Эскадру Шмидт обходил, стоя, согласно одной версии, на барбете носового орудия, по другой – на мостике миноносца. При этом на нем были погоны присвоенного им самому себе капитана 2 ранга. Музыканты, почему-то наяривали, не какую-нибудь сомнительную «Марсельезу», а «Коль славен наш господь в Сионе» и «Боже, царя храни». Разумеется, это была не самая лучшая музыка для революционного оркестра, но больше музыканты просто ничего играть не умели.
Речь же самого Шмидта была сплошным подражанием Наполеону, высадившемуся с острова Эльба на побережье Франции. При этом Шмидт кричал, что с ним заодно Бог, царь и весь русский народ. Наверное, он и воображал себя в этот момент Наполеоном! По крайней мере, как и Наполеон, Шмидт громко предлагал офицерам и командам кораблей застрелить его, если они находят его деятельность вредной для России, или присоединиться к нему. Называл всех своими сыновьями и патетически восклицал, что Россия ждет от них подвига! Но стрелять Шмидта почему-то никто не захотел, в него просто плевали.
К концу обхода эскадры со Шмидтом случилась очередная истерика. Вот как это выглядело в выспреннем поэтическом изложении Бориса Пастернака:
…На броненосцы всходил и глох,
И офицеров брал под стражу,
И уводил с собой в залог.
В смене отчаянья и отваги
Вновь, озираясь, мертвел, как холст:
Всюду суда тасовали флаги.
Стяг государства за красным полз.
По возвращении же на "Очаков",
Искрой надежды еще согрет,
За волоса хватаясь, заплакал,
Как на ладони увидев рейд.
"Эх, – простонал, – подвели канальи!"
Натиском зарев рдела вода.
…………………………………………………………
Все закружилось так, что в финале
Обморок сшиб его без труда…
Заметим, что последние строфы в приведенном выше отрывке из поэмы Пастернака вовсе не метафора, а реальный факт. Из воспоминаний участника восстания Жительского: "Приехав на "Очаков", П.П. (Шмидт – В.Ш.) обратился к матросам с речью, в которой упрекал товарищей с "Ростислава" и других кораблей. Видно, эта поездка его сильно утомила, и с ним сделался обморок: его снесли в кают-компанию и доктор начал приводить его в чувство. П.П. сильно плакал…"
Из воспоминаний Евгения Шмидта: «Свирепый» направился к главному рейду, к линейным кораблям и, малым ходом, по борту, стал поочередно обходить все броненосцы.
Стоя во весь рост на капитанском мостике, отец громко предлагал офицерам и команде кораблей застрелить его, если они находят его деятельность вредной для России, или же присоединиться к нему, если его поступки им кажутся правильными. Ответ линейных кораблей не замедлил последовать. Он показал всю преступность кучки не признающих отечества «партийных недоумков», подбивших несчастных матросов на ряд гибельных для них безумств, и всю правоту моего отца, умолявшего повстанцев не медлить ни минуты и ликвидировать свой мятеж, доказывая его полную неподготовленность и несвоевременность. «Чесма», «Екатерина II», «Три Святителя» и «Двенадцать Апостолов» встретили отца гробовым молчанием.
«Ростислав» и «Синоп», штаб и средоточие правительственных сил, устроили встречу, вполне оправдывающую доверие к этим судам адмирала Чухнина. Борты «Ростислава» и «Синопа» облепили офицеры и надежные сверхсрочнослужащие кондуктора и боцмана. Команду частью упрятали в трюм, частью отодвинули на задний план. Таким образом, отец оказался лицом к лицу с одними врагами. Ему не дали говорить, и обрушились на него потоком ругани, проклятий и издевательств, грозили кулаками, показывали кукиши и языки. Месяц спустя, в очаковском каземате, отец признался мне, что ему особенно запомнилась фигура одного пожилого кондуктора, бубнившего, как заведенная машина, басисто и однотонно: «Будь проклят, изменник, будь проклят, изменник, будь проклят, изменник»…. Обойдя все броненосцы, «Свирепый» стал возвращаться к «Очакову». Когда я разглядел в трубу лицо моего отца, то поразился его выражению. Смертельно бледное, оно искажалось неестественной, страшной улыбкой.
Красный флаг в результате «героического дефиле» Шмидта был поднят лишь на выведенном из боевого состава и полностью разоруженном эскадренном броненосце «Пантелеймоне» (бывшем «Князе Потемкине-Таврическом»). Эскадренные броненосцы «Екатерина Вторая», «Чесма», «Три святителя» и «Двенадцать Апостолов» встретили новоявленного «командующего» гробовым молчанием «Отец оказался лицом к лицу с одними врагами… (ситуация показала)… всю преступность кучки не признающих Отечества «партийных недоумков», подбивших несчастных матросов на ряд гибельных для них безумств, и всю правоту моего отца, умоляющего повстанцев не медлить ни минуты и ликвидировать мятеж, доказывая его полную неподготовленность и несвоевременность» – весьма объективно писал впоследствии об этом моменте Евгений Шмидт.
Участники Севастопольского восстания в своих воспоминаниях, буквально негодуют, что Шмидт более чем формально отнесся к склонению на свою сторону экипажей эскадры. Они пишут, что ситуация была такова, что если бы за миноносцем Шмидта шел катер с вооруженным караулом, то он мог весьма спокойно захватывать корабли, команды которых еще не определились в своем выборе. На этот выбор их надо было чуть-чуть подтолкнуть, но "многоопытный" Шмидт этого, почему-то не сделал. Вместо этого он лишь выкрикивал общие лозунги, призывал бороться за свободу и поносил, что есть силы, сатрапов-офицеров. Обойдя эскадру, "Свирепый" ни с чем вернулся к мятежному крейсеру. Видя, что помощи от "Очакова" ожидать больше не приходится, революционный энтузиазм на эскадре резко угас. Теперь возможность переломить ситуацию в свою сторону была упущена окончательно. Вице-адмирал Чухнин, быстро оценив ситуацию, тут же навел на колеблющихся кораблях порядок своей железной рукой.
Историк Б. Никольский пишет: "Команды, стоящих на рейде и в гавани кораблях, были на грани мятежа. Это отмечали все, – от адмирала Чухнина, до последнего комитетчика, протирающего казенные штаны в казармах в ходе бесконечных диспутов… Участники восстания вспоминают, что если бы за миноносцем, на котором совершал свой триумфальный заплыв с музыкальным сопровождением «товарищ» Шмидт, шел катер с вооруженным караулом, как это было при захвате транспорта «Прут», то была бы достаточно большая вероятность захвата кораблей, с силовым вовлечением команд в мятежный процесс, но этого не произошло. В ответ на подобные предложения Шмидт заявил: «Когда завтра утром команды судов узнают, что я на «Очакове», то они сами добровольно к нам присоединятся!». Более того, по отдельным свидетельствам участников событий, Шмидт говорил о том, что достаточно будет одного его слова и эскадра присоединится к восстанию. Удивляться таким заявлениям не приходится, вспомнив в каком состоянии «товарищ» Шмидт прибыл на «Очаков».
Немного придя в себя, Шмидт отправился на стоявший в отдалении от остальных кораблей эскадры небоеспособный броненосец "Святой Пантелеймон". Высадившись на «Пантелеймоне», Шмидт выступил с речью, снова, нагло обманул матросов, что с ним не только Бог, но и царь (!?), да и весь народ, а против только подлецы-министры: «Товарищи, с нами Бог, с нами царь, с нами весь русский народ! А вы с кем, с министрами? Не время ли опомниться?» Разумеется, что верившие в Бога и почитавшие царя, матросы, тут же закричали: «И мы с вами!» Команды на «Пантелеймоне» почти не было, а потому боевая рота очаковцев во главе с неким Захарием Циомой осуществила около полудня беспрепятственный захват броненосца. По существу, очаковцы просто высадились на броненосец и подняли флаг.
Кроме этого еще утром с плавучей тюрьмы «Прут» были освобождены пара десятков арестованных матросов-потемкинцев. Это действо Шмидт тоже обставил с максимальной театральностью. Для этого он перешел с «Очакова» на миноносец «Свирепый» и под звуки марша «Под двуглавым орлом» направился в Килен-бухту – освобождать арестованных на транспорте «Прут», что и свершилось под крики «Ура!» и «Преображенский марш». Толку, правда, от них не было никакого и вскоре они дали деру.
Из воспоминаний Евгения Шмидта: "Отца и потемкинцев команда встретила продолжительными овациями. Вид у потемкинцев был довольно жалкий бледный, истощенный, забитый. Они, вероятно, чувствовали себя дико; поминутно кланялись и просили «землячков» отпустить их на берег «до начальства». Их просьбу скоро исполнили; на двух номерных миноносцах освобожденных «героев» высадили на пристань Минной бухты, откуда они явились добровольно к генералу Неплюеву. Своим поступком потемкинцы значительно облегчили свою участь, ибо не могли же судьи не принять во внимание такой «лояльности» и не сбавить наказание на несколько степеней…"
Несмотря на крики и марши, исход противостояния становился очевидным все до одного боевые корабли Черноморского флота остались верны присяге. Но, судя по всему, впавший в истерию Шмидт уже к этому времени потерял всякое чувство реальности.
Из доклада жандармского ротмистра Васильева: "15 числа определилось, что крепостная артиллерия, за исключением нескольких десятков людей, верна долгу службы: второй ее батальон присягнул, что будет стрелять; стали приспособлять к бою береговые батареи. На броненосце «Ростислав» 6 раз поднимался красный флаг – знак принадлежности к революционному движению, и 6 раз команда его спускала и рвала в клочки на глазах команд «Очакова» и «Пантелеймона» (бывший броненосец «Потемкин») и контрминоносца и трех номерных миноносок, на мачтах коих с утра развевался красный флаг. Прибывший в бухту пассажирский пароход «Пушкин» был остановлен «Очаковым» и осмотрен, ибо ожидали, что на нем едут войска. Из воспоминаний Вороницына следует, что, опасаясь обстрела «Очакова» кораблями и батареями крепости, Шмидт хотел задержать пароход с пассажирами из Одессы у борта крейсера, используя их в качестве заложников, но потом отменил свое решение. В это же время везде заговорили о только что уволенном от службы за произнесение речей на похоронах лиц, убитых 18 октября у здания севастопольской тюрьмы, лейтенанте Шмидте, который стал во главе возмутившихся кораблей, объявив себя командующим Черноморским флотом, выпустил представляемое при сем объявление за своей подписью и начал объезжать эскадру, твердо уверенный в успехе дела; он знал, что еще накануне было приказано вице-адмиралом Чухниным обезоружить все броненосцы, вынуть на судах из орудий каморные кольца и свести в порт на хранение, и что флот против вооруженного «Очакова» бессилен. Но ему не донесли, что в ночь на 15-е оружие и кольца были возвращены на корабли. После церемонии поднятия красного флага на «Очакове» и сигнала: «Командую флотом. Шмидт», такие же флаги были подняты и на остальных трех миноносцах, захваченных мятежниками.