Военно-морской историк В.Ю. Грибовский, рассуждая о моральных принципах русских морских офицеров начала ХХ века, пишет: «Несомненными достоинствами российских морских офицеров были верность долгу и присяге, сравнительно высокий уровень образования, в том числе и специальной подготовки. Знания и служебное рвение ценились начальством, но в мирное время если и влияли на продвижение по служебной лестнице, то в пределах своего выпуска из Морского кадетского корпуса. Корпоративность и товарищеские отношения, характерные для офицеров российского флота, имели и положительное значение. Соблюдение кодекса чести и стремление отличиться в целом высоко ставились в офицерской среде, так же как и личная храбрость. Надо признать, что присвоение казенных денег (растрата) и использование служебного положения офицерами и адмиралами не были частыми явлениями. Наиболее серьезные случаи заканчивались судом или отставкой с погашением долга, и иногда приводили, к самоубийству виновника, пытавшегося таким образом смыть с себя позорное пятно". Увы, последнее явно не о нашем герое…
Теперь непосредственно о Шмидте. Третья отставка, по скандальности намного затмила две предыдущие и поэтому, совершенно справедливо, никакого «почетного» чина Шмидту не светило с самого начала. Я не знаю, делал ли что-то для племянника в данном случае дядя. Но даже если и делал, то в Морском министерстве чинопроизводство Шмидта было невозможным, так как лицам, увольняемым в дисциплинарном порядке (а именно так увольняли Шмидта) чина и мундира испрашивать вообще не полагалось.
А потому Петра Шмидта так и заносят в высочайший указ на увольнение именно лейтенантом. Оговоримся, что увольнение в отставку без производства в следующий чин, да еще без права ношения мундира, было по тем временам уже серьезным наказанием. В глазах окружающих это был позор и Шмидт не мог не переживать по данному поводу. Отказа в производстве в следующий чин, да еще лишение мундира означал для всех, что лейтенанта Шмидта не просто увольняли, а фактически изгоняли с военно-морского флота.
Но наш Шмидт не лыком шит! При получении телеграммы об отставке он решает самому произвести себя в следующий чин. Почему Шмидт так поступает? Во-первых, из-за уязвленного самолюбия: коль вы меня обидели, то я сам себя награжу. Во-вторых, для поднятия своего престижа в глазах черноморских офицеров. Пока же на Черноморский флот придет последний номер журнала «Морской сборник», с изложением приказа по его увольнению, пройдет некоторое время. Именно поэтому, получив телеграмму, Шмидт посылает прислугу за погонами капитана 2 ранга, цепляет их к сюртуку и, таким образом, фотографируется у севастопольского фотографа, чтобы запечатлеть себя капитаном 2 ранга. Кстати, эта самозванческая фотография Шмидта одна из самых знаменитых. Фотографию Шмидта в не принадлежащей ему форме, не понимая всей двусмысленности ситуации, прилежно публикуют во всех изданиях, посвященных нашему герою. Кстати и на «Очаков» Шмидт так же прибудет в погонах капитана 2 ранга, в них же он будет обходить на миноносце и эскадру.
В 90-е годы Россию захлестнул вал самозванчества. Уже не «дети», а «внуки» лейтенанта Шмидта массами надевали на себя не принадлежащие им погоны, обвешивались купленными по дешевке медалями и орденами, сами себя, производя в герои. Воистину любая смута – это время людей с психологией Шмидта. Впрочем, обман все равно бы быстро раскрылся, так что на что в данном случае рассчитывал Шмидт, непонятно.
Но вернемся к Петру Шмидту. Именно во время «обретения» им нового чина, собственно говоря, и начинается знаменитый "почтовый роман" Шмидта. Наш герой, буквально, закидывает мадам Ризберг своими письмами. Всего он написал их ей больше сотни. В одном из первых, Шмидт, кстати, отсылает ей и свое фото, на котором он позирует в позе "изрядной задумчивости" при чужих погонах. Сама Ида, судя по ее воспоминаниям, уже была и не рада тому, что опрометчиво дала адрес "странному офицеру". Прежде всего, она, несмотря на наличие, весьма свободного нрава, состояла замужем и письма постороннего мужчины ее компрометировали. Ризберг пытается образумить Шмидта, а потом вообще перестает ему отвечать. Но от нашего героя не так-то просто избавиться! Он маниакально настойчив и начинает отправлять ей письма ежедневно, а затем и по нескольку штук в день. В письмах он в приказном тоне требует ее продолжать переписку, грозя то самоубийством, то страшной местью. Ризберг соглашается, но просит Шмидта писать ей все же несколько пореже…
Из писем П. Шмидта: «Любовь к жизни, напряженная, «неприличная», как говорил Иван Карамазов, такая любовь – это основная черта моей натуры». «Вы для меня бесплотный дух, Зинаида Ивановна, потому что я так мало вас видел, что теперь при моей плохой памяти на лица я совершенно не могу себе вас представить. Осталось в памяти только общее впечатление, характер внешности, но не сама внешность».
"Вам приходится рассматривать два вопроса.
1. Велика ли во мне сила убеждения и чувства?
2. Вынослив ли я?
На первый вопрос отвечу вам: да, силы убеждения и чувства во мне много, и я могу, я знаю, охватить ими толпу и повести за собой. На второе скажу вам: нет, я не вынослив, а потому все, что я делаю, это не глухая, упорная, тяжелая борьба, а это фейерверк…
"Я писал тебе при всякой возможности, но письма эти, верно, не доходили, ты прости меня, моя голубка, нежно, безумно любимая, что я пишу тебе так, говорю тебе "ты", но строгая, предсмертная серьезность моего положения позволяет мне бросить все условности"."…Получил, наконец-то получил от вас, дорогая Зинаида Ивановна, хорошее, радостное для меня письмо! Вы протянули мне руку доверчиво и смело! Так здравствуйте же, друг мой! Если бы вы знали, как много веры у меня в вас…" Относительно того, что Шмидт толком не запомнил даже лица своей новой "любви", И.И. Ризберг впоследствии подтвердила этот факт, т. к. и сама Шмидта толком не разглядела: «В вагоне был полумрак, горели свечи. Я не могла разглядеть лица говорившего со мной, а на бегах я его вовсе не рассмотрела: я видела одни лишь его глаза».
А вот весьма любопытные воспоминания сына Шмидта Евгения о новой пассии его отца: "При нашей тесной совместной жизни я не мог не заметить, что нечто новое, чуждое мне, вошло в жизнь моего отца. Он почти совсем перестал спать и писал кому-то до утра бесконечные письма. Я не расспрашивал его, надеясь, что, по обыкновению, он выскажется, когда найдет нужным; но отец все молчал. Наконец, в один прекрасный день (для меня этот день совсем не был прекрасным) на отцовском письменном столе появился большой кабинетный портрет незнакомой мне молодой женщины еврейского типа. Тут я не выдержал, подошел к отцу и спросил его дрожащим голосом, что это за особа. Отец на минуту задумался, потом поднял голову и, смотря мне прямо в глаза, просто и решительно произнес:
– Это самый близкий мне человек.
До сего момента я думал, что самый близкий человек для отца – я, его единственный сын. Оказывается, нет. Женщина, которую я никогда не видал, о которой отец, в первый день по возвращении из Измаила, обмолвился лишь несколькими словами, стала между мной и отцом, оттеснив меня на второй план. Удар был настолько неожиданным и ужасным, что у меня потемнело в глазах. Я очнулся, когда отец схватил меня в объятия.
– Сынишка, глупый мальчик, как смел ты так дурно понять? – говорил отец, прижимая меня к груди и утирая слезы, целым потоком хлынувшие из моих глаз. – Неужели я должен еще объяснять, что если кто и может быть самым близким мне человеком, то только после тебя. Тебе нечего бояться конкуренции, дрянной мальчишка! – шутливо закончил отец, давая мне легкого тумака.
Я немного успокоился и настойчиво (мне казалось, что теперь я имею это право) попросил отца не скрывать ничего и рассказать всю правду.
– Изволь, братишка, – охотно согласился отец, усаживая меня на диван и садясь рядом со мной. – Ты все узнаешь: ведь ты мой самый любимый, единственный друг.
И отец рассказал мне, как на бегах, в Киеве, он впервые увидел особу, портрет которой стоял у него на столе, как вторично встретился с ней, в тот же день, в вагоне, как разговорился, познакомился, обменялся адресами и обещаниями писать друг другу письма.
– Ты знаешь мою жизнь, – закончил отец, – знаешь, что у меня до сих пор не было личного счастья. Так вот, теперь это личное счастье есть и заключается оно в переписке с Зинаидой Ивановной Р.
Отец вынул из ящика письменного стола несколько писем г-жи Р. и стал читать, время от времени вопросительно на меня поглядывая.
Несмотря на свои 16 лет, я сразу понял, в чем дело. Грязная особа, прошедшая огонь и воду, авантюристка, вела ловкую, беспроигрышную игру. В письмах она ускользала, не поддавалась отцу, сдерживая его порывы и охлаждая бумажные потоки его пламенных излияний, но лишь для того, чтобы, доведя экзальтированного, детски-доверчивого и впечатлительного отца до белого каления, тем вернее завлечь в свои сети. За счастье отца я с радостью отдал бы свою жизнь, но видеть отца в лапах подозрительной личности, рисковать заполучить эту личность себе в мачехи – и оставаться спокойным и равнодушным – было выше моих сил. С другой стороны, вступать с отцом в пререкания, стараться открыть ему глаза, я чувствовал, являлось делом преждевременным, а потому и бесполезным. «Пусть переписывается», думал я, «раз переписка, как он говорит, приносит ему счастье. Если дальше писем их отношения не пойдут – все заглохнет и прекратится само собой. Если же эта особа вздумает приехать в Севастополь, то отец сам очень скоро ее разгадает. Не буду пока ни докучать своими советами, ни расхолаживать его».
Разумеется, что в отношении Евгения к Иде Ризберг присутствовала вполне понятная ревность, однако, в целом шестнадцатилетний мальчишка, как показало время, оказался куда более проницательным, чем его великовозрастный отец. Что касается еврейского происхождения Ризберг, на которое указывает Евгений, то Петр Петрович находил, что его новая знакомая похожа на прекрасную испанку… Из письма