Он заметил в лице Тагаран намек на то же восхищение, и ему захотелось сказать ей: «Нечем здесь восхищаться».
Он надеялся, что возни с зарядом и шомполом окажется достаточно, но Тагаран не так-то просто было провести. Показывая пальцем на пороховую полку, на напоминающий утиный клюв боек и кремень, она потребовала, чтобы он объяснил, зачем они нужны, и Рук показал ей, как боек, ударяясь о кремень, высекает искру. Но Тагаран знала: там, в мешочке, что лежит на полке, есть что-то еще.
Церемонно и нарочито осторожно он развязал мешочек и вытряхнул на ладонь немного пороха. Потом насыпал щепоть на полку мушкета, но самое главное упустил: за зарядом не было пороха, который должен был вытолкнуть пулю из ствола.
По крайней мере, по букве закона он все еще не нарушил приказ.
Они вышли из хижины. Рук ожидал, как обычно, увидеть сидящих вокруг костра женщин, Бонеду и других ребятишек, снующих по скалам к воде и обратно, но в этот раз вокруг никого не оказалось.
– Где Мауберри, где Бонеда? – спросил он у Тагаран, но та пропустила его вопрос мимо ушей. Ей хотелось одного: увидеть, что он будет дальше делать с ружьем.
Было нечто странное, нечто настораживающее в том, как безлюдно стало вокруг. Хотя, может, это и к лучшему, подумал Рук. Дети испугались бы шума.
Тагаран думала встать у него за спиной, но он велел ей отойти на несколько метров назад. Округлив глаза, она наблюдала, как он притворно целится и спускает курок. Кремень ударился о сталь, искра подожгла порох на полке. При яркой вспышке Тагаран отпрянула и вскрикнула, но скорее от восторга, нежели от испуга.
Лицо Рука ожесточилось от встревоженных этим звуком переживаний.
– Ну вот, – подытожил он, опустил мушкет и поставил его прикладом на землю. – Я все тебе показал, теперь довольна?
Но Тагаран не купилась на его уловку. Она знала: несмотря на шум и вспышку, пуля все еще в стволе.
Вот бы она всего на один день чуточку поглупела!
Движениями, смысл которых уловил бы даже полный идиот, она объяснила ему, чего хочет: чтобы свинцовая пуля – тут она взяла одну из них и показала ему – вылетела из дула.
Не будет он этого делать. Грохот и вспышка дополняли очарование этого механизма подобно фейерверку или ноте, что музыкант извлекает из тубы. Но выстрелить из него куском металла, который способен пробить щит или человеческое тело, обнажив внутренности, – это совсем другое дело, другой язык. Язык, который говорит: «Я могу убить тебя».
Рук не хотел, чтобы она узнала этот язык. Уж точно не от него.
– Нет. И не проси. Биал. Биал.
Она насупилась, принялась клянчить, выпрашивать. Потом надулась и назвала его словом тамуналанг – «тот, кто отказывает», или, как он понял, «мужлан».
Сначала Рук решил, что это игра под названием «Тагаран добьется своего». Но она все настаивала – схватила мушкет за ствол и пыталась всучить ему. Руку было тошно на это смотреть: сама невинность хочет поиграть со смертью.
Она же видит, каких мучений ему стоит управляться с ружьем, вспоминать о том, что он солдат, что насилие – его работа. Так зачем же настаивать?
– Нет! Не проси, умоляю тебя!
Он не знал, как высказать это на языке кадигал. Умолять ее ему еще не приходилось.
Выхватив у нее эту треклятую штуковину, он убрал ее за спину, чтобы Тагаран не смогла дотянуться, и схватил ее за запястье, не давая вновь ухватиться за ружье. Ручка у нее была тонкая, как прутик, но сильная. Он чувствовал, как напряглись ее сухожилья.
– Все, хватит! – не выдержал он. – Прекрати настаивать! Я же сказал нет!
Он услышал гнев в собственном голосе – услышала его и Тагаран. В ответ она разразилась бурным потоком слов, яростно осыпая ими Рука. Он отпустил ее, и она отступила на шаг назад. Они смотрели друг на друга. Он вдруг понял: это не игра.
Рук был в смятении. Ему и в голову не приходило, что однажды он применит против нее силу или разозлится на нее.
Он смотрел на ее ожесточившееся лицо, наполовину скрытое за волосами, ее волевой подбородок. И не понимал, что произошло, – знал только, что все дело в проклятом ружье. Уж лучше бы он выстрелил. Его гнев что-то искорежил похлеще любого выстрела.
Тагаран отвернулась и направилась прочь. Он шагнул вслед за ней.
– Завтра, – сказал он ей вдогонку. – Паррибуго. Ты вернешься завтра?
Не глядя на него, она ответила:
– До свидания, камара.
Какое ужасное слово. Ответить на ее прощание он не смог. Оно резало, словно нож.
– Паррибуго. Я буду здесь. Паррибуго!
Но она уже ушла. Он глядел, как она взбирается вверх по тропе, без устали переставляя по камням длинные тонкие ноги. Ждал, что она обернется. Тогда он помашет ей, позовет назад. Побежит по тропе ей навстречу.
Но она не обернулась.
Когда Тагаран ушла, Рук сел на край кровати. У него дрожали ноги, а к горлу подступил ком, точно что-то рвалось изнутри.
В воздухе еще висел запах пороха – той щепотки, что он подорвал по ее просьбе. От этого запаха он был сам не свой, мысли путались.
И зачем Тагаран понадобилось выяснять, как стрелять из ружья?
В голове всплыл ответ. А если предположить на мгновенье, что местные поручили Тагаран выучить язык племени, прибывшего издалека? Узнать обычаи чужаков? Может, даже разобраться, что означают те отметки на бумаге, которым они придают такое значение? Понять внутреннее, скрытое устройство их ума, обычаев, верований и чувств?
А заодно, быть может, и выяснить, как работают ружья. В чем их сила, и каковы ее границы. Что ей могут противопоставить люди, вооруженные копьями и деревянными щитами.
Такая умная девочка, как Тагаран, отлично подходила на эту роль – смышленая, и притом невинная. Она любопытна, у нее полно вопросов, но она всего лишь ребенок. Он вспомнил, как быстро она впитывала новые слова, услышав их всего раз, с какой поразительной быстротой улавливала смысл целых предложений. Она успела усвоить куда больше того, чему научила его.
С самого начала он видел в Тагаран источник знаний. Он возомнил, что назначил ее на роль своего учителя. Честолюбие вселило в него излишнюю самоуверенность.
Какой бы жестокой ни была правда, он заставил себя ее признать: дружба с Тагаран ему льстила.
Теперь же ему стало казаться, что все это время его, попросту говоря, использовали.
Было больно осознавать, что его держали за дурака. Но не потому ему перехватило горло, точно он разучился дышать. Его душила боль при мысли о том, что на самом деле ей вовсе не было приятно его общество. Она ценила его лишь за то, что он мог ей дать.
Именно так он сам поначалу относился к ней. До сих пор – а теперь, должно быть, уже слишком поздно.
На следующий день, записав полуденные показания приборов, Рук отправился вверх по тропе. Поднявшись на вершину кряжа, он не оглянулся на поселение – он смотрел в другую сторону, туда, где раскинулась бухта, прозванная Длинной. Он часто видел там столбики дыма, а Тагаран рассказывала, что в спокойных водах этой узенькой бухты водятся сердцевидки и пухлые устрицы. Однажды они вместе дошли до большого камня, откуда виднелся лагерь туземцев – пара шалашей из древесной коры, расчищенный клочок земли, костер. Тагаран дала понять, что ему дальше нельзя, и он не стал настаивать. Решил, будет еще время, как-нибудь в другой раз.
Теперь, добравшись до этого камня, он увидел, что бухта опустела. Посреди лагеря лежала куча остывших углей. Шалаши остались на прежнем месте, но людей в них не было.
Рук ощутил внутри гнетущую пустоту, словно потерял что-то и никогда уже не сможет отыскать.
Он присел на камень, служивший границей между его миром и тем, где жила Тагаран. Солнце уже покинуло глубокую складку бухты. Вода в ней почернела, хмурые мангровые заросли сливались со своим отражением.
Еще немного и солнце скроется за кряжем на том берегу. Земля неумолимо катилась вперед, унося с собой искорку жизни по имени Дэниел Рук. Что бы ни происходило здесь, среди скал и деревьев, где люди в смятении духа проживали свои дни, Земля все так же вращалась вокруг своей оси, описывая гигантский эллипс. Солнце безупречно уравновешивало ее стремление вырваться в просторы космоса, утягивая ее обратно. И не важно, видел ли это человек: Солнце все так же светило и притягивало Землю, все так же удерживало ее своей могучей дланью.
По воде пробежала рябь, две утки перелетели с одного места на другое. Где-то на дальнем берегу раз за разом издавала один и тот же звук какая-то птица: «Уик! Уик! Уик!» – монотонно, как пастух, который считает овец, заводя их в загон. Посреди темной бухты по воде побежали круги, один за другим расползаясь в стороны ровными кольцами.
Во всем этом Рук видел лишь внешнее – оболочку, лишенную наполнения. Слышал птичий крик, видел рябь на воде. И все. Понимал он не больше собаки.
Живя в Портсмуте, он знал – так твердо, что и забыл, где научился этому, – что если листья платанов пожелтели и стали кожистыми, значит грядут холода. А если вокруг луны появился светящийся жемчужный ореол, завтра о гальку будут биться волны. Эти знания о листьях и луне были связаны с другими, и все они сплетались в огромную сеть природных закономерностей.
В Новом Южном Уэльсе ему не удавалось увидеть некий высший смысл в том, что его окружало. Из-за этого здешняя жизнь казалась ему странным образом бессвязной и утомительной, словно приходилось двигаться вслепую.
Тагаран внутренние взаимосвязи этих краев были знакомы так же хорошо, как ему – портсмутские. Наверное, там она тоже чувствовала бы себя слепой, как и он здесь.
Однажды она попросила его рассказать о тех местах, откуда он родом.
– Там бухта, похожая на эту, – ответил он, показывая, что он имеет в виду.
Потом бросил взгляд на другой берег, на земли племени каммерагал, и представил, будто видит перед собой Портсмутстскую бухту и Госпорт