Бабушке саженец подарил какой-то проезжий эстренец, то ли по доброте душевной, то ли по старой памяти. Очень она над этим деревцем тряслась, но оно росло чахлым, несмотря на все усилия.
— Совсем стыд потеряли! — пожаловалась наставница. — Ужно я им и так и сяк объясняла, ничего не слухают. Тепереча жди, к тебе пожалуют, я-то их боле лечить не сподоблюсь. Приехали, понимаешь, давеча с Юга четыре семьи. Наглые, шебутные, ленивые, вороватые. Толку с них чуть, а гонору… Староста уж стонет. Работать-то они не рвутся. Морячники, что с них взять… Знай только на берегу сидят трындят, а как горбатиться от зари до зари — так это не про них.
— Бабуля покойная морячников тоже не любила, — дипломатично согласилась я.
— А ты чего пожаловала-то? Столько лет носу не казала, а тут явилася… — подозрительно сощурившись, посмотрела на меня наставница.
— Посоветоваться, — честно призналась ей. — Совсем я запуталась, бабули в живых нет, осталось только на вашу мудрость и опыт полагаться.
Лесть старушка проглотила и не поперхнулась, заулыбалась приветливее и довольно сказала:
— Вона как запела, девка. Ну хоть посоветоваться мозгов хватило, а то слушаю молву об тебе да дивлюсь: моя ли это Ланка с Грегом спуталась, едва только остыли последние угольки от бабкиной кровати?
— Влюбилась, — покаялась наставнице, — а он мудаком оказался.
— Потому-то и надо замуж сначала выходить, а уж потом всё остальное! — наставительно подняла она в воздух скрюченный указательный палец с распухшими суставами.
— А лучше было б, если б я с этим мудаком жить осталась? Так хоть понятно, чего он стоит…
— И то верно, — неожиданно легко согласилась она. — Но ты сама дура — надо было хоть пригрозить травануть его, чтоб слухи не распускал, поганец.
— Кха-кха, кхак-то в голову не пришло, — закашлялась от неожиданности я.
— А зря. Мужиков надо в узде держать, чтоб не трепались почём зря. А я тебе на кой сдалась? Какой тебе нужон совет?
— Селяне совсем оборзели, — вздохнула я. — За лечение не платят, разговаривают через губу, задолжали уже кто по сто арчантов, кто по двести. А ведь я за приём недорого беру…
— Так бери дороже, — хитро усмехнулась старушка. — Чем дороже лечение, тем сильнее ценят врачевателя. Будешь их по десять арчантов оперировать — плюнут в рожу, что шов кривой. Станешь ломить по сотне за осмотр, начнут разговаривать с почтением. Таков закон. Оперируя за гроши, ты гнёшь спину так же, как остальные, а гребя денежки ни за что да плюя в потолок — в одночасье становишься важной персоной.
— Но это как-то… подло.
— А какая разница? Любить тебя ни при каком раскладе не будут, а так хоть на хлеб с маслицем хватит.
— Но они же не настолько богаты, чтобы…
— Ты чужие деньги-то не считай, неблагодарное это дело. Поговорку знаешь? Кто ходит да прибедняется, тот меньше всех нуждается! Никто тебе не мешает по желанию и бесплатно помочь, от особого расположения. Только сама скумекай, что одно дело одарить десятью арчантами и другое — сотней. Ужно как-то посолиднее, согласись? Опять же, кто мешает армаэсцам относиться к тебе с почтением? Вели бы себя как люди и жили бы благостно, а так — кто говном кидается, тот пусть в нём и ковыряется. Я взаместо тебя этих голубчиков приму, чтоб они разницу-то почуяли. Или хочешь — ко мне переезжай. Старая я стала, мне помощь по дому лишней не будет. Заклинанья-то какие-никакие ещё помню, а вот травки уже путать начала, особливо схожие ежели.
— А я как раз зелий принесла разных. Думаю: может, возьмёте про запас? Нечем мне за следующий налог платить, а деревенских староста подговорил меня игнорировать — он на меня давит, чтобы я за Дрогима пошла.
— Да неужто? — хмыкнула наставница. — Этот Дрогим всю жизнь был ни говно, ни пряник, нечего за него идти.
— Он к лоузе пристрастился. Вот староста всем и запретил мне платить. Решил, что я от безысходности пойду за Дрогима и вылечу его.
— Вот ведь сявый хлыщ! Ишь чего удумал! Такую красотку — и Дрогиму-жевуну в жёны? Перебьётся! Хотя… мож, сходила бы. Жевуны-то долго не живут, через годик вдовой станешь, всё налога меньше платить.
— Я думаю к Разлому податься, — осторожно поделилась я. — Там вроде целители всегда нужны.
— Так-то нужны и дело хорошее, да и вокруг полно парней не абы каких, а магов и благородий всяких. Глянется какой, замуж пойдёшь… Да только хорошего в том ничего нету. Будет муж сиднем сидеть у Разлома до самой старости, а ежели какой кантрад ему ногу откусит, то за калекой ходить придётся… Зато при Разломе каких только девок в жёны не берут! А ты чистой карамелью медовой выросла. Глядишь, и командира какого заарканишь, ежели дурить не будешь. Мужики когда раненые лежат, больно чувствительные становятся. В глаза заглядывают, руки целуют, подарки потом дарят. А всего-то и надо что улыбаться изредка да нахваливать. Оченно они на ласку и похвалу падки становятся, когда чувствуют себя немощными.
Я вымученно улыбнулась. А вариантов не ходить замуж тут в принципе не предполагается? Хотя кого мне спрашивать, у бабы Грисы мужей было чуть ли не пятеро, сыновей целый выводок, не меньше дюжины. И дочка вроде тоже есть, правда, всего одна.
— Из моих у Разлома двое сыновей трудится и внуков… несколько. Коли решишь окончательно — приходи, напишу тебе письмо рекомендательное, пока глаза хоть чего-то видят.
— Спасибо.
Наставница с кряхтеньем поднялась с места и подошла к печи. Открыла заслонку и поставила внутрь чёрный от копоти чайник с единственной светлой частью — тускло блестящей металлической ручкой.
Жилище бабы Грисы было гораздо просторнее и обставлено куда лучше Ланиного. Тут тебе и три разных металлических ларя-холодильника, и целая стена, уставленная артефактами и статуэтками, и отгороженная тонкой стенкой «медицинская» часть. В её правой стороне высокий стол расположился так, чтобы на него попадал свет из двух окон, но при этом было расстояние в два шага от каждой стены, а в левой примостились две кровати, поставленные буквой Г. Под потолком висела современного вида магическая люстра с пятью плафонами в форме осиных брюшек, каждое из которых жалом нацеливалось на пустующий явно операционный стол.
Лана бы позавидовала такой роскоши, а меня лишь передёрнуло. Ничего из того, что я хотела бы видеть в своей жизни, на операционных столах не показывали.
Всё свободное место в избе занимали шкафы с книгами, склянками, банками, пучками трав и ещё какими-то приблудами неизвестного назначения.
В общем, уютненько.
Шельма, явно присмиревшая после профилактического поклюя в пятнистый зад, завозилась у меня на руках и принялась упираться лапами, чтобы её, бедолагу-пленницу, выпустили на волю и позволили приструнить все местные половички и занавески. Наученная не то чтобы горьким, но всё же опытом, я этого не позволила. Тогда она извернулась и вцепилась зубами в угол деревянного обеденного стола.
Поймав вопросительный взгляд наставницы, я виновато проговорила:
— Простите! Подозреваю, что у неё в роду были бобры.
Перехватила покрепче и засунула Шельме в пасть антидепрекусьный пирожок. Поняв, что в неволе неплохо кормят, она огромными глазами никогда в жизни не евшего существа выклянчила у меня ещё три штуки, потопталась на коленях и наконец уснула. Видимо, всё же утомилась после длительной прогулки.
Я чуть усилила сон заклинанием и переложила кису в корзинку — пусть набирается сил перед обратной дорогой.
Когда чайник вскипел, баба Гриса поставила на стол угощения, а я достала всё те же пирожки и рассказала о начинке. Идея пришлась старушке по вкусу, и вскоре она перебралась в кресло качалку и сыто щурилась:
— Ляпота-то какая… Благость… И даже никто не бесит… — она вздохнула и прикрыла веки, погружаясь в дремоту.
На такой случай плана у меня не было, тем более что в сонном доме меня тоже потянуло прилечь — не выспалась же сегодня.
Внезапную постпирожковую идиллию разрушил деликатный стук в дверь. Я его даже не сразу услышала — настолько ненавязчивым он был в сравнении с тем, как деревенские ломились ко мне.
— Баб Грис, а баб Грис? — жалобным басом протянули из-за двери. — Ты б посмотрела меня, а? Шото шишка какая-то на спине выскочила болючая… А завтра на весь день в поле… Я уж думаю — кабы чё не того, а?
Наставница приоткрыла один глаз, величественно повела подбородком в сторону двери и снова задремала.
Повиновавшись безмолвному указанию, я открыла дверь и впустила внутрь смущённого плечистого детину лет двадцати пяти. При виде меня он сначала приосанился и зазывательно ухмыльнулся, а затем, видимо, вспомнил, куда пришёл, и малость приуныл.
— Проходите, показывайте, — вздохнула я, понимая, что наставница даёт мне шанс подзаработать.
За пациентом тянулся шлейф перегара, поэтому я философски решила, что дышать — несколько переоценённая потребность на этом отдельно взятом отрезке жизненного пути. Зайдя за перегородку, детина сначала развязал пояс, а потом стянул штаны вниз.
У него что, альтернативная анатомия? Спина в штанах находится? Я было хотела заорать от возмущения, но когда он повернулся ко мне задом и предъявил шишку, орать хотелось уже от ужаса.
С верхней части потной волосатой ягодицы на меня смотрел он — Мистер Чирей… Огромный, воспалённый и вызывающий оторопь.
Заботы о деньгах отошли на второй план, и я, нервно икнув, сдавленно скомандовала:
— Ждите.
Вышла из медкомнаты в основную часть избы, окинула её взглядом и отчаянно захотела сбежать. Просто сбежать куда подальше и больше никогда, ни при каких обстоятельствах не сводить близкое знакомство с чужими чирьями…
Однако память Ланы чётко показывала, что сбежать из деревни можно, да только спрятаться от налога негде. Полуденники сдадут мытарю просто из любви к искусству, а полуночники такие хитрости раскусывают на раз-два.
Отдышавшись, вволю наикавшись и в сотый раз пропесочив себя за чрезмерную доверчивость во сне, я вернулась к пациенту и щедро плеснула на него обеззараживающего средства — чтоб обеззаразить с головы до ног. Судя по характерному амбре, он активно обеззараживался и обезболивался либо вчера, либо сегодня утром, перорально.