Как я был счастлив, когда смог на свои талоны купить сёстрам обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки. Галя сшила себе ситцевую синюю юбчонку и белую с синим горошком блузку, которыми очень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбчонке и блузке – улыбается мне. Башмачки они с Ниной делали из холста.
Нам было тяжело. Мы переживали за родителей, друг за друга. Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослых мужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить с сёстрами как старшему брату о девичьей чести, о женском достоинстве.
И я поехал сначала в Чувашево, потом в Ляпуново. И, краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и разговаривал с сестрёнками, просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил много примеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечение Анатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушала серьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потом рано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.
Вот сейчас думаю: а ведь мне было всего двадцать лет. По нынешним временам – мальчишка. А ведь я чувствовал себя взрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестрёнок. И выполнял это деликатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать это сами.
На шахте было очень тяжело работать – уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Были ли счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Много ли было счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходит тьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза.
После болезни я нелегально приехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот – мы едем к Нине в гости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза и сосредотачиваюсь.
Зимнее раннее утро. Лёгкий морозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпуново двадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкими санями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки и ложки – меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:
– Эй, парень, что у тебя есть, чашки-то какие – покажи! А ложки-то деревянные или железные?
– У меня? Какие чашки – ложки, откуда? Вон сестрёнка только сидит!
– А где же собачник, который сейчас кричал?
– Не знаю, не видел! – пожимаю плечами и погоняю лошадку.
А Галя в санях смеётся звонким счастливым смехом.
Едем мимо зимнего леса. Он стоит белоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю надеть тулуп. Трогаю носик сестрёнки – ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополый папин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани – и сестрёнка мягко вываливается в снег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я её согреваю. И когда вижу, что согрелась, – останавливаюсь, хватаю сестрёнку в охапку и сажаю её в сани.
В другой деревеньке расспрашиваю дорогу, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никто не сердится, а смеются с нами вместе.
К Нине являемся неожиданно, она визжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает от радости, тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ о папе и маме.
Назад ехали погрустневшие, посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину – тоненькую, хрупкую, похожую на маму, – одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, с которыми мы были разлучены.
Вскоре после этой поездки Галя прошла курсы учителей начальных классов в Ирбите. Её отправили работать учителем в Бердючинскую начальную школу Ирбитского района, в шести километрах от Ирбита. Галинке было шестнадцать лет, и выглядела она как девочка-подросток.
Когда она пришла в школу с назначением, директор спросил: «А ты, девочка, в какой класс пришла?» А Галя сначала не поняла и ответила смущённо: «В какой пошлёте…» Потом, когда директор понял, что перед ним не ученица, а учительница, они вместе с Галей смеялись. Директор дал ей самый лёгкий – второй класс.
Эти дети уже знали азы, но были не такие рослые, как в третьих – четвёртых классах. В то время в этих классах нередко учились ровесники Гали – пятнадцати-шестнадцати лет. Я переживал за сестёр и часто навещал их. С родителями общались записками.
Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Скоро рассвет. Соседи ещё спят. Предрассветная тишина. Неужели так быстро прошла ночь? Я и не почувствовал. Как хорошо, что светлеет. В темноте ночи я, наверное, не смог бы заглянуть в тьму 1929 года. Этот год стал трагическим для нашей семьи. Нет, я не хочу больше вспоминать. Лягу спать. Пытаюсь прилечь. Закрываю глаза.
Осенний холод. Улица. Большой костёр. В костре горит наш любимый книжный шкаф – наш старичок, – бывшая самая ценная вещь в нашем доме. Горят наши книги: требники, Псалтирь, Евангелие. Дымятся наши любимые Достоевский и Пушкин. Ветер разносит наши детские рисунки. После нашего расставания мама часто доставала их с книжной полки и разглядывала.
Папа не смог выплатить непосильный налог, который наложили на него как на священника. Наше хозяйство описали, вещи распродали с торгов, забрали наш старый дом, корову, лошадь. Закрыли наш красавец-храм.
На обочине дороги лежит наша старенькая бабушка, которая уже год не вставала, рядом с ней сидит и держит её голову на коленях вторая бабушка. Дядя – священник и его жена, к счастью, не дожили до этой трагедии, они умерли чуть раньше. Папа стоит и обнимает маму, дрожащую на осеннем ветру. С неё сорвали тёплую шаль: «Моей жене сгодится!» Папа и мама смотрят на костёр. Поджигатели смеются:
– Что, попадья, невесело? Ничего, контра, скоро тебе ещё грустнее будет! Небо с овчинку покажется!
Папа сжимает кулаки, но мама ласково гладит его по плечу: «Родной, потерпи ради меня. Ты знаешь, я не перенесу, если они начнут тебя бить».
Так родители и старенькие бабушки оказались на улице, без крова, без одежды, без еды, без всяких средств к существованию. Папа с трудом нашёл место священника в маленькой деревне Азево-Гуни в двенадцати километрах от Ирбита. Но этот день стал роковым для мамы. Она очень быстро после этого умерла. Ей не было ещё сорока лет.
Умерла она в Азево-Гуни, через пару дней после смерти нашей неподвижной бабушки. С утра папа причастил её, отправил нам записку о том, что бабушка умерла, а мама при смерти. И уехал в Скородум на похороны. Он хоронил старенькую недвижимую бабушку, которую в Скородуме приютила его верное чадо. А когда приехал с похорон, всё было кончено. Мама умерла на руках у второй старенькой бабушки, повторяя ласково наши имена – своих любимых детей и своего ненаглядного мужа.
Случайностей не бывает – это я знаю точно. И Господь привёл Галю в этот день в дом к нашим верным друзьям. Она прочитала записку, заплакала. И побежала на базар, где торговали жители из Азево-Гуни. Галя рассказывала, что в тот момент ей было всё равно – узнают ли о её поездке домой или нет. Крестьяне, торговавшие на базаре, согласились захватить сестрёнку с собой на подводе. И она приехала в дом даже раньше папы.
Когда они подъехали к дому, было уже темно. В окне видны были две горящие свечи. Крестьянин посмотрел на сестрёнку с жалостью и перекрестился. Но смысл его взгляда она поняла только позднее.
Бабушка, открыв дверь Гале, заплакала. И Галя спросила: «Где мама?» А бабушка ответила: «Раздевайся, обогрейся и пойдём к маме». Сестрёнка обрадовалась, у неё отлегло от сердца. Но кода она открыла дверь в другую комнату, то увидела стол, гроб и две свечи. Галинка потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, бабушка сидела рядом, плакала и просила сестру взять себя в руки. Скрипят ворота, наверное, приехал папа, а ему ещё тяжелее. Галя поднялась и пошла навстречу папе. А он только открыл дверь с улицы и упал, даже не перешагнув порог.
Галинка с бабушкой кое-как затащили папу в дом. Он пришёл в себя, обнял дочку и плакал безутешно, как ребёнок. Гале непривычно было видеть таким нашего мужественного, сильного папу. И она гладила его поседевшую голову, прижимая её к груди, как когда-то делала это наша мама.
Папа быстро взял себя в руки. Они посидели возле мамы. И папа был спокоен. Он сказал дочке, что она помогла ему превозмочь его горе, а теперь он просит её уехать, чтобы не прогулять работу. Папа нашёл верного человека, который согласился подвезти Галю к её школе. И, несмотря на просьбы дочери остаться, благословил её уезжать, пока никто не видел её. Иначе она могла потерять работу. И возможность устроиться на неё в будущем.
Галя простилась с папой и бабушкой и уехала. Это была последняя встреча с нашим папой. Больше никто из нас не видел ни его, ни бабушки. Бабушка вскоре умерла, а папу снова арестовали. Его крестный путь близился к концу.
Почему я не был там, рядом с ними?! Всю жизнь не отпускает меня скорбь о том, что меня не было рядом. Меня и сестёр до конца наших дней будет объединять чувство вины, острой, глубокой жалости к родителям нашим, которых мы вынуждены были оставить. Чем дальше, тем острей каждый из нас осознавал всю горечь, всю боль их одиночества, одинокой смерти. Их одиноких, неизвестных и неухоженных могил.
Мы получили от папы только несколько весточек. Он благословил в своём письме Галю на замужество, а у меня сохранилась его записка. В ней он просил меня не оставлять сестёр, помнить о Боге. И в конце было четверостишие. Я запомнил его наизусть. Как же там? Сейчас вспомню:
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог.
Чем ночь темней – тем ярче звёзды,
Чем глубже скорбь – тем ближе Бог.
Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Просыпаются соседи. Солнышко встало, и освещает золотые деревья за окном. Моё путешествие подходит к концу. Мне нужно выйти в Екатеринбурге, а потом проехать двенадцать километров по Московскому тракту к месту, где были расстреляны и захоронены в общей могиле около трёхсот священнослужителей.