имы-Колдуна, который теперь у нас вроде почетного взрослого. Он и делает для нашего общего дела столько, что и не оценить, и к тому же женат законным браком на Линдси Торнтон, умнице, красавице и талантливой магичке. Меня Линдси называет второй матерью, Серегина — настоящим отцом, ибо от биологического папочки за пятнадцать лет жизни она отцовских чувств так и не дождалась, а Серегин сразу же взял ее под свою опеку и защиту. Впрочем, встреча с Линдси у дочерей Марксов еще впереди, а пока им хватило шока от вида рогатых краснокожих деммок и маленьких черненьких эйджел. Визга, правда, не было, а вот некоторый ступор место имел.
А потом я собрала своих гавриков, и мы пошли на речку на наш детский пляж, ибо этот день был не учебным, а посвященным физическому развитию моих воспитанников. Для чопорных уроженок середины девятнадцатого века это был шок. Впрочем, я уже приучала к пляжным забавам семейство королевы Виктории, так что знала, что нужно делать в таком случае. Не хочешь переодеваться в купальник — и не надо. Будешь с грустным видом сидеть на берегу и смотреть, как другие дети плещутся в речке, перебрасывая друг другу волейбольный мяч. И вообще, какие-то эти девочки заторможенные, будто контуженные — наверное, сказалась тяжелая жизнь в семье испытывающего лишения непризнанного гения.
Вернулись с пляжа мы только вечером, и сразу после ужина утомленные дети легли спать. Женни и Лауру я определила в комнату к старшим девочкам, и когда поздно вечером из библиотеки пришла их мать, я показала ей дрыхнущих без задних ног дочерей, и сказала, что будить их сейчас было бы совершенно негуманно.
Впрочем, Женни-старшая и не настаивала, потому что всем взрослым из семей Маркса и Энгельса предстояло провести ночь в магической воде, так как Серегин распорядился восстановить здоровье мужчинам и молодость женщинам. Под эту медицинскую программу попали даже служанка Марксов Ленхен Демут и обе лахудры Энгельса, потому что в нашем Тридесятом царстве не разделяют людей по классовому положению. Пусть знают, что мы такие, и к ирландке-прядильщице будем относиться точно так же, как к потомственной германской аристократке.
А сегодня утром, когда старшие дети пошли в школу и дочери Марксов тоже (честное слово, даже с маленькими темными эйджел было проще), у меня в приемной состоялась небольшая партконференция. Присутствовали на ней Карл Маркс с супругой, Фридрих Энгельс без своих лахудр, Ника-Кобра со своим Мишелем, Владимир Ульянов-Ленин и Коба из мира пятнадцатого года. Пред грозные очи товарищей Сталиных из восемнадцатого, сорок первого и пятьдесят третьего годов основоположников марксизма пока представлять преждевременно. Их спросят, а они и не будут знать, что отвечать. Также при разговоре присутствовали замполит разведбригады полковника Коломийцева капитан Антонов (совсем молодой человек с волчьими глазами профессионального убийцы), старшина Давыдов из Аквилонии и социоинженеры Юнал Тан, Риоле Лан, Каэд Фин. Ну и, конечно же, я сама, которая должна была говорить от имени Разума. Не пришел только Серегин, но это и понятно. У него сейчас дел столько, что ни есть, ни спать, а только метаться с пожара на пожар. Председательствует на этом собрании капитан Антонов, как представитель самого старшего из всех советских миров.
Карлуша с Фридрихом уже успели ознакомиться с результатами своей деятельности в двадцатом и начале двадцать первого века, а потому вели себя по возможности тихо. С историей с 1856 по 1989 год эти двое знакомились по книгам из библиотеки танкового полка, все остальное досказывали уже мы, уроженцы двадцать первого века, а самые верхи, неизвестные даже нам, докладывал злой как тысяча чертей капитан Зотов. Впрочем, в пятьдесят шестом году девятнадцатого века, когда еще не был написан первый том «Капитала», ничего не было предрешено, и самые большие глупости еще не стали составными частями марксистской теории.
— Итак, товарищи, — сказал председательствующий, — позвольте открыть нашу расширенную партконференцию. И не беда, что некоторые из присутствующих не являются членами коммунистической партии — главное, что они сочувствуют нашим идеалам. Также мы ценим профессиональные советы со стороны социоинженеров светлых эйджел, несмотря на то, что их предшествующая деятельность была нацелена на разрушение, а не на созидание человеческих сообществ. А сейчас слово предоставляется непосредственному преемнику товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса вождю мирового пролетариата товарищу Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину.
— Товагищи! — вскочил со своего места Ильич. — Мы много раз повторяли, что марксизм — это не догма, а руководство к действию, но при этом пока не дошли непосредственно до самого дела построения социализма, не могли отличить жизнеспособные положения от мертворожденных. Более того неправильные положения теории казались нам более революционными, а значит, самыми привлекательными. И вот, когда большевики взяли власть и приступили к строительству первого в мире государства рабочих и крестьян, вдруг настало время удивительных историй. Марксизм, который до того ни разу не использовался по прямому назначению, при попытке применения его в качестве социальной теории либо не действовал вовсе, либо давал результаты, прямо противоположные ожидаемым. И тут выяснилось, что за тридцать пять лет, прошедших с момента смерти товарища Маркса, созданное им учение превратилось в закостеневшую догму, не подлежащую изменению даже в том случае, если оно не соответствует окружающей действительности. И переломить эту тенденцию не было никакой возможности, поскольку марксисты, которых сменилось несколько поколений, успели пойти по пути церковников, две тысячи лет искавших истину в сухих строках Писания, и не находя там ничего, кроме возможности для создания новых расколов и ересей…
— Мой «Капитал» стал как Писание? — удивился Маркс.
— Да, — подтвердила Ника-Кобра, — Евангелие от Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Хорошо хоть к вашему сочинению в качестве Ветхого завета не прилепили писание господ Прудона, Фурье и прочих социалистов-утопистов…
— «Капитал» — это и есть Ветхий Завет коммунистической Библии, — усмехнулся капитан Антонов, — еврейские предания далекой старины. Автор Нового Завета — это товарищ Ленин, который держал сейчас перед нами речь, но на него где сядешь, там и слезешь. Его труды — это тысяча советов на все случаи жизни, и все противоречат друг другу. Когда догматики различного рода вступают между собой в спор, они перебрасываются цитатами из трудов различных классиков, будто обезьяны какашками.
— Что есть, то есть, товарищ Антонов, — вздохнул Ильич. — Уткнувшись в неспособность марксистской теории правильно описать все явления на местности, другие мои воплощения вынуждены были приступить к маневрированию, ибо каждый новый день подкидывал новые задачи. По этой причине общая теория оказалась украшена множеством заплаток, многие из которых тоже быстро устаревали, в результате чего уже моему преемнику Кобе пришлось ставить новые заплатки и вырубать на гильотине излишне догматичных коммунистов, чтобы они своими спорами не разнесли в клочья и партию, и страну. Ну а после Кобы людей, способных хотя бы латать теорию, уже не было: тогдашние руководители пытались все делать по марксистской «науке», и меньше чем за сорок лет довели с таким трудом созданную систему социализма до капитуляции перед мировым капиталом. И ведь гады они и мерзавцы, разбазарили то, что было создано не ими, и в то же время винить их особо не за что, поскольку они все старались делать по науке, которая никакой наукой не является.
— При научном подходе к делу, — сказал капитан Антонов, — при несоответствии экспериментальных данных теоретическим выкладкам меняют теорию, а если речь идет о религиозных догматах, то инквизиция сжигает на костре очередного Джордано Бруно. Чаще всего это было правильное дело, потому что у марксизма имелись и такие ответвления, что им Сатана аплодировал стоя, но иногда обструкции и репрессиям подвергали тех, кто указывал на неработоспособность теории. И чем дальше развивалась история, тем больше было несоответствий между живой практикой и окаменевшей теорией, при том, что заплатки на теорию ставить было уже некому. Богословам от марксизма задают вопрос, почему так, а они не знают, как ответить, и начинают выдавать желаемое за действительное.
— Но мы не хотел делать догму из своей теории, — сказал Карл Маркс. — Мы думал, что в наши цивилизованный времена последователи продолжат наш труд, а не будут молиться на нас как на истукан.
— Истина первая, товарищи основоположники, — сказала я, — люди не меняются от Каменного века, когда Адам Еву прижал к Древу, и до наших цивилизованных дней. Иисус Христос предупреждал своих последователей: «Не сотвори себе кумира», но сам стал жертвой людской склонности абсолютизировать природные и социальные явления. Не было в человеческой истории ничего более кровавого, чем споры об истинной природе Сына Божьего, иногда выливавшиеся в истребление населения целых регионов. Если вы отложите в сторону предубеждение и начнете сличать процессы в человеческом обществе после образования христианства и марксизма, то увидите между ними очевидное сходство. Однако, поскольку марксизм не имеет в своей основе сакрального обоснования, он, несмотря на всю свою социальную значимость, просуществовал как минимум на порядок меньше христианства.
— Но постойте, госпожа Анна! — всплеснув руками, воскликнул Энгельс, в то время как Маркс только морщил свой сократовский лоб.
— Нет, господин Энгельс, — сказала я, глядя как хмурится Ника-Кобра. — Сначала дослушайте меня!
— Да, — подтвердила Гроза Драконов, — до конца еще далеко, поэтому слушайте все и мотайте на ус. А к вам, мистер Энгельс, у нас особенные претензии. Если Карл Маркс числится мыслителем, то вы у нас проходите как балабол-собеседник. Такие люди, как вы, умеют неограниченное время трепаться на любую заданную тему, но не имеют способностей делать из этого материала правильные обобщения и экстраполировать развитие ситуации в будущем. Есть у меня предположение, что большая часть нежизнеспособных теоретических положений марксизма исходит именно от вас, а не от вашего напарника.