Ну вот, это принесло мне ощущение беспорядка, но в то же время это было необходимым. Вот докуда мы добрались! Я почти что показал физические критерии субстанции. Там, где я теперь нахожусь, происходит следующее: монада имеет и предполагает требование протяженности и антитипии; из-за сопротивления мы чувствуем, что единственное, что может осуществить это требование, – а слово «осуществить» для меня очень важно – это «иметь тело». Если так и происходит, то монада имеет тело. Но мы возвращаемся к вопросу: что такое «иметь тело»? И это можно было бы считать третьим реквизитом субстанции.
Лекция 9–10Часть первая
(19.05.1987 – 20.05.1987)
Все хорошо слышат? Ну вот, я хотел бы сначала поговорить на практическую тему, и я хотел бы, чтобы вы простили меня за то, что я говорю с вами на практическую тему; вкратце я скажу вам, что здоровье мое весьма посредственно, и мне необходимо чуточку отдохнуть. Итак, я собираюсь вскоре прекратить чтение курса. Я собираюсь прекратить, и это великолепно. Я чувствую, что пришел момент, и больше такой момент не наступит: это нечто особенное – читать курс, и это весьма любопытно. Наступает время, когда мы прекрасно чувствуем, что момент пришел. И дело не в том, что я занимаюсь самой божественной деятельностью в мире, – отнюдь нет! Но это такая особенная деятельность… Итак, я собираюсь довольно скоро остановиться, но я собираюсь все-таки закончить то, что хотел, то есть я собираюсь закончить сегодня – но вы увидите, в какой форме; и потом я собираюсь прочесть еще два курса, два курса о том, что считаю важным, то есть о гармонии и о сравнении музыкальной гармонии в эпоху Лейбница с тем, что Лейбниц называет гармонией. Я собираюсь объяснить вам то, чем бы я хотел сегодня с вами заняться, и две следующие недели будут посвящены гармонии; мне потребуется здесь помощь двух слушателей, сведущих в музыке. Но мне нужны и другие помощники.
В общем и целом, я немного ускорю чтение под конец курса, но это будет не очень тяжело, потому что мы почти сделали то, чего я хотел, важнейшее из того, что я хотел рассказать о Лейбнице. Я бы пришел еще в июне, но единственно для того, чтобы встретиться либо со студентами первого курса, либо со студентами второго курса, либо с дипломниками, которым необходимо меня видеть и встречаться с которыми у меня, как правило, нет времени. Что касается нашей совместной работы, то примите во внимание, что состоятся только две лекции. Сегодня я хотел бы, чтобы лекция была весьма щадящей, потому что мне кажется, что в мысли Лейбница есть область, настолько сразу и сложная, и таинственная, настолько опережающая свое время, что у меня нет слов. Я повторяю: что означает для Лейбница «иметь тело»? Что это такое, «иметь тело»? Для меня в лекции, посвященной этой теме Лейбница, вопросов гораздо больше, и если я не смогу их рассмотреть, я скажу вам об этом.
Как вы помните, мы исходили из следующего (я выдвигаю довольно разрозненные мысли), мы исходили из того, что индивидуальная субстанция, монада, каковая является чистым духом (а вы помните, что в этой форме она – чистый дух или душа), мы видели, что индивидуальная субстанция имеет два реквизита: она – активное единство, спонтанно производящее собственные предикаты; заметьте, что это уже нелегко: что же на самом деле может означать такой предикат, как «я прогуливаюсь», если субъектом здесь является монада как чистая душа? Она, душа, прогуливается – и что это значит? Нам скажут: так ведь нет же, ведь существуют еще и тела! Мы не знаем, подобает ли нам быть берклианцами, как мы это видели в прошлый раз: в монаде имеются перцепции, да-да, в монаде существуют перцепции, являющиеся внешними по отношению к монаде, и тогда я мог бы заявить: строго говоря, я воспринимаю себя, прогуливаясь. Что есть в монаде – должно стать прогулкой.
Что есть в монаде, так это percipi, это перцепция прогулки. Я хотел бы, чтобы вы сделали еще одно усилие, потому что мы прекрасно ощущаем, что это не работает. Если бы не существовало тел, то были бы перцепции, ну ладно! – но были бы перцепции прогулки? Это кажется странным. Я беру один текст Бейля, вы знаете его, это «Возражения Лейбницу». В своих «Возражениях Лейбницу» Бейль в общем и целом говорит следующее – вы помните историю собаки, удар палкой, который она получает, когда ест, и т. д., а он говорит: но, стало быть, монада собаки смутно перципирует удар палки, который готовится, – перцепция удара палки, а потом монада собаки схватывает боль, когда удар палкой готовится в материи и когда палка, как тело, обрушивается на тело собаки. Но, как говорит Бейль, ничто не вынуждает к тому, чтобы в предельном случае существовали тела, и, по-моему, монада собаки прекрасно могла бы нанизать в цепь перцепцию палки и перцепцию удара. Бог мог устроить именно так, но тел не существовало бы. Именно это нам скажет Беркли.
Что же заставляет нас сказать: тела существуют? Эти примеры меня смущают. Верно, что с абсолютной точки зрения монада собаки обходится перцепцией палки, чем-то сугубо «духовным», не переходя от перцепции палки к перцепции удара палкой. Фактически перцепции – это данные, присущие монаде. Думаю, что я могу это сказать, однако это очень странно: если бы тел не существовало, довольно странно было бы утверждать, что тела – это перцепции псевдотел. Мне кажется, что, если бы не было тел, монада была бы наполнена перцепциями, но это были бы перцепции иного рода, нежели перцепции фантомных ударов палкой. Ладно.
Но тогда Лейбниц отвечает Бейлю: ну да, это в предельном случае возможно; возможно, что палки не существовало бы и не было бы отчетливо выделяемых тел, однако это не препятствовало бы монаде собаки иметь перцепцию палки, а также иметь перцепцию удара в форме боли.
Мы говорим: да, согласны, но это одни лишь слова.
Почему необходимо, чтобы существовали тела? Иметь тело! В точке, где мы находимся, мы вполне определили монаду; так почему же необходимо, чтобы существовали тела? Я говорю себе примерно так: может быть, требование иметь тело принадлежит событию как наиболее фундаментальная его характеристика. Можно даже сказать, что к событию обращаются с двойным требованием, и если вы согласитесь со мной, что в этом году мы провели много времени, задаваясь вопросом «что такое событие», усматривая в нем двойной секрет и философии Лейбница, и философии Уайтхеда, то я бы сказал: да, не существует такого события, которое не обращалось бы к духу. Возможно, события не являются вечными сущностями, но может ли быть, чтобы события подстерегали и ожидали нас?
Реплика из аудитории: Совсем маленькое замечание на уровне события. Кажется, кто имел право об этом говорить, так это Фернан Бродель. Под самый конец жизни он сказал: событие – это своего рода пороховой взрыв, это нечто вроде фейерверка, который в конечном счете падает в ночь и во тьму. Это фраза Броделя. Тем самым я имею в виду: если событие неизбежно играет столь основополагающую роль, то отсюда и необходимость тела. Существует проблема прерывного и непрерывного, которую представил Бродель. Бродель говорил, и он знал, что говорит, что событие – нечто прерывное, которое взрывается и возвращается во тьму, в своего рода ночь. Стало быть, проблема непрерывного и прерывного. И тогда что делает тело? Отдыхает ли оно, бродит ли оно? Это не обязательно субстанция, оно не всегда разветвляется, как мы сегодня говорили, вблизи события, в своего рода напряжении всех своих моментов, потому что событие представляется нам как своего рода взрыв, застающий нас врасплох, а потом мы извлекаем из него то, что извлекаем; но потом это опять тьма, это ночь.
Жиль Делёз: Я бы хотел говорить с глубоким уважением, и это будет действительно совет: не путайте. Вот ты нам говоришь: Бродель это утверждает. И, конечно, то, что говорит Бродель – прекрасно, однако я не уверен, что то, что говоришь ты, имеет в виду прерывность события. Но, в конце концов, мы могли бы об этом поговорить. Однако мы несколько недель изучали событие не по Броделю, а по Уайтхеду, и Уайтхед говорил нам: внимание, вы помните, что событие – это не «кого-то задавили», хотя и это также, но еще десять минут, прошедших в этой комнате, есть событие, даже если не происходит абсолютно ничего. Это событие. Прохождение природы через некое место, как говорит Уайтхед, это событие. Жизнь пирамиды в течение десяти минут – это событие. У меня нет нужды возвращаться к Уайтхеду, потому что мы прошли сквозь все объяснения и определения события, которые предлагал нам Уайтхед, начиная со сходящихся рядов, которые имеют в виду схватывания, схватывания схватываний и т. д. Если бы мы взялись за Броделя, то мы, полагаю, нашли бы другие значения события. По-моему, у Броделя и Уайтхеда были очень важные точки схождения (опустим их). Ведь нет необходимости брать историка, говорящего нам о событии в истории, потому что мы-то занимаемся событием повсюду: кто-то зажигает сигарету, и это событие. Если пожар, то это событие, но существуют события совершенно повседневные. В какой мере это согласуется с Броделем?
У меня есть ощущение, что событие – нечто двойное, это бифуркация, что каждое событие бифуркантно. Почему? Прежде всего потому, что каждое событие предшествует себе совершенно так же, как оно застает себя врасплох, и поэтому я сказал бы: не судите слишком наскоро о непрерывности и прерывности: мы знаем, что событие рискует и предшествовать самому себе, и следовать за самим собой. Но в той мере, в какой оно самому себе предшествует и за самим собой следует, это Лейбниц: перцепция палки предшествует удару, но перцепция палки, злой человек, кравшийся за собакой, – это уже было событие. Всякое событие себе предшествует, всякое событие за самим собой следует. Некоторым образом мы могли бы сказать: всякое событие дожидается меня! И это уже то самое! Что меня интересует, так это этика события, потому что я полагаю, что не существует иной этики, кроме этики природы людей по отношению к тому, что их постигает. Это напоминает следующее: как переносишь ты то, что тебя постигает, будь то к благу или ко злу. Одним из величайших моралистов события является поэт Жоэ Буске. У Буске была страшная рана, оставившая его парализованным, и – среди прочего – все, что он пытался сказать и объяснить, было, некоторым образом, утверждением: я был создан для того, чтобы воплотить это событие. Исходя из его проблемы, это означало: определенным образом быть достойным события. Вы прекрасно чувствуете, что существуют люди, которые недостойны события – как в счастье, так и в несчастье. Поэтому быть достойным события, сколь бы незначительным оно ни было, означает весьма конкретную мораль, это не означает быть серьезным, конечно нет, но ведь существуют люди, заставляющие нас страдать, – и почему? Потому что они некоторым образом делают все посредственным: и благо, которое с ними встречается, и зло, которое их застигает. Вы прекрасно чувствуете, что существует определенная манера переживать событие, будучи достойным того, что происходит с нами во благе и во зле. Я бы сказал, что это – аспект, посредством которого всякое событие обращается к моей душе. Почему же с теми, кто стонет, так трудно иметь дело? Они недостойны того, что с ними происходит. Я сказал уже много, заметив, что стенающие недостойны того, что их постигает, так как есть гениальные стенающие. Я бы хотел, чтобы всегда происходило так, чтобы я не мог сказать фразу до конца, не опровергнув ее: существуют стенающие, которые достойны того, что с ними происходит, и это те, кого мы называем пророками: вот пророк в своем основополагающем стенании. Существуют те, кто возводит стенание на определенный уровень поэзии, элегии, а «элегия» означает «жалоба»… Существуют те, кто жалуется с большим благородством: подумайте об Иове, жалоба Иова достойна события. Ладно, я не могу говорить об этом дальше. Мне всякий раз необходимо отступать от темы, но вы поправляйте меня сами.