Однако там, где положено было быть тому, чему положено, пальцы ничего не нащупали. Сивушов повозился в штанах более тщательно. Но на месте атрибута его мужской принадлежности было неожиданно пусто. С перепугу забыв, зачем пришел, Сивушов, придерживая спущенные штаны, устремился в прихожую. Там он встал перед запыленным зеркалом и впился глазами в свое отражение. Да, так и есть, в промежности у него было пусто. Выглядело это так нелепо и страшно, что Сивушов потихоньку заскулил от ужаса.
Но… Но где же? Вчера еще все было, это Сивушов помнил точно. Ведь после того, как выпроводил своих крепко захмелевших приятелей Жорку и Аркашку, он также ходил в туалет, и был в полном комплекте. Что же случилось за ночь? Куда девался его (ну, пусть будет — Дружок)? Не отрезал же ему его какой-то злодей, пока он спал. Тогда он бы умер от боли и кровопотери. А может, Дружок того… сам как-то отвалился?
Сивушов уже не знал, что и думать, когда его панические и горестные размышления прервали чьи-то тихие всхлипывания. Причем плач этот проник в его голову не снаружи, а как бы зародился изнутри. Более того, Сивушов даже понял, откуда доносятся всхлипывания. Он присел на корточки и запустил руку под обувную этажерку. Пальцы его нащупали сначала один из его вездесущих скомканных носков, потом что-то маленькое и явно живое, теплое. Сивушов выгреб это что-то из-под этажерки, и это был он, его Дружок!
Сивушов осторожно положил его на ладошку, сдул пылинки и ласково погладил, как котенка:
— Уфф! Нашелся!
И тут между Дружком и его бывшим хозяином состоялся, можно сказать, исторический диалог. Причем, голосовой — со стороны Сивушова, и телепатический со стороны его собеседника.
— Ты как тут оказался? — спросил Сивушов.
— Ушел я от тебя, Леша, — сообщил ему Дружок.
— Как это ушел, куда, к кому? — переполошился Сивушов. — Кто тебе разрешил?
— Да хоть куда, лишь бы с тобой не оставаться, — горестно телепатировал Дружок. — Жаль, собутыльники твои все же захлопнули дверь за собой, так бы я уже был далеко!
— Но погоди, как же так? Мы же с тобой сорок семь лет жили душа в душу! А тут на тебе — ушел! Почему, что я тебе такого сделал? — с жаром сказал Сивушов.
— Это ты живешь сорок семь лет, если можно назвать это жизнью! — возразил Дружок. — А моя жизнь прекратилась еще четыре с половиной года назад.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Сивашов. — Ты заболел, что ли?
— Это ты в хлам превратился, из-за алкашества своего! — поперхнулся от возмущения Дружок. — Жена от тебя ушла, любовницы ты так и не завел. Ну, зачем я тебе? Так что давай, Леша, отпирай дверь, да я пошел!
Дружок сделал попытку привстать, но лишь слабо поворочался на ладони Сивушова и снова обессилено упал плашмя.
— Ну и куда ты такой пойдешь? Ты же на этих… на ногах не стоишь!
— Ничего, я ползком! Найду себе нового хозяина, молодого, непьющего!
— А если я поклянусь, что с сегодняшнего дня брошу пить и всерьез займусь твоими и моими проблемами?
— Соврешь ведь!
— Клянусь! Ну, ко мне, Дружок! Полезай обратно!
И Дружок, поколебавшись пару секунд, юркнул к нему в штаны и тут же прирос обратно. Как будто никуда и не отлучался!
…Сивушов вздрогнул и проснулся, открыл мутные глаза.
— Приснится же такое! — прохрипел он, вытирая ладошкой потный лоб. Потом вытащил из-за дивана недопитую бутылку водки и жадно припал пересохшими губами к горлышку. И обессилено упав на спину, снова захрапел.
— Эх, Сивушов, Сивушов! — горько прошептал его Дружок. — Все-таки прощай!
И, путаясь в складках штанины, снова пополз по ней к выходу. На этот раз он решил уйти через открытый балкон. В поликлинику по соседству. А что, может, еще и не все потеряно? Может, сгодится еще — на органы?..
Самосад
— Ну, тяпай, тяпай, внучек! Картошка — она сорняков не любит… Ты чего оттяпал, балбес? Еще раз показываю: сорняк — он без цветов, а картошка уже цветет. Вот ту траву, которая нецветная, и валяй, под самый корень. Постой, ты зачем это всадил свою тяпку-то по самые помидоры? Не трожь помидоры, говорю! Бабка потом сама эти гряды причешет. Нет, эту высокую траву тоже не трогай. Пусть себе качается под ветром, соком наливается. Что, что… Курю я эту травку, самосад называется, вот что. Как — конопля? А ты откуда знаешь? Ну, в этом вашем Интернете чего только нет. А я ее как звал самосадом, так и буду звать. Мне ее мой папка, а твой прадед, завещал. Сказал: «Удивительная трава эта, сынок! Сама ветром занеслась, сама посадилась под забором, сама и выросла. Прямо самосад. А высушишь — за табачок сойдет. Уж такой затейливый!». С той поры и растет эта травка-самосад. Нет, у меня и настоящий табачок вон на той грядке растет. Но этот я больше уважаю, шкодный такой! Никогда не знаешь, чего выкинет с тобой, когда его покуришь. Помню, по молодости еще, закурил эту травку первый раз вот тут, в огороде, а пришел в себя на сеновале. С бабкой твоей. Да ну что ты, какая там старая? Это она сейчас такая, а тогда-то девка была — одно загляденье, кровь с молоком, попа в шестнадцать кулаков. Ну и, это, пришлось ожениться. Такие тогда порядки были.
Что, внучек, устал? Ну давай, присядем у колодца, покурим… Я тебе покурю! Мал еще. Вон надергай лучше редиски, она красненькая такая, помой ее в колодце, да похрупай… Чего ты мне принес, балбес? Это ж мак! Бабка нам за него головы пооткручивает. Как это зачем мак? А маковые булки с молоком кто утром наворачивал? Вот, с этой гряды этот деликатес. Бабка еще отвар целебный делает с него. Как примешь — так улетаешь на фиг, и все по фигу! Правда, участковый наш все покушается на эту гряду. Говорит: нельзя выращивать, поскольку это растение чего-то там содержащее. Бабка как-то пришла вечером полить огород, а участковый сидит на гряде, мак дергает, причем без ордеру и протоколу. Ну, бабка его репой да по тыкве — репа у нас хорошая тогда уродилась, ядреная! Или, наоборот, тыквой по репе? В общем, оглоушила да и закинула под самосад. Так участковый потом два дня оттуда вылезать не хотел, кричал, что теперь у него тут засада будет. Еле выкурили его оттуда с бабкой. Совсем зеленый уполз. С тех пор к нам ни ногой, ни колесом. Ну, иди, иди за редиской-то. Да не перепутай опять: мак красным кверху, а редиска — книзу…
Ну вот, это она и есть, редиска. Хрупай ее, внучек, хрупай. Самые витамины в ней. Откуда, говоришь, огород этот у меня? Да прадед твой оставил. Он всю жизнь шахтерил, уголь во-о-н под той корявой горкой взрывал да наверх таскал. Стакановцем был. Про него еще в газетах пропечатали. Как, говоришь, правильно — стахановец? Ну, не знаю. А только батя мой, как приползет со смены, стакан-другой примет, и дрыхнет без задних ног. Да и без передних тоже. Вот потому и стакановец. С утра — снова под горку: «Принимай, — кричит оттуда, из недр-то, — родина, уголь!». Как все вырыл, что было в горке, так что она даже просела, тогда и ушел на пенсию. А пенсия у него была, я тебе скажу, внучек, вон как тот лопушистый сорняк, который ты оставил. Ага, вот этот. Хрен называется. Тогда у нас за домом только он и рос. Вот им только и питались всей большой семьей — папка-то нас, детей, между забоями и запоями, настрогал — будь здоров! И жарили этот хрен, и парили. Пока не охренели совсем с такого рациону. Ну, вот тогда батя и решил огородом заняться.
А тут за домом целина была. Твердющая — лопата не лезет. И бурьяну — заблудиться можно было! Ну, с бурьяном батя разобрался запросто — с одного конца огорода пал пустил, на другом с ведром воды встретил. Да мало его оказалось, одного-то ведра… Долго тогда пожарники тушили поселок. А больше всех им папка, прадед твой, то есть, помогал. Ему еще тогда даже медальку дали, «За отвагу на пожаре», и в газетке портрет его пропечатали. Ну вот, огород-то он расчистил, а копать сил никаких нет. И что ты думаешь, удумал прадед твой? Он еще с шахтерской поры натаскал домой взрывчатки — ну, мало ли, вдруг в хозяйстве сгодится? Вот и сгодилось: наковырял ямок по всему огороду, заложил в них динамиту-то, да как даст! Огород разом взлетел на воздух, а когда обратно упал, ничего копать и не надо было. Знай, тыкай в землю семена да рассаду — такая она вся рыхлая сделалась. Да только когда батя за семенами домой пошел, смотрит — а дома-то и нету! И мамки с ним. И еще три соседних дома как корова языком слизнула. Правда, мамка к обеду вернулась, аж из-за речки. И ни царапины на ней! Только заикалась с той поры, бедная!
Эк меня растащило на мемуары! Погоди-ка, внучек, я еще одну самосадину скручу… Ну вот, дом наш батя собрал обратно по бревнышку — мамка показала, куда она с ними улетела. Соседи — те тоже заново отстроились. Но еще долго прадеда твоего в чем-то подозревали, даже участковому на него показали. А прадед-то твой, он не дурак — уже тогда газеты почитывал. Говорит — ничего не знаю, сам пострадал. Тут, говорит, НЛО на днях летал над огородом, может, он чего кинул? Ну и опять про него газеты пропечатали. И с тех пор стали к нам без конца шастать эти, как их… Уф, не упомню! А, ну да, уфологи. Прямо житья от них нет. Все грядки перетопчут, ежели не уследишь, все чего-то ищут. А потом огурцы с грядок пропадают. Ну вот, опять лезут со своими приборами. А вон, гляди, и НЛО! Ой, и какие-то уродцы зелененькие через ограду полезли! А ну, кыш, кыш! Пошли вон отсюда! Гони, их, тоже, внучек, к чертовой бабушке! А она уж их там, после макового отвара-то, встретит как надо!
Крупная разборка
— Муж ты мне или не муж? — спросила Василина Петровна Симкина своего супруга, плюхнув на стол пакеты с покупками. Прямо перед самым его носом, поскольку Николай Львович мирно попивал в это время чаек на кухне, уткнувшись в газету.
— Ну, муж, — недовольно ответил муж, отпихивая пакеты подальше.
— А если муж, иди, наконец, и поговори по-мужски с этим козлом Балябиным.
— А чего мне с ним говорить? — искренне удивился Николай Львович. — Утром виделись, разговаривали уже.
— Да меня его собака постоянно облаивает! — заявила Василина Петровна. — Вот и сейчас иду из магазина, а Балябин выгуливает своего кабыздоха. Я ему сделала замечание, почему он ходит без совка и пакета, чтобы подбирать за своим шелудивым псом его «добро». А они меня облаяли.