Однако война продолжается, и даже адмирал Шмидт не может в такой ситуации добиться увольнения Петра Шмидта с действительной службы. И тогда дядя решает, чтобы племянник переждал войну где-нибудь в спокойном месте, а после ее завершения спокойно уволился и вернулся на гражданский флот. Самое спокойное место для этого – это естественно невоюющий флот. Для этого дядюшка адмирал и переводит Шмидта на Черноморский флот, который в войне с Японией не участвовал и никаких эскадр для усиления Тихоокеанского флота на Дальний Восток не посылал.
Из воспоминаний сына Евгения Шмидта-Очаковского: "Его (П.П. Шмидта В.Ш.) назначили в 3-ю эскадру адмирала Рожественского, на огромный в 15 тысяч тонн, угольный транспорт «Иртыш» (командир – капитан 2 ранга Ергомышев) на должность старшего офицера. Перед этим мы переехали в Севастополь и сняли большую квартиру в доме 83 на Екатерининской улице. Я получил перевод из Одесского Реального Училища в Севастопольское («Константиновское»), а 14 мая 1904 г. отправился вместе с отцом в Либавский порт (иначе – Порт Императора Александра III) на дальние проводы. В порту стоял «Иртыш»; отец поместил меня в своей каюте, и я прожил на «Иртыше» все каникулы. В августе, простившись с отцом, я вернулся в Севастополь. Осенью 3-я эскадра снялась и отправилась на Дальний Восток, но судьба избавила отца от созерцания цусимского позорища. В Немецком море отец настолько серьезно заболел своей обычной болезнью, что его пришлось высадить в Бресте (здесь ошибка, не в Бресте, а в Адене – В.Ш.). В начале 1905 года, вскоре после петербургских событий 9 января, отец вернулся в Севастополь, был зачислен в состав Черноморского Флота и получил в командование миноносец № 262. В феврале того же года между матерью и отцом произошел полный и окончательный разрыв. Мать уехала в Петербург, а мы с отцом решили не расставаться никогда. Оставив большую квартиру, отец снял маленький флигелек из 3-х комнат и кухни во дворе дома № 14 на Соборной улице. Здесь я провел последние счастливые дни своей жизни".
Дело об аварии парохода «Диана» к этому времени было закрыто и Шмидту, по возвращении на Черное море никакое судебное разбирательство уже не грозило. Скорее всего, что о переводе на Черное море старого адмирала упросил сам Петр Шмидт. Как увидим дальше, причины попасть именно туда, и именно в то время у лейтенанта Шмидта были весьма веские.
Командовать Черноморским флотом, к этому времени, был назначен вице-адмирал Григорий Павлович Чухнин. Бывший начальник и подчиненный встретились вновь. Пока Петя Шмидт лечился в психушках, терпел кораблекрушение на «Диане» и убегал с войны, его будущий оппонент тоже не сидел, сложа руки.
Достойно откомандовавшему на Дальнем Востоке вначале Владивостокским портом, а потом и Тихоокеанской эскадрой, в 1901 году контр-адмиралу Чухнину было велено возвращаться на Балтику. Очевидцы проводов Чухнина отмечали, что в портовых летописях российского флота не было примера такого дружного, единодушного чествования отъезжающего командира порта, какой удостоился Григорий Павлович Чухнин. Прощаясь, мастеровые вручили адмиралу икону Спасителя с надписью: «Указатели и мастеровые Владивостокского порта молят Спасителя благословить дальнейший путь их командира порта адмирала Чухнина». Через пять лет эту икону установят на его надгробии…
Путь на родину для Чухнина лежал через три океана. Контр-адмирал был назначен командиром отряда судов, определенных к возвращению в порты Балтийского моря для ремонта. Свой флаг Чухнин поднял на броненосце «Сисой Великий». Морское министерство, боясь усиления мощи Японии, торопилось отремонтировать наиболее изношенные корабли Тихоокеанской эскадры и вернуть их обратно. При этом Чухнину ставилась еще одна задача:
в походе привести корабли в полную боевую готовность в случае ухудшения международной обстановки повернуть назад. Задача эта осложнялась, помимо износа кораблей, еще и тем, что их команды были укомплектованы из выслуживших сроки службы на Востоке офицеров и матросов.
Тем не менее, переход отряда Чухнина был проведен блестяще! Большая скрытность и скорость переходов, постоянная отработка всевозможных учений и стрельб позволили ему привести на Балтику вполне боеготовое соединение, что и было отмечено на смотре прибывших кораблей, проведенном императором Николаем.
Едва же «Сисой Великий" бросил якорь на Кронштадтском рейде, как Г.П. Чухнина ждало новое назначение – начальником Николаевской морской академии и директором Морского корпуса одновременно. Задача новому начальнику ставилась серьезная – реформировать эти учебные заведения. В течение двух лет занимался Чухнин воспитанием будущих офицеров флота, ежегодно выводя в море закрепленный за корпусом отряд учебных кораблей.
В первые же дни русско-японской войны в Морской корпус прибыл Николай Второй. Перед строем кадетов и гардемаринов он рассказал о вероломном нападении японцев на Порт-Артур и тут же произвел досрочно всех выпускников-гардемаринов в мичмана с отправкой на флот. Попросился на флот и Г.П. Чухнин. Просьба его была удовлетворена, но вице-адмирал получил назначение на Дальний Восток (куда уже был назначен вице-адмирал Макаров), а на Черное море.
Восстание на броненосце «Потемкин» застало командующего флотом в Петербурге, куда Чухнин убыл на обсуждение новой судостроительной программы. Экстренно вернувшись в Севастополь, он начал принимать все меры для поиска и захвата мятежного броненосца, отстранив от командования старшего флагмана практической эскадрой вице-адмирала Кригера, упустившего «Потемкина» около Одессы. Под своим началом Чухнин вновь вывел эскадру в море для решительного поиска восставших. «Потемкин», однако, к этому времени уже прибыл для интернирования в румынскую Констанцию.
Пока Чухнину в целом удавалось контролировать ситуацию на Черноморском флоте. Где уговорами, а где силой вице-адмирал сдерживал натиск революционного движения. А потому Чухнину, честно говоря, было не до своего старого соплавателя, тем более, что ничего приятного вспомнить о совместной службе со Шмидтом было нельзя.
В это время на Чухнина выходит адмирал В.П. Шмидт (на тот момент уже старейший и самый заслуженный из всех российских адмиралов, к тому же и член Госсовета). Дядя снова ходатайствует за нерадивого и болезного племянника. Он просит дать племяннику Пете отсидеться где-нибудь в тихом месте до окончания войны.
Расчет В.П. Шмидта был верен, Чухнин, как человек глубоко порядочный просто не мог отказать. Однако, будучи уже знаком с художествами Петеньки на Дальнем Востоке, вряд ли он был в восторге от перспективы получения такого подчиненного. Чухнин подключается к решению судьбы П.П. Шмидта и своим распоряжением прикомандировывает того к 28-му флотскому экипажу Черноморского флота.
Что касается Шмидта, то, по возвращении в Россию, он узнает, что супруга Доменика родила дочь, которая почти сразу умерла. Шмидт это известие переживает достаточно сильно. Однако, не смотря на это, общаться больше с супругой не хочет, о чем ее и извещает. Поэтому к моменту возвращения Петра Шмидта в Севастополь, Доминика Гавриловна уехала из Одессы в Петербург, прихватив с собой, по воспоминаниям сестры Шмидта, наиболее ценные вещи. Более того, Анна Петровна Избаш, в своих воспоминаниях, поэтому печальному поводу заметит: «Симуляция ожидания ребенка… в отсутствие брата – что-то преступное, темное, измышленное для каких-то личных выгод этим лживым и враждебным брату существом…» И опять вопрос, можно ли полностью верить воспоминаниям сестры Шмидта, которая (и это понятно) старается в своих воспоминаниях как можно обелить брата и очернить всех остальных. А потому правду об истории с умершей дочерью Шмидта, мы уже никогда не узнаем.
По прибытии в Севастополь, Шмидт перво-наперво проходит медицинское обследование в местном военно-морском госпитале. Вот заключение медицинской комиссии: "Лейтенант Шмидт страдает тяжелым простатитом почечных колик с воспалением почечных лоханок, что обостряется в холодном и сыром климате. По характеру болезни нуждается в пребывании в теплом климате". Вот тебе и раз! То Шмидту была вредна тропическая жара, теперь ему, наоборот, никак нельзя служить даже на вечно сырой Балтике! Кто прав: врачи Второй эскадры или Севастопольского госпиталя? К этому вопросу мы еще вернемся в свое время.
Из воспоминаний Евгения Шмидта-Очаковского: "Наступила весна 1905 года. Начались съезды земских и городских деятелей. Отец, прикованный службой к Севастополю и морской среде, приходил в отчаяние от своего бессилия, от невозможности принять участие в том деле, о котором он мечтал всю жизнь. Настроение и политический индифферентизм его сослуживцев, морских офицеров, возмущали отца до глубины души, и часто в Морском Собрании он затрагивал такие темы и произносил такие слова, что все в ужасе разбегались от него, как от зачумленного. Говоря о политических убеждениях отца, следует принять во внимание обстановку, эпоху и полное незнакомство широких кругов тогдашнего общества с истинным характером и особенностями русского народа. В 1905 г., как и вся, почти без исключения, интеллигенция, отец горячо верил в русский народ, в его здравый смысл и политическую честность. Отца принято считать монархистом. Он им и был, но только применительно к времени и месту, но никак не по принципу. В одном из писем к сестре он пишет: «…По политическим убеждениям каждый социалист – республиканец; я хотя и склонен сам больше к республике – но нахожу пока возможным осуществление социалистических форм при демократической конституции в выборном начале, проведенных по всем ступеням власти»… Во всяком случае, царь для него являлся национальным символом, исторической традицией, наиболее удобной и привычной формой, но никак не властью «Божьей милостью». — Le roi regne, mais ne gouvеmе pas, – вот, в двух словах, его политическое сгеdо. В области социальной отец с юношеских лет находился под исключительным влиянием публицистов Шелгунова и Карышева, особенно последнего. В этом отношении отец принадлежал к той категории прекраснодушных русских идеалистов, социалистические убеждения которых исходили, скорее, из сердца, из глубоко-осознанной мировой несправедливости, чем представляли продукт теории. Но, уверовав в социализм душой и сердцем, отец с жаром кинулся на изучение различных социальных доктрин, посвящая ему почти все свое свободное время. И рассудок не стал в противоречие чувствам. К тридцати годам социалистические убеждения отца настолько окрепли, что грядущее человечества не вызывало в нем уже никакого отрицания, кто не останется борцом за эту идею навсегда, тот не оторвет глаз своих от горизонта, на котором уже видится свет грядущей правды»…