".
В 1924 году Дмитриев – флотский штурманский офицер штаба начальника особого практического отряда Балтийского моря, а в 1929 году, как штурман, обеспечивает знаменитый переход линейного корабля «Парижская коммуна» и крейсера «Профинтерн» с Балтики на Черное море. Участвовал Дмитриев и в создании Северного флота, в 1933 году руководил переводом на Север первых боевых кораблей будущего флота. В 1939 году за заслуги перед ВМФ Дмитриеву присваивается звание флагман 2 ранга, что соответствовало званию контр-адмирала. В ноябре 1939 года он становится старшим преподавателем кафедры кораблевождения, с апреля 1940 года старший преподавателем кафедры навигации ВВМУ им. Фрунзе. В 1940 года Дмитриеву присваивается звание контр-адмирал. Вообще-то, должность старшего преподавателя ВМУ не являлась адмиральской, а потому и звание флагмана 2 ранга и звание контр-адмирала И.Н. Дмитриев получил, скорее всего, благодаря содействию своего ученика Н.Г. Кузнецова.
Иван Николаевич Дмитриев
По-видимому, именно так молодой нарком решил восстановить с историческую справедливость в отношении своего любимого преподавателя. С 1941 года Дмитриев является доцентом кафедры навигации ВВМУ им. Фрунзе. В июле 1942 года вместе с преподавательским составом и курсантами ВВМУ им. Фрунзе он эвакуируется из блокадного Ленинграда в Баку, где продолжает свою преподавательскую деятельность. Больше в Ленинград он уже не вернется. До выхода в отставку в апреле 1947 года, контр-адмирал И.Н. Дмитриев будет служить старшим преподавателем кафедры навигации в Каспийском ВВМУ. О своих незабываемых встречах с Дмитриевым рассказал мне и бывший Главнокомандующий ВМФ СССР Герой Советского Союза В.Н. Чернавин. В1948 году И.Н. Дмитриев умер в Баку, где и был похоронен. Впоследствии благодарные ученики назвали в честь Дмитриева мыс в Антарктиде.
Честно говоря, ознакомившись с биографией И.Н. Дмитриева, мне не очень верится, чтобы этот глубоко порядочный, интеллигентный и умный человек мог иметь какую-то любовную интригу с супругой Шмидта. Впрочем, это лишь мое сугубо личное мнение. А потому я больше склоняюсь к ситуации, что конфликт между двумя офицерами все же произошел на почве их служебных взаимоотношений. Возможно, что в припадке очередной истерики Шмидт унизил младшего по чину и возрасту офицера, а тот, не оставшись в долгу, дал своему оппоненту сдачи, может даже физически. А потому, встретив старого обидчика в Либаве, подогретый алкоголем Шмидт, и решил взять реванш за былое унижение. Что касается Дмитриева, то он никаких воспоминаний на сей счет не оставил и никогда никому об этом инциденте не рассказывал. Человеком Дмитриев был, судя по всему, весьма разумным и осторожным. Прекрасно зная о насаждаемой в СССР в послереволюционные годы популярности «красного лейтенанта», он вполне обоснованно не желал лишний раз привлекать к себе внимание партийных инстанций, в том числе и органов НКВД. Ведь царского офицера, некогда отлупившего Петра Шмидта, вполне могли объявить скрытым контрреволюционером со всеми вытекающими из этого последствиями.
Ну, а теперь зададим себе вопрос, кто их двух участников инцидента в Либавском кургаузе оказался в дальнейшей жизни более порядочным? Кто принес больше пользы своему Отечеству, тот, кто затевал кровавые мятежи или тот, кто сражался за него на морях, создавал морскую авиацию, спасал от землетрясения людей, кто воспитал несколько поколений советских морских офицеров, тех, которые сделали наш ВМФ океанским, атомным и ракетоносным? Что касается меня, то для меня ответ на этот вопрос совершенно очевиден.
Глава восьмаяБегство от подвига
Как бы то ни было, но Шмидт остался в должности старшего офицера транспорта "Иртыш». Менять старшего офицера за считанные дни перед уходом на Дальний Восток командование посчитало нецелесообразным. Итак, беспримерный переход эскадры через три океана начался, и наш герой отправился навстречу своей судьбе и навстречу подвигам, о которых мечтал, казалось бы, всю свою предшествующую жизнь.
Вот, что написал впоследствии о Шмидте, как о старшем офицере «Иртыша» служивший вместе с ним мичман Г. Граф: «…Это был тот самый лейтенант Шмидт, с именем которого связана история Черноморского бунта 1905 года. Этот бунт унес много невинных жертв, наложив на флот позорную печать революционности, и стоил жизни самому Шмидту. Мне пришлось прослужить с ним семь месяцев, и, конечно, в то время я себе и представить не мог, какая роковая роль предназначена судьбою этому лейтенанту запаса. У нас он считался, по справедливости, симпатичным человеком, и почти все офицеры "Иртыша" его любили. Его образ запомнился мне хорошо. Лет около сорока от роду, с виду некрасивый, но с приятными чертами лица, среднего роста, темноволосый с проседью и всегда с грустными глазами. Бывают люди, которым не везет с первых же шагов жизни, и из-за этого они озлобляются и начинают искать каких-то особых для себя путей. К таким людям принадлежал, по-моему, и Шмидт. Окончив Морской Корпус и выйдя в офицеры, он попал на Дальний Восток, рано влюбился и женился, но семейная жизнь сложилась неудачно. Виноват ли в этом был он сам или нет неизвестно, но на нем эта семейная неурядица сильно отозвалась. Одновременно начались неприятности по службе, так как он не мог как-то к ней приспособиться. Шмидт покинул военную службу. Поскитавшись по России, он поступил на коммерческий флот. Там у него тоже выходило много недоразумений, и это его все больше озлобляло и разочаровывало. В конце концов, он все же достиг должности сравнительно самостоятельной, капитана грузового парохода.
Он происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели и был мечтателем и фантазером, истинным сыном своего века и продуктом русской либеральной интеллигенции. Пока были только планы, предложения и добрые намерения, все шло отлично, но когда дело доходило до выполнения замыслов, они оказывались гибельными фантазиями, а сами исполнители – тупыми теоретиками. Когда же практика жизни показывала им, к чему ведут их сумасбродные идеи, они не редко и сами ужасались, да сделанного не вернешь.
Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убежден, что, удайся его замысел в 1905 году и восторжествуй во всей России революция, которая тоже неизбежно перешла бы в большевизм, он первый бы ужаснулся от результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевиков.
Повторяю, я тогда и не подозревал, что Шмидт является участником какого-то "революционного движения", в особенности во время войны, и, хотя он меня любил и всецело доверял, ни разу, даже намеком, не давал понять о своих "подпольных" интересах. Только один раз мне показалось его поведение немного странным: он позвал к себе лейтенанта Ч. и мичмана Е… а меня, вопреки обыкновению, не пригласил; видя же мое недоумение, бросил мне фразу:
– Ты еще так молод, что многое тебе рано знать, и я не хочу тебя смущать.
Тогда я, конечно, не мог догадываться, в чем дело. Шмидт был хорошим моряком, любил море и морскую службу, но не на военном флоте. Ему всегда хотелось быть хозяином своих действий, что на военной службе в полной мере никогда не возможно. Кроме того, он хронически не ладил с начальством, от этого страдал по службе и считал себя борцом за угнетенных. Он часто заступался, как ему казалось, за обиженных, и этим создавал себе неприятности.
Как всегда на военных кораблях, весь распорядок внутренней службы ложился на старших офицеров. Так и на "Иртыше" командир возложил на Шмидта всю тяжесть устройства внутренней жизни и ведения работ по переделкам. Первое время он всецело отдался этой деятельности, но вскоре она ему надоела, так как вообще был склонен работать порывами, а не систематически.
Наша команда в своей главной части, как и офицеры, была призвана из запаса, и понятно, что матросы, которые только что отслужили семь лет, очень тяготились внезапным возвращением на службу. Они только что успели осесть на земле, и начали втягиваться в близкую их душе жизнь, как грянула непонятная для них Японская война, и им опять пришлось все бросить и ехать служить. В довершение ко всему, эта новая служба не ограничивалась простым выполнением обязанностей, а грозила опасностями, угрожала самой жизни.
Такой личный состав как боевой материал, конечно, не был особенно высокого качества, и с ним неприятно и трудно было иметь дело. Кроме того, по обычаю того времени к нам из экипажа сплавили много оштрафованного элемента, который вел себя и совсем плохо. Шмидт энергично боролся со всеми отрицательными сторонами команды и действовал решительно. Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами некоторых матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и, относился к ней так же, как относились и другие офицеры, но всегда старался быть справедливым.
Шмидт был незаменимым членом кают-компании: веселым собеседником, хорошим товарищем и приятным компаньоном при съездах на берег, и мы, молодежь, за это его очень любили. Но и его общительность, и веселость отличались порывистостью, и часто на него находили периоды хандры и апатии, тогда разговорчивость пропадала, и он ходил мрачный и нелюдимый. Близко он сошелся только с кадровыми морскими офицерами, а с офицерами торгового флота, хотя у него и были хорошие отношения, но не близкие. Что мы особенно в нем ценили, то игру на виолончели. Когда он по вечерам имел настроение, он садился у двери своей каюты и начинал играть… Нежные, задушевные звуки лились так красиво, сливаясь с шепотом морских волн, и исчезали где-то вдали, в темноте сгустившихся сумерек. Он долго играл, а мы, как очарованные, сидели кругом и с напряжением слушали. Много приятных вечеров он доставил нам своей игрой. В игре Шмидта выливалась вся его душа – мятежная, неудовлетворенная, уносящаяся за химерами, и всегда нечастная, но гордая.
Он, несомненно, был поэтической натурой и сам себя не понимал и, во всяком случае, меньше всего походил на революционера-фанатика… Шмидт горячо любил своего сына. Я смутно помню маленького гимназиста, кажется Одесской гимназии, который с матерью изредка приезжал на