– Мне не терпится увидеть, как ты опишешь наш поход, – начал было он, но по ошибке ухватился за дно рюкзака, и содержимое вывалилось на песок. Изнутри выскользнул топорик – его наточенное лезвие блеснуло в лунном свете. На древко было намотано несколько свернутых парусиновых мешков.
– Силк, ты чего это, сам что ли дрова рубить собрался? – пошутил Рук, пробуя пальцем лезвие топора, такое острое, что им можно было бриться. – У тебя ведь тридцать солдат, поручил бы кому-нибудь из них.
После стольких дней тревоги Рука охватило такое приподнятое настроение, что мысль о том, как Силк возьмет в руки топор и пойдет сам рубить дрова, казалась ему чрезвычайно забавной. Но Силк не разделял его веселья. Выхватив у Рука топор, он сунул его обратно на дно рюкзака, подобрал с земли мешки и попытался затолкать их следом.
Рук не мог понять, что означает выражение лица наблюдавшего со стороны Уилстеда. Что-то не так с этим топором, с этими мешками, и Уилстед знает, что именно.
– Ну, Силк? Выкладывай! – воскликнул Рук. – Ты что, надеялся принести парочку трофеев, чтобы доктор Веймарк мог их зарисовать? Или снабдить свою книгу красочными иллюстрациями?
Лезвие оставило на подушечке его пальца каплю крови, черную в свете костра.
– А ты почти угадал, Рук! – засмеялся Уилстед. – Версия о трофеях не так уж далека от истины! – что-то чрезвычайно его развеселило.
Он взглянул на лежавшего по другую сторону костра Варунгина.
– Лейтенант Уилстед! – прервал его Силк. – Будьте любезны, придержите язык! – Он наконец застегнул рюкзак и затолкал его за спину, куда падала его тень.
Уилстед ухмыльнулся, глянув на Рука, но замолчал.
У Рука по спине пробежал холодок, и виной тому были не топорики и не мешки, а выражение лица Силка, едва различимое в свете костра, и тон его голоса.
Вокруг с долгим судорожным вздохом зашумели деревья, взволнованные дуновением ветра.
Рук пытался решить в уме замысловатую задачу: к топорику прибавить мешки, помножить сумму на ухмылку Уилстеда и поделить на выражение лица Силка.
– Силк… – начал он.
Договорить он не смог. Слова будто застряли в горле. Откашлявшись, он попробовал снова.
– Силк, можно тебя на пару слов?
Он поднялся на ноги и мотнул головой в темноту. Помедлив, Силк встал и последовал за ним. Когда они отошли достаточно далеко, чтобы их не было слышно у костра, Рук повернулся к нему. В полутьме он не мог разглядеть лица своего друга.
– Топор, Силк, – проговорил он. – И мешки. – Его голос звучал так бесстрастно, будто он перечислял условия математической задачи. – Могу я узнать, зачем они тебе понадобились?
– Понимаешь, Рук, предпочтительнее было бы схватить местных и привести их с собой, – ответил Силк. – Но окажись это нецелесообразным, приказано было убить шестерых.
– Нецелесообразным.
– Вот именно, нецелесообразным.
– А мешки?
– Головы убитых велели принести с собой.
– Головы убитых, – повторил Рук.
Просто слова – будто строка из стихотворения или пункт списка.
– Да, Рук, головы было велено принести в выданных для этой цели мешках. А отрубить их – при помощи выданного для этой цели топора. Губернатор рассудил, что необходимо принять жесткие меры, чтобы впредь подобного делать не приходилось. Наказание, которому подвергнутся несколько человек, станет милостью по отношению к остальным.
– Ты мне не сказал.
– Рук, дружище, этого все равно не произошло бы. Я не стал говорить тебе о топоре, потому что не собирался пускать его в ход! Так в чем же дело, старина? Ни одного туземца мы не поймали, ни одной головы… не отрубили. И не отрубим.
Рук оглянулся к костру. Уилстед встал и разговаривал с Варунгином, сидевшим рядом на земле. Отблески пламени выхватывали отдельные черты лица Варунгина: то мелькнувшую в свете огня скулу, то нос – широкий и приплюснутый, то обнаженные в улыбке зубы – его рассмешили попытки Уилстеда что-то объяснить ему жестами. Он откинулся назад, подняв лицо к Уилстеду, и костер осветил его шею.
Как можно отрубить человеку голову?
Для начала нужно убедиться, что он мертв. Это во-первых. Потом перевернуть его на живот. Нос не даст положить его лицом на землю, так что сверху окажется боковая часть шеи.
Потом берешь в руки топор. Рукоятка у него короткая, так что держать надо близко к обуху. Одним аккуратным ударом тут не отделаешься. Придется кромсать дряблую кожу на шее. Лезвие наверняка будет соскальзывать, да к тому же челюсть начнет мешаться.
Кому-то придется придерживать голову, чтобы удалось добраться до кости.
А потом еще надо как-то засунуть ее в мешок. Кто-то должен будет ее поднять. Сколько весит человеческая голова? Вероятно, проще всего взять ее за волосы. А кто-то другой будет держать открытый мешок.
Того, на чью долю выпадет задача тащить мешок обратно в поселение, всю дорогу будет преследовать рой обезумевших мух. Можно привязать мешок к рюкзаку, но тогда он будет надоедливо болтаться туда-сюда. Проще нести его в руках. Но ведь он тяжелый: придется перекладывать его из одной руки в другую. А можно ли делать это, не думая о том, что внутри – человеческая голова, человеческое лицо? Точно такое же, как то лицо, что он видит сейчас перед собой – смеющееся, отчасти лукавое, отчасти веселое, а за ним – человеческая душа со всеми тончайшими оттенками переживаний…
У Рука перехватило дыхание, сердце подскочило к самому горлу, и он принялся тщетно глотать ртом воздух, силясь вздохнуть.
Сидевший у костра Варунгин взглянул на него, привстал, потянулся к нему… Может, он видел, как лейтенант Рук, солдат морской пехоты Его Величества, побелел как мел и, с трудом переставляя ноги, побрел в кусты, где его шумно и обильно стошнило?
Когда рвотные позывы утихли, Рук пошел прочь от лагеря. Тропа словно заросла за одну ночь. Он руками расчищал себе дорогу.
Наконец кусты расступились, и, выйдя на вершину дюны у побережья, он оказался один под сводами великого ночного собора. Впереди простиралась широкая темная гладь. Берега вокруг словно растворились в ночи. Низкие полосы суши по обе стороны превратилась в неровную, узкую, как ленточка, линию, чернеющую вдали на фоне ночной бухты. Наверху раскинулось такое же темное небо, на котором сиял широко открытый бдящий глаз полной луны.
Рук спустился ниже по склону дюны и сел на песок. Луна отражалась в черном зеркале воды, распадаясь на несколько мерцающих точек света, ослепительно белых, как магниевые факелы.
Водная гладь казалась неподвижной, и все же небольшие волны накатывали на берег и вновь отступали, оставляя на песке темную кружевную кайму. Стоило одной отодвинуться, как вздымалась новая, разбиваясь о первую с тихим всплеском и шелестом. Шумели не сами волны: то был звук смятения, вызванного одновременным движением туда и обратно.
Взглянув вдаль, на бухту, на скользящие по ней крапинки лунного света, можно было подумать, что она неподвижна, как вода в стакане. И все же здесь, у самого края, она все колыхалась вверх-вниз, туда и обратно, не зная покоя.
Теперь она предстала Руку такой, какой он ее никогда прежде не видел: единая масса воды, что обволакивает весь земной шар, без труда огибая незначительные препятствия континентов. Суша, и уж тем более живущие на ней люди, этому огромному дышащему существу были безразличны.
Карты делили его на части, приписывая им разные имена. Имена не просто бесполезные, но ложные. Все являло собой единое целое, каждая капля, отдельная и вместе с тем неотделимая от подобных ей капель, вздымалась и вновь тонула в согласии с волей этой светящейся желтой тарелки на небе.
Появившись будто из ниоткуда, к переднему краю светила подкралась мягкая шаль облаков, похожая на клочок вычесанной шерсти. Они скользнули поверх луны, но ее яркий глаз, плывущий за облаками, не скрылся из вида.
Плыли, конечно же, сами облака. Это все равно, что думать на двух языках сразу – собственными глазами видеть, как луна скользит сквозь облако, и вместе с тем в силу своего образования осознавать, что на самом деле движется именно облако.
Рук разделся, и лунный свет упал на его бледную кожу. Почему-то она казалась ему чужой. Он ощутил под ногами холодный и гладкий, как атлас, песок. Удивился, не обнаружив крови на своих руках – лишь окружавший его темный ореол, запах его собственного отвращения.
Вспоров водную гладь, он нырнул в нее, словно в продолжение себя самого. Она была теплая – теплее, чем днем, почти той же температуры, что его тело. Она держала его, обволакивала, превращая в плывущее ничто, не принадлежащее ни суше, ни морю, ни этому миру, ни другому – то был не Дэниел Рук, носивший звание младшего лейтенанта, а безымянная масса, вытесняющая собой малую толику залива Ботани.
Он вышел на мелководье, слыша, как с его тела стекает вода. Потер руки, лицо, волосы. Вдохнул соленую воду и высморкался, прополоскал горло раз, потом другой, пока соль не стала жечь, а на глазах не выступили слезы.
Он оглянулся на густую черноту зарослей на берегу. Отсюда лагерных костров было не видно, но он разглядел свет от них, отблески на ветвях деревьев. Увидел, как взвился вверх пучок искр: чья-то невидимая рука подбросила хвороста в огонь. Услышал, как клацнула о чайник жестяная кружка, кто-то чихнул, раздался чей-то хохот.
Словно напоминая о себе, накатившая с бухты волна омыла его щиколотки.
Рук вышел из воды, прошелся вдоль берега, сел и провел ладонями по шелковистому прохладному песку, еще хранившему последние крохи тепла. Луна светила ярко, но он все же разглядел Сириус – бриллиант летнего неба.
Наверняка у местных есть для Сириуса свое название. Они не относят его к созвездию Большого Пса. У них, должно быть, совсем иные представления. Но как звезды ни называй, светят и движутся они все так же. Их простая истина лежит за гранью пустых человеческих споров: «Все в этом мире является частью всего остального, ныне и во веки веков». С ними не поспоришь. Им нет дела до логики. Они блаженно равнодушны к дилеммам, с которыми столкнулся этот осколок сознания – лейтенант Дэниел Рук. В неподвластном времени свете небес заключенная в нем искра жизни значила не больше, чем одна из тех искр от костра.