Рук перечитывал его немногочисленные сочинения столько раз, что почти уже выучил их наизусть, но всякий раз охотно возвращался к главе «О большом пальце руки».
Обычно ночами ему чудилось, что хижина затерялась на краю Вселенной. Тихие поскрипывания и шорохи, доносившиеся снаружи, лишь углубляли тишину и усиливали его одиночество. Бывало, что он лежал в темноте на своем мысе и чувствовал себя единственным человеком на всей планете.
Теперь, в присутствии девочек, пространство в стенах его хижины преобразилось. В очаге мягко мерцали угли. Сегодня, как никогда прежде, хижина стала уютным суденышком, плывшим по течению ночи.
Рук выбрал это место, надеясь найти там уединение, но на сей раз ему было радостно, что он не один. Может, он вовсе не одиночка. Такого он о себе прежде не знал. Неужели это свойство всегда таилось в нем и лишь ждало подходящего случая, чтобы проявиться? Или воздух Нового Южного Уэльса так на него повлиял?
Он успел прочитать не больше страницы о большом пальце руки, когда заспанная Тагаран приподнялась на локте и тихо окликнула его: камара!
– Миньин биал нангадьими? – старательно выговорил он. Почему ты не спишь? И услышал в ответ:
– Ньиманг бланкет, камара.
Она что, сказала: «потуши одеяло»? Так он и думал. Он поднялся и стал было стягивать с нее одеяло. Вороган не проснулась, но Тагаран схватилась за его край, удивленно и возмущенно уставившись на Рука. По ее лицу пробежала череда мыслей.
– Кандулин![26] – сказала она, показывая пальцем. Свеча!
Свет не дает ей уснуть.
Она так редко допускала ошибки в речи, что Рук решил над ней подшутить – наклонился над одеялом и подул на него, словно пытался затушить пламя. Она улыбнулась, давая понять, что уловила смысл игры.
– Тариадьаоу, – прошептала она.
Рук распознал форму прошедшего времени и часть слова, которое вроде бы означало «ошибка». Видимо, она спросила: «Я ошиблась?»
– Да, – шепнул он в ответ, вглядываясь в ее лицо – обернутое одеялом, оно казалось таким детским. – Но людям свойственно ошибаться.
Отец когда-то говорил ему подобные вещи с той же нежностью, что он услышал сейчас в собственном голосе. Рук сомневался, что Тагаран поняла его последние слова, но она уже закрыла глаза, засыпая.
Он снова улегся, накрылся шинелью и задул свечу, с улыбкой думая про ее просьбу «потушить одеяло». Тагаран редко ошибалась, но и он не имел обыкновения шутить над ошибками.
Что ж, быть может на лейтенанта Рука это и не похоже, но для человека, который зовется камара, это столь же естественно, как дышать. Должно быть, камара жил внутри него все это время, но если бы не поразительная и случайная встреча с Тагаран, он так бы до сих пор и молчал.
Лежа на боку, Рук слушал, как мягко потрескивают и осыпаются угли в очаге и невинно посапывают, забывшись сном, девочки. Их силуэты мерно поднимались и опускались в темноте. Тагаран высунула руку из-под одеяла ладонью вверх, мягко согнув пальцы.
Что это – что за тепло в груди? Рук не знал, как назвать или описать новое чувство, знал только, что оно как-то связано с тем, что Тагаран ночует под его крышей и ее ладонь доверительно повернута к нему.
Свет от углей затух. В хижине стало темно, хоть глаз выколи. Рук знал: скоро поднимется полная луна. Как и много ночей до этого, он встал и укутался в шинель. Сегодня он будет смотреть на луну не как астроном, а как любой другой человек, которому не спится. Нащупав в темноте стол и полку над ним, он достал бутылку бренди, налил себе немного, полагаясь, в основном, на звук, и, прихватив с собой стакан, вышел наружу.
Вокруг лежала сплошная темень да чернота. И только воды бухты шевелились в этой черноте. Никто, кроме астронома, знавшего, куда смотреть, не разглядел бы тусклое свечение на горизонте. Привыкший сидеть в темноте, Рук стал ждать, когда небо озарится светом точно там, где должно. Спиртное его согрело – бренди было скверное, ядреное, но даже им он редко себя баловал.