т их в тысячу раз и изучит каждую, пиксель за пикселем. На это уйдет целая вечность. Она увидит страшные вещи. Но своего добьется. Она найдет то, что выглядит как кусок деревяшки. И поймет, где расположено само слово. Она увеличит его в сотню раз, пока оно не вылезет за края монитора. И скопирует его. Слово – это не вещь. Это информация. Ее можно продублировать. Она скопирует его, вырежет на куске дерева, и это будет то же самое. Возможно, она найдет кого-нибудь, кто поможет ей, чтобы ей не приходилось держать в голове все слово. Она разделит его на сотню крохотных кусочков, пронумерует их, чтобы потом можно было собрать. Ей придется придумать, как безопасно переносить его. Держать его закрытым. Эмили снова нажала на кнопку. Хорошо бы сделать из него ожерелье.
Эмили вышла из больницы. Воздух казался невероятно свежим, и она буквально глотала его. Сначала она просто шла, потом побежала. Рюкзак бил ее по спине. Она крепко прижимала к себе фотоаппарат. Надо бы остановиться и завернуть его во что-то мягкое, а потом убрать в рюкзак. Но Эмили не могла остановиться и бежала по мертвым улицам. Над головой проорала ворона. Она крикнула ей в ответ, издала нечто, похожее на безумный йодль, который разорвал царившую вокруг тишину. А ведь она должна соблюдать осторожность. Ведь они могут услышать ее. Эмили бежала, изредка икая и что-то бормоча себе под нос. Ей отчаянно хотелось оказаться как можно дальше от этого места, там, где можно будет вдохнуть полной грудью и завизжать от радости – ей этого так хотелось…
Йитс поднялся на крыльцо, и его окружили дворецкие. Он думал, что они закончатся у подножия лестницы, но здесь их оказалось еще больше. Один поспешил проводить его через открытые двойные двери, другой принялся мягко расспрашивать, не желает ли он выпить прохладительного, третий захотел забрать у него пальто. Все это сопровождалось переговорами на низких тонах, и Йитсу стало казаться, будто он движется в бурлящем потоке. Он позволил, чтобы с него сняли пальто. Четвертый дворецкий вообще проявил небывалую наглость: быстро подошел к нему и поправил галстук-бабочку. Дворецкий, который хотел напоить Йитса прохладительным, встал так, чтобы Йитсу достаточно было сделать один шаг – и бокал с шампанским сам оказался бы у него в руке. Однако Йитс не знал этого дворецкого и ни за что на свете не позволил бы абсолютно чужому человеку поить его любыми напитками.
– Там испанец, – сказал Элиот.
Он вслед за Йитсом поднялся по лестнице и сейчас заглядывал в дом. Дворецкие шарахались от него, словно он был утлым суденышком в бушующем океане, а все потому, что Элиот не надел смокинг. На нем был коричневый костюм и бежевое пальто, которое Йитсу пришлось бы в буквальном смысле сдирать с него, если бы он вдруг захотел увидеть его в чем-то еще. Это, естественно, был определенный кодекс. Организация устанавливала потолок для качества одежды, которую разрешалось носить поэтам, и этот потолок зависел от уровня поэта. Суть заключалась в том, чтобы избежать ситуаций, когда недавно закончивший школу поэт осознавал, что в этом мире ему доступно практически все, и принимался скупать костюмы по диким ценам, машины за триста тысяч долларов и тем самым привлекал к себе внимание. В техническом плане этот код распространялся и на Йитса. Технически стоимость всего его наряда не должна была бы превышать половину стоимости тех туфель, что сейчас были на нем. Однако Йитс не следовал кодексу, потому что не был двадцатилетним идиотом, которому требовалась защита от соблазнов. Он был достаточно умным, чтобы уважать значение кодекса, но при этом рабски не следовать его букве. Элиот же был в костюме из прошлого века, в отвратительных башмаках из обычного универмага и в совершенно мятом пальто. Он отказывался нарушать правила даже ради того, чтобы спасти себе жизнь, и это было самым главным в Элиоте.
– Ты идешь? – сказал Йитс. – Думаю, некоторые из делегатов прихватили с собой советников.
– Нет. Я неподобающе одет, – сказал Элиот и только потом сообразил, что, по сути, это не было приглашением.
– Тогда увидимся в офисе.
– Русский не придет. Я специально зашел, чтобы предупредить тебя.
Йитс заколебался. Дворецкий с шампанским воспользовался шансом проскользнуть вперед, и Йитс повернулся к нему, чем вызвал у несчастного приступ жесточайшего стыда за то, что он посмел привлечь к себе внимание. Униженный, дворецкий быстро исчез.
– В каком смысле?
– Русский будет участвовать по спикерфону.
– Ты, наверное, шутишь.
Элиот пожал плечами.
– Так говорят люди.
– Что ж, – сказал Йитс. Он тщательно готовился к таким встречам и старался предвидеть все случайности. Но спикерфон… Русский боится, что его скомпрометируют? Разве он не знает, что, используя спикерфон, демонстрирует свой страх всем делегатам, находящимся в этом доме, буквально кричит о своей уязвимости? Это же нелепо.
Элиот все не уходил, поглядывая в зал, на роскошные платья и смокинги.
– Спасибо, – сказал Йитс.
Элиот кивнул и стал спускаться. Йитс почувствовал, как с каждым шагом Элиота, с каждым дюймом, увеличивающим расстояние между ним и теми жуткими ботинками, его настроение улучшается. Дворецкие зароились вокруг него, возбужденные его невниманием. Он отмахнулся от них едва заметным движением плеча и вошел в дом.
Внутри у самых дверей он встретил фон Гете, который любовался толпой гостей, включавшей, если Йитс не ошибался, одного сенатора и двух конгрессменов. Гете был немцем, низкорослым и остроносым, с зализанными темными волосами. На нем были очки в золотой оправе, и Йитс был уверен, что это лишь декорация. Обут он был в изумительные коричневые туфли ручной работы. Гете извинился перед собеседниками, подошел к Йитсу и обеими руками обхватил его руку.
– Guten Tag, mein Freund, – сказал Йитс, чем вызвал гримасу отвращения на лице Гете. – Wie geht es Ihnen?[16]
– Паршиво.
– Прошу прощения, – сказал Йитс. – У меня нет возможности совершенствовать свой немецкий так часто, как хотелось бы.
– Вы прощены. – Этот диалог означал, что Гете не желает общаться с Йитсом по-немецки, что, с одной стороны, было разумно: ведь гораздо проще противостоять, когда тебя пытаются компрометировать на выученном тобою языке, а не на твоем родном. С другой стороны, это было трусостью, по той же причине. Йитс был рад поддержать дух встречи. Он прибыл сюда не для того, чтобы кого-то компрометировать. К тому же он искренне сомневался в способности Гете причинить ему какой-либо вред на английском. – Вы организовали великолепный прием. Все очень достойно.
– Ну… – сказал Йитс и впервые оглядел место действия: столы застланы белыми скатертями, сделанная с большим вкусом вывеска рядом с подиумом провозглашает: «МИР ГРАМОТНОСТИ». – Мы делаем все возможное.
– Я тут беседовал с одним из ваших политиков, и он сказал мне, что ваше правительство инвестирует несколько сот миллионов долларов в обучение азиатских детей чтению.
– Мы делаем все возможное.
– Чтению на английском.
– Ну, – сказал Йитс, – вряд ли стоит рассчитывать, что мы будем учить их немецкому. – Он пожал руку высокой женщине с бронзовой кожей. Двадцать секунд назад эта женщина переглянулась с ним поверх толпы и, как торпеда, принялась прокладывать себе путь через весь зал. – Розалия, как я рад.
– Уильям, – сказала она. – Клянусь, ты только молодеешь.
– Де Кастро, – сказал Гете, окидывая взглядом ее зеленое платье, которое было смелым, когда она стояла спокойно, и вызывающим, когда она двигалась. Де Кастро протянула ему руку, и он ее поцеловал. – Мы с Йитсом как раз обсуждали план наводнить мир английскими миссионерами.
– Уверена, вы сами понимаете, что общий мировой язык послужит интересам Организации.
– Вполне возможно, – сказал Гете. – Но меня печалит перспектива, что этим языком станет английский.
– Не станет, – сказала де Кастро. – Им будет испанский. Английский уже достиг своего потолка. Понадобится нечто большее, чем миссионеры Йитса, чтобы вернуть ему былое величие. – Она посмотрела на Гете сверху вниз – тот был на целый фут ниже ее. – Думаю, все это больше беспокоит тех делегатов, чьи языки умирают.
– А, вот оно, – сказал Гете. – Традиционное немецкое преувеличение.
– Скажу честно, меня восхищает ваша сила духа. Смотреть, как твой язык сползает в сноски истории, – это нелегко.
– Ничего такого не происходит.
– Хотя, полагаю, вы уже давно привыкли к униженному положению, – сказала де Кастро. – Немецкий всегда был на втором месте среди самых популярных германских языков.
– Детки, прошу, не ссорьтесь, – сказал Йитс.
Де Кастро лучезарно улыбнулась:
– Я не ослышалась? Пушкин будет общаться с нами по спикерфону?
– Очевидно.
– Очень надеюсь, что нам не понадобится еще один русский делегат. Они дохнут, как мухи. У Александра так хорошо шли дела…
– Все дело в языке, – сказал Гете. – Слишком много морфем. Они по своей сути уязвимы.
– Не могу поверить, что он рассчитывает обезопасить себя с помощью спикерфона. Эта затея абсурдна.
Для слова «абсурдно» де Кастро использовала немецкое «lächerlich», слегка исказив первый слог. При этом она пристально наблюдала за Гете, и Йитс предположил, что де Кастро придала этому слову определенную лингвистическую глубину. Такое можно будет наблюдать на протяжении всей встречи: делегаты станут то и дело прощупывать друг друга, выискивая слабые места. Это неизбежный побочный результат того факта, что Организация является свободной коалицией независимых сообществ. Все делегаты имеют одинаковый ранг. Технически, Йитс был не более важной фигурой, чем аль-Захави из арабской группы или Баратендра Харишчандра – из урду-хинди. И именно это он и собирался изменить.
– Давайте допустим, что у Пушкина другие мотивы, – сказал Йитс, – и не будем тратить наше время на домыслы.