Я говорю только: всякое событие обращается к душе и к духу. Я хочу немного уточнить: существуют события, обращающиеся исключительно к душе. Я бы сказал: мы можем сказать себе, что прогулка есть событие духа и что мы можем отнести «я прогуливаюсь» к предикатам монады. Как минимум, мы придем сюда. Если бы я пытался заниматься терминологией, я сказал бы: по крайней мере, это объясняет пару слов, которые Лейбниц постоянно употребляет: «виртуальное», «актуальное». Виртуальное и актуальное… Мы это видели. Мы видели, что Лейбниц употреблял их в довольно разных смыслах.
Первый смысл: каждая монада, или по крайней мере каждая индивидуальная субстанция, называется «актуальной». Она выражает тотальность мира, но этот мир, как вы помните, существует лишь в выражающих его монадах. Иными словами, этот мир, который существует лишь в выражающих его монадах, сам по себе «виртуален». Мир – это бесконечный ряд состояний событий, и я могу сказать: событие как виртуальность отсылает к выражающим его индивидуальным субстанциям. Это – отношение «виртуальное – актуальное». Что же имеет в виду это отношение? Когда мы пытались определить его, мы пришли к идее своего рода напряжения: сразу и все монады существуют для мира, и мир существует в каждой монаде – это дает нам своего рода напряжение. И Лейбниц чрезвычайно часто употребляет термины «виртуальное» и «актуальное». Я бы даже сказал: в любом смысле он говорит нам, например, что все врожденные идеи, все истинные идеи суть идеи виртуальные, что они виртуальны; Лейбниц употребляет слово «виртуальный» и в других случаях, но, по-моему, всегда в соотношении с актуальным и для того, чтобы обозначить отношения некоего типа события с душой. Но ведь ничто не может отвлечь нас от идеи, что этого пока недостаточно и что сколь бы глубоким ни было событие в той мере, в какой оно выражается в душе, ему всегда еще будет чего-то не хватать; итак, если оно не осуществляется в телах, то необходимо, чтобы оно к этому пришло. Необходимо, чтобы оно вписалось в некую плоть, необходимо, чтобы оно реализовалось в некоем теле, необходимо, чтобы оно запечатлелось в некоей материи.
С чем же соотнесется событие на сей раз? Если бы я искал здесь пару, то необходимо, чтобы событие не только актуализовалось в некоей душе, но и требуется, чтобы оно реализовалось в некоей материи, в некоем теле. Я бы сказал: здесь уже не просто «виртуальное-актуальное», а «возможное – реальное». Именно «возможное – реальное». Событие вечно оставалось бы чистой возможностью, если бы не реализовалось в теле. Оно оставалось бы чистой виртуальностью, если бы не актуализовалось, если бы не выражалось в душе. Оно оставалось бы чистой возможностью, если бы не реализовалось в теле. Почему я это говорю? Да потому что у Лейбница функционируют две пары: возможное – реальное, виртуальное – актуальное. Но здесь, как мне кажется, большая опасность, потому что многие комментаторы не делают различия между двумя этими осями. А существует основополагающее различие.
В письмах к преподобному де Боссу под самый конец жизни Лейбница у него возникает целый ряд весьма любопытных выражений. Эти письма написаны по-латыни. Итак, в продолжение примерно трех страниц с очень большой частотностью встречается термин «realisare», или же причастие «realisans», и Лейбниц задает вопрос: кто способен реализовать феномены, или: кто реализующий?
Цитирую: «Монады воздействуют на этого реализатора, но он ничего не изменит в их законах; неважно, кто этот реализатор, важно именно то, что он не совпадает с монадами». Еще один текст: «Я плохо представляю себе, как можно объяснять что-либо, исходя из монад и феноменов: необходимо добавить кое-что еще, что реализует их», нечто реализующее феномены, необходимо добавить нечто, их реализующее. Что же интересует меня? Поймите! Что такое реальное? Реальное – это не материя, иначе она была бы реализующей; очевидно, это не материя, это, к тому же, и не тело. Более того, материя и тело суть то, что реализуется благодаря реализатору. Как мы увидим, реализатор вступает в близкие отношения не с телом вообще, а с живым телом. Только не надо думать – и вот это мне представляется весьма глубокой идеей в такой философии события, как философия Лейбница, и здесь задействована вся его этика – только не надо думать, что событие актуализуется в монаде. Необходимо, чтобы оно реализовалось в живом теле, и в этом смысле необходимо, чтобы существовал некий реализатор, точно так же, как существует актуализатор. Актуализатор – это и есть сама монада; необходим реализатор, который реализует событие в материи, или который реализует событие в теле, совершенно так же, как существует актуализатор. Так что я возвращаюсь именно к тому, что я говорил в прошлый раз, когда кто-то в самом начале задал мне вопрос. Я говорил, что определить барокко не так уж трудно. Барокко – это двухэтажный дом, необходимо, чтобы было два этажа. И один из этих этажей отсылает к складкам в материи, а верхний этаж отсылает к сгибам в душе: сгибы в душе существуют точно так же, как складки в материи. Вероятно, вот эта двухэтажная схема и составляет барочный мир.
Почувствуйте теперь, что у нас наконец есть основание, по крайней мере на уровне Лейбница, у нас есть лейбницианское основание, касающееся двух этажей. Лейбницево основание есть событие. Это событие, имеющее в виду два этажа. Оно должно актуализоваться в монаде, это да, но оно также должно вписаться в переживаемое тело. Когда событие актуализуется в монаде, оно производит сгибы в душе; необходимо переживать его: сгибается ваша душа. А когда событие вписывается в ваше переживаемое тело, оно производит складки в материи, в живой материи. Так что же происходит? Я бы хотел, чтобы вы почувствовали это.
Мы продвигаемся чуть дальше в ответе на вопрос, почему монаде так нужно тело. Почему Лейбниц не берклианец? Почему мы не можем удовольствоваться пресловутым esse est percipi, то есть все, что есть, в конечном счете, воспринимается монадой, всё – и точка. Я полагаю, что более глубокое основание содержится как раз в событии, в том, что событие не может вписаться в душу, в то же время не потребовав для себя тела, в котором оно вычерчивается.
И вот я натолкнулся на текст, о котором давно не думал. Обо всем этом я думал – а потом я говорю себе: это мне кое-что напоминает. Мы часто действуем именно так. Как если бы я уже это читал. Я вспомнил весьма любопытную книгу Гуссерля. И эта книга Гуссерля называется «Картезианские размышления». Эта книга была чем-то вроде отправной точки, когда Гуссерль приехал во Францию перед войной и прочел несколько лекций по-немецки, и они были переведены под заглавием «Картезианские размышления». Заглавие воздавало хвалу Франции. Очень странно: в начале Гуссерль упоминает Декарта, но чем дальше он продвигается, тем больше он упоминает даже не Лейбница, а монады. Это столь причудливый термин под пером Гуссерля, что мы задаем вопрос: что же происходит? В первую очередь это касается пятого, стало быть, последнего «Размышления»{ Рус. пер.: Гуссерль Э. Картезианские размышления. СПб., 2001. С. 182–284. Пер. Д.В. Склярова.}. Я вам перескажу это не совсем точно, посмотрите сами, текст читается с первого раза, он не очень сложный. Для первого раза Гуссерль не слишком сложен. Он говорит нам: назовем монадой (даже не ссылаясь на Лейбница) эго, предположим, что «Я» принадлежит ему. Мы увидим, что имеется в виду под понятием принадлежности. Например: «я перципирую стол» есть принадлежность эго. Ну хорошо. У меня есть привычка перципировать стол – это принадлежность эго. Мы видим, что это означает. Это интересно, я говорю о тех, кто знает некий минимум, – но большинство из вас знает минимум феноменологии: интенциональности, сознание чего-то суть принадлежности эго. И в одном весьма любопытном тексте Гуссерль доходит до того, что говорит: это имманентные трансцендентности. Интенциональности суть трансцендентности, трансцендентности сознания, направленного к вещи, но это имманентные трансцедентности, так как эти интенциональности имманентны монаде.
Монада – это эго, схваченное вместе со всеми его принадлежностями, ведь все интенциональности – это принадлежности. Вы видите!
И вот он, Гуссерль, ставит странный вопрос, он спрашивает: как совершается переход от имманентной трансцендентности к объективной?
Это значит: существует ли для монады средство выйти как бы за пределы самой себя? Вы помните судьбу монады? Мы попадаем в средоточие чего-то очень важного для Лейбница: без окон и дверей. И речи нет о том, чтобы она выходила за пределы самой себя. На первый взгляд, нет вопроса. Как ей выйти за пределы самой себя, если у нее нет ни окон ни дверей? И вот Гуссерль рассказывает такую историю и говорит: любопытно, так как эго с его принадлежностями, то есть монада, схватывает среди своих принадлежностей еще одну весьма своеобразную принадлежность. Это нечто, определяемое ею как Другой. То есть то, что она отождествляет с переживаемым телом Другого. Вот это – весьма любопытная интенциональность, особая интенциональность. Почему? Потому что это пустая интенциональность. У меня было много пустых интенциональностей: например, я смотрю вот на эту штуку, на этот аппарат, но у меня пустая интенциональность, лица я не вижу. Хотя это и пустая интенциональность, но мне достаточно сделать усилие, и, если она меня интересует, она наполнится. Тогда как если среди моих принадлежностей я встречаю одного из вас, то это пустая интенциональность.
[Конец пленки.]
Дело выглядит так, как если бы весь мир тек по направлению к Другому. Тело – уже не центр своего мира. Что же меня в нем интересует? В двух случаях живое тело – поистине нечто вроде линии, переходящей из сферы одного в сферу Другого. Можно ли сказать, что отец всего этого – Лейбниц? Увы, нет!
Но я не уверен, что он неправ. Ведь все элементы проблемы у вас в руках. Я полагаю, что Лейбниц сказал нам нечто вроде следующего: да, в принадлежностях монады все-таки есть что-то любопытное, и это то, что выйти за ее пределы никогда невозможно. Здесь мне потребовались бы тексты и понадобилось бы очень много времени; я дам всего лишь некое указание; полагаю, что мы не найдем тексты, доходящие до нижеследующего, я не заставляю его об этом говорить, но мы вращаемся вокруг вот такой идеи: существовали бы одни лишь монады, если бы не было животных, если бы не было живых существ. Именно витализм выводит Лейбница из спиритуализма.