Тут подпоручик прервал свою оправдательную речь, кивнул головой и, проговорив: «Одну минуту!», поспешно скрылся.
– Ну, зачем ты, милый папа, – сказал я, – Стоит ли? Велика беда! Проживем и без чаю, и еще как проживем!
– Не могу я видеть, как ты худеешь на моих глазах, – ответил отец, вытирая слезы. – Впрочем, быть может, тут одна моя мнительность, – продолжал он, запустив пальцы в мои волосы и откидывая мне голову назад. – Три дня не причесывался и не умывался – вот и кажешься таким страшным. Да к тому же эта дурацкая шинель… Сними ты ее, ради Христа!
Дверь отворилась, и дневальный, сопровождаемый подпоручиком, внес в каюту поднос с 2-мя стаканами жидкого чая, французской булкой и порядочным куском сливочного масла.
Вот, г-н лейтенант, все, что могу, – предложил, конфузясь, славный юноша. Не посетуйте".
Комментировать данный отрывок я считаю излишним. Каждый сам может сделать вывод о том, насколько демократичным было отношение к арестованным в русском флоте, как и то, насколько вызывающе вел себя Шмидт, требуя к себе некого особого отношения. И что самое удивительное, не желая обострять отношения, власти идут ему навстречу, исполняя его претензии.
Во время нахождения на севастопольской гауптвахте Шмидта первый раз вызвали на допрос. Из воспоминаний сына: " Допрос его сильно утомил. Я выразил свое удивление, почему он так подробно давал показания. Для кого и для чего?
– Для России, – тихо ответил отец".
Что это если не симптом мании величия? Впрочем, почему бы Шмидту и не высказаться для потомков, ведь, как бы то ни было, сбылась главная мечта его жизни – о нем заговорила вся России и даже Европа…
Глава пятнадцатаяСледствие, суд, казнь
Проводить следствие и судить Шмидта решено было в Очакове. Аргументировалось это тем, что в небольшой и изолированной от внешнего мира морской крепости можно было избежать нападения террористов, которые в те дни публично грозились совершить налет и освободить своего героя.
Любопытно, что с каждым новым переводом Шмидта из одной воинской части в другую его содержание значительно улучшалось. С гауптвахты, где он пробыл несколько дней и вытребовал к себе особого отношения, Петра Петровича переводят на транспорт "Дунай", который должен был доставить его в Очаков.
На "Дунае" наш герой оказался вообще в весьма привилегированных условиях. Из воспоминаний сына: "Наше полуторасуточное пребывание на «Дунае» ничем не напоминало мытарства на «Ростиславе». Во-первых, нам отвели большую роскошную каюту с обшивкой из красного полированного дерева и со всеми удобствами: двумя ослепительной белизны койками, умывальником с туалетными принадлежностями, зеркалом, круглым обеденным столом, мягкими стульями. Вся каюта, за малыми исключениями, была устлана и обвешена коврами. Мы с наслаждением зарылись в роскошное белье, и моментально заснули. Выспались мы превосходно и встали с окрепшим телом и бодрым духом. Нам подали кофе со сливками и сдобными булками, а в 2 часа – изысканный и обильный обед из четырех блюд. Ко всем благам добавили полбутылки превосходного белого вина, а после обеда принесли, в коробках, 2 сотни отличных папирос и четыре пачки месаксудиевского табаку. " Что ж, для государственного преступника вполне неплохо!
На следующий день, 20 ноября, в 10 часов утра, «Дунай» был в виду Очаковской крепости. На военном транспорте на мачте подняли на мачте черный флаг – знак того, что на борту судна имеются больные чумой. В данном случае это был условный сигнал – на борту Шмидт. По иронии судьбы начав с «Очакова» в кавычках, Шмидт кончил Очаковым без кавычек. Командир "Дуная" семафором потребовал с берега присылки катера. На катере арестанта встретил жандармский ротмистр П.К. Полянский, который теперь был лично ответственен за охрану Шмидта. Комендантом Очаковской крепости в этот период был генерал-лейтенант Григорьев.
Когда катер прибыл, с транспорта первым свели лейтенанта Шмидта, следом за ним сошел сын. Арестантов под усиленным конвоем перевезли на берег и посадили в угловой, т. н. «чумный», каземат крепости.
Из воспоминаний сына: "Нас поместили в крайний каземат, окна которого упирались в глухую стену огромного маяка. Шагах в 15 от входа в каземат, слева, смотрело на юго-восток жерло одного из 11-дюймовых орудий. Каземат имел 12 шагов в длину и 8 в ширину, два окна высотою в полтора человеческих роста и сводчатый потолок. С обеих сторон каземата находились нежилые камеры, не сообщавшиеся с казематом, но из которых, вследствие тонких стенок, можно было слышать каждое слово, произнесенное у нас. В эти камеры на время нашего заключения вселили двадцать «недреманных ок» – десять голубых мундиров, по пяти человек на камеру. Наша тихая пристань отапливалась железным камином и украшалась парою кроватей, обеденным столом и четырьмя табуретками. Огромные окна пропускали достаточное количество света, наружные стены каземата, к нашему прибытию, были заново оштукатурены, так что, в смысле элементарных удобств, потрясатели основ не могли рассчитывать ни на что лучшее. Солнце щедро слало свои жизнерадостные лучи в запыленные оконные стекла угрюмого каземата, когда мы с отцом переступили порог своего последнего горестного этапа. Один из приставленных к нам жандармов затопил камин, два других принесли обед – хлеб, щи с мясом и кашу, а третий, с каменным выражением лица, уведомил отца, что в любую минуту дня и ночи один из дежурных жандармов может быть вызван нами стуком в стену… Обед приносили двойной – казенный и «жандармский», приготовленный ручками m-me Полянской, очень вкусный, почти изысканный. Чай, от безделья, мы пили целый день, с утра до вечера, погруженные в чтение доставленной ротмистром «литературы» или вспоминая трагические подробности чудовищной катастрофы. Часов в 5 приносили казенный ужин – кашу и щи от обеда, оставляемый нами, как и казенный обед, без всякого внимания.
Впрочем, вскоре условия содержания Шмидта были значительно улучшены. Из воспоминаний сына: "Я вижу небольшую комнату, с обеденным столом, клеенчатым диваном, двумя такими же креслами, несколькими стульями и умывальником. На столе горит лампа и кипит самовар, около которого хлопочет «ходячий анахронизм», г-жа Р., пришедшая раньше нас… Вечером отца ожидал еще один приятный сюрприз. Вошел Полянский, поздравил с наступающим праздником Рождества Христова и вручил отцу письменные принадлежности. Правительство, по-видимому, соблаговолило ослабить нажим…"
25 января 1906 года П.П. Шмидту был вручен обвинительный акт.
Несмотря на то, что восстание в Севастополе было массовым и опасным, большинство его участников (разумеется, не организаторов) отделались лишь легким испугом. Вот что пишет по этому вопросу в своих воспоминаниях уже цитированный нами генерал Д.И. Гурко: «Через два или три дня Меллер (генерал Меллер-Закомельский – В.Ш.) на «Пушкине» отправился в Одессу. В трюме «Пушкина» находились зачинщики бунта. Я пошел на них посмотреть. Они были разделены на три категории. Первая, наиболее виноватая, состояла почти вся из штрафных (более правильно было бы сказать, что это были матросы из разряда штрафованных – В.Ш.). Они угрюмо молчали. Поглядев на них, я решил, что их можно только повесить. Они и сами этого ожидали. Их было немного, всего 17 и 3 штатских агитатора. Во второй категории народ был разнокалиберный. Были некоторые штрафные, но были и честные матросские. В третьей категории, по-моему, оказались только попавшие в бунт по недоразумению. Они все ревели, как белуги, хватали за фалды и кричали о своей невиновности. Мы их высадили в крепости Очакове. Там всех свели в общую камеру… Дело это разбиралось около года, и всех их отправили дослуживать свой срок в пехотные полки».
О свирепости и злонамеренности членов военно-морского суда, разбиравшихся в деяниях "красного лейтенанта", написано немало. При этом историки всегда упорно замалчивают персональный состав этого суда и делают это совсем не зря! Дело в том, что в состав суда включили наиболее авторитетных и боевых офицеров флота, в большинстве своем участников только что окончившейся русско-японской войны, тех, кто на деле, а не на словах доказал свою любовь и преданность Отечеству. Среди других в состав суда входил, к примеру, и капитан 1 ранга Беляев, бывший командир легендарной канонерской лодки "Кореец", той самой, что выдержала совместно с крейсером "Варяг" на рейде корейского порта Чемульпо неравный бой с японской эскадрой. За небывалое мужество команды "Варяга" и "Корейца", как известно, были в полном составе удостоены Георгиевских крестов. Случай сам по себе в истории России беспрецедентный! Сам же подвиг этих двух кораблей стал синонимом подвига в нашем флоте на все времена! А потому сомневаться в порядочности и необъективности такого человека, как капитан 1 ранга Беляев, значит ставить под сомнение вообще порядочность истинных героев России… Кроме него в состав суда вошли капитаны 1 ранга Мореншильд, Константинов и Васильев – все весьма уважаемые и достойные офицеры, командиры кораблей Черноморского флота, непосредственные участники и свидетели о ноябрьских событий 1905 года в Севастополе.
Уверен, что у читателей должен возникнуть закономерный вопрос: если Петр Петрович всю предшествующую жизнь лечился в психиатрических заведениях и о его шизофрении, как и об эпилептических припадках знал весь флот, вся Одесса и весь Севастополь, то поднимался ли данный вопрос во время следствия и если поднимался, то при каких обстоятельствах и чем он закончился? Ведь даже неискушенному человеку совершенно очевидно, что в цивилизованной стране при проведении официального расследования необходима психиатрическая экспертиза обвиняемого, тем более, если о его психической ненормальности было известно и раньше.
История с вопросом о психической болезни Шмидта и поднимался, и разбирался. Вообще история этого вопроса это одна из загадок следственного дела. Попробуем с ним разобраться по порядку.
Начнем с того, что в самый разгар судебного процесса газета