"К сожалению, до сих пор толком не исследована роль министра внутренних дел, статс-секретаря графа Витте в период севастопольского восстания, – особенно в процессе его подавления и последующего судебного расследования. Доподлинно известно, что, командируя в Севастополь членов комиссии по расследованию севастопольских событий: адмирала Дикова, члена Главного военно-морского суда генерал-лейтенанта Извекова и товарища главного военно-морского прокурора действительного статского советника Матвиенко, Витте сказал, что царь потребовал скорейшего расследования дела о мятеже, а от себя добавил, что расследование и суд над бунтовщиками должны быть жесткими и справедливыми, но не должны «раскачивать и озлоблять общество». Получив такие указания от высшей в Империи инстанции, члены комиссии, а за ними и члены суда, опасаясь прослыть черносотенцами, так и не решились выделить в отдельное производство дело об участии в севастопольских событиях отдельных партий и групп, – особо – представителей Бунда, а в связке с ним, еврейских агитаторов и боевиков, о чем решительно настаивал вице-адмирал Чухнин". 20 ноября газета «Крымский вестник» опубликовала текст обращения городской думы: «Граждане Севастополя! Тяжелое испытание обрушилось на наш город: горе, ужас, гнев, вражда, смятение и рознь в наших сердцах и умах. При таких чувствах легко могут возникнуть новые столкновения, снова может пролиться кровь, будут новые жертвы, будут расти взаимные оскорбления и ненависть; каждый будет считать себя судьей, осуждать другого и даже поднимать на него руку. А все это не может приводить к спокойствию, а наоборот послужит к новым кровавым междоусобицам, распрям, разгрому города и грабежам. Ради благополучия нашей родины и народа, мы гласные севастопольской городской думы, призываем Вас граждане к спокойствию и поддержанию порядка в городе. Мы просим Вас всех и каждого в отдельности употреблять все свое влияние и принимать меры к тому, чтобы обеспечить спокойствие в городе, удерживать неблагоразумных или возбужденных людей от слов, сеющих вражду, и от поступков насилия и самоуправства. Ввиду же того, что всякого рода скопления народа вызывают тревогу в среде жителей, и в таких скоплениях легко сеется вражда между различными частями населения, необходимо и самому не присоединяться к таким скоплениям и уговаривать других расходиться. Следует также воздерживаться теперь от устройства всякого рода собраний и произнесения публичных речей, так как то и другое в момент разгара страстей и взаимного озлобления может только усиливать вражду среди населения города. Тот, кто послужит этому делу успокоения и поддержания порядка, тот поистине выполнит священный долг гражданина в это тягостное и смутное время! И мы призываем Вас, граждан Севастополя, к выполнению этого долга и со своей стороны обещаем употребить все силы к успокоению города. Городской голова А. Максимов».
Итак, восстание 1905 года в Севастополе уже стало достоянием истории, а нам пора узнать, что же произошло с нашим главным героем, которого мы оставили на палубе "Очакова" в момент начала обстрела.
Глава четырнадцатаяИз «адмиралов» в «кочегары»
Ну а чем занимался в течение скоротечного артиллерийского боя на крейсере наш герой лейтенант Шмидт? Что делал он после того, как бой, едва начавшись, прекратился? Поразительно, но в этот «звездный миг» своей жизни, о котором он, якобы, мечтал, Шмидт поступает точно так же, как он уже поступал раньше, сбегая с идущего в бой "Иртыша". Он снова самым постыдным образом дезертирует, на этот раз уже с "Очакова".
Еще до начала обстрела, предвидя неблагоприятное развитие событий, Шмидт приказал приготовить себе с тыльного борта "Очакова" миноносец № 270 с полным запасом угля и воды.
Из воспоминаний Евгения Шмидта об обстреле "Очакова": «Залп следовал за залпом с промежутками 5-10 секунд. «Ростислав» бил методически и без промаха (мудрено промахнуться на дистанции 200 саженей!), всем левым бортом, орудиями различных калибров; крепость садила в нас 11- и 10 дюймовками. Артиллерийские офицеры оказались «знатоками» своего дела: во время боя «Очаков» получил 52 пробоины только от одних крупных снарядов. С Северной стороны и с Исторического бульвара полевая артиллерия генерала Меллер-Закомельского обстреливала казармы и нас перекидным огнем; с Графской пристани палубу «Очакова» поливали из пулеметов… Потерявшая рассудок толпа, промелькнула перед моими глазами, как горячечный сон. Орудия «Очакова», наведенные на «Ростислав», были брошены прислугой при первом залпе с «Ростислава»… Повстанцы бросались в воду, лезли в трюмы, на ванты… В воде их продолжали беспощадно расстреливать из пулеметов; кому чудом удавалось доплыть до берега, того приканчивали солдаты карательного отряда… После первого залпа я увидел среди бегущей и ревущей массы моего отца с распростертыми руками. Он хватал матросов, преграждал им путь, останавливал, стараясь прекратить панику и водворить порядок. Но его слова: «С нами Бог, с нами русский народ!» – не производили больше никакого впечатления. Исчезла всякая дисциплина, и люди, только что слепо повиновавшиеся ему и верившие как в провидение, отталкивали его и бежали, куда глаза глядят… Залпы «Ростислава» и батарей соперничали друг с другом, без конца обрушивались на «Очаков». Мне до сих пор не понятно, как он не разлетелся в щепы… Несчастный крейсер, пронизываемый со всех сторон снарядами, большинство которых били по нему в упор, прямой наводкой, содрогался всем своим огромным корпусом. Раздирающие стоны невидимых жертв неслись отовсюду, корабль казался живым существом, исходящим кровью…
«Очаков» не сделал ни одного выстрела: я находился на нем до последней минуты и могу с уверенностью утверждать факт молчания очаковских орудий за время «боя», сознавая всю ответственность подобного утверждения…
Некоторые детали из воспоминаний Евгения не соответствуют действительности. "Очаков", как мы уже знаем, все же ответил несколькими выстрелами. Да и из пулеметов его не обстреливали. Вместо пулеметов, как известно, били шрапнелью полевые орудия.
Не будем строги к написанному Евгением Шмидтом. Если среди взрослых мужиков-матросов обстрел вызвал мгновенную панику, то можно только представить, что чувствовал на пылающей палубе "Очакова", брошенный всеми на произвол судьбы шестнадцатилетний мальчишка… И все же кое-что он нам интересное поведал, а именно воссоздал образ отца с распростертыми руками и криками: «С нами Бог, с нами русский народ!» Увы, Шмидт все еще ощущал себя не на мостике расстреливаемого корабля, а на митинговой трибуне. Но ситуация была уже далеко не та. И Бог и русский народ к этому времени уже отвернулись от Петра Петровича. А потому его призывы и лозунги были уже никому не нужны. То, что еще час назад с восторгом воспринималось охмелевшими от мнимой свободы и вседозволенности матросами, теперь ни для кого из них не имело ровным счетом никакого значения, ибо, в эти мгновения вопрос стоял лишь о жизни и смерти, а потому каждый из них был отныне думал только о себе…
Но Петр Петрович не был бы самим собой, если бы даже в такие решающие и страшные минуты остался адекватным и вменяемым человеком.
И снова обратимся к воспоминаниям Евгения Шмидта: "…В верхних частях корабля остались бесформенные груды обломков. Я стал ходить между ними, разыскивая отца… Он бежал с обезумевшими, остекленевшими глазами, иссиня бледным, заглядывая во все углы и хрипло крича мое имя…
– Слава Богу! слава Богу! – проговорил он от ужаса и радости. Господи, благодарю тебя! Давай руку. Умирать, так умирать вместе. Флаг спустил, красный, собственными руками, – признался отец…» Может быть я слишком эмоционален, но кем надо быть, чтобы притащить с собой шестнадцатилетнего сына, а не оставить его на квартире, не отправить к сестре? Зачем надо было Шмидту поставлять сына под выстрелы, а потом еще цинично кричать, что они умрут вместе? Если ты желаешь умирать, так это твое личное дело, но фактически убивать своими руками собственного сына, это уже, извините, нечто не только за гранью здорового рассудка, но и вообще за гранью человеческого начала. Поразительно звучит в воспоминаниях сына им фраза о том, что Шмидт говорил ему всю ахинею "с ужасом и РАДОСТЬЮ"! Это с какой же такой стати он радовался? Идет бой, людей рвет на куски шрапнель, а Петр Петрович испытывает восторг!
Идиотизм Шмидта, притащившего за собой сына на поднявший восстание корабль, был очевиден даже для арестовавших впоследствии отца и сына офицеров. Из воспоминаний Евгения: " – Зачем вы на мостике-то стояли, Женя? – дружелюбно спросил меня ростиславец. – Смотрел, смотрел я на вас и думал: что за человек? Ведь убить могли!" Однако на самом деле умирать Петр Петрович не собирался. Едва борт крейсера начал содрогаться от первых попаданий, Шмидт со своим шестнадцатилетним сыном, пользуясь всеобщей неразберихой, первым (и это доказано документально!) покинул обстреливаемый корабль, бросив на произвол судьбы сотни и сотни поверивших ему людей. Допустим, что он был в полном уме и прекрасном здравии, так, по крайней мере, он утверждал в ходе следствия и судебного разбирательства и в этом убеждали суд адвокаты. Значит, бесспорным остается факт оставления командиром, корабля, ведущего бой. Причем, оставления самым постыдным для командира и особенно, офицера-моряка способом, – поспешным бегством. А как быть со знаменитой традиций, согласно которой, командир, если и покидает свой корабль, то только последним, а то и вовсе уходит с ним на дно? Все это, как мы понимаем, не про Шмидта. Что касается собственной шкуры, то тут он не о каких традициях и не вспоминал. Кстати, в отличие от Шмидта кондуктор С.П. Частник, принявший на себя командование крейсером, оставался на «Очакове» до конца и был снят с корабля шлюпкой с "Ростислава" вместе с последними 10–12 матросами.
Дезертировав самым бесстыдным образом в очередной раз, Шмидт впоследствии так оправдывает свой поступок: "Мне часто думается, что Россия не позволит меня предать смертной казни… Я пойду на смерть спокойно и радостно, как спокойно (!) и радостно (!) стоял на