Окрестности Сильс-Марии. (Фото переводчика.)
Элизабет Фёрстер-НицшеО создании «Так говорил заратустра»[37]
«Заратустра» – самое личное произведение моего брата, это история его глубочайших переживаний, дружеских чувств, идеалов, вдохновений, ужасающих разочарований и страданий. Но над всем этим высится идеал его высшей надежды и дальней цели. Образ Заратустры грезился Фридриху с ранней юности, однажды он написал мне, что этот образ привиделся ему еще в детстве. В различные периоды жизни он называл эту грёзу различными именами, «но наконец, – мы читаем в его поздней заметке, – я должен был воздать честь одному персу: прежде всего потому, что персы мыслили историю в целом, в великом. Как некую последовательность стадий развития, каждую из которых возглавляет пророк. Каждый пророк имеет свое царство на тысячу лет».
Мировоззрение Заратустры, как и его образ, зарождалось в очень ранний период. Если внимательно изучать наследие Ницше 1869–1882 годов, нетрудно заметить, что всюду рассеяны семена всего круга мыслей Заратустры. Например, идеал сверхчеловека уже очень ясно прорисовывается во всех сочинениях 1873–1875 годов. Особенно надо отметить незаконченное несвоевременное размышление «Мы филологи», найденное в черновиках и набросках, которое поразительным образом согласуется с самыми последними произведениями.
Как же можно прославлять и превозносить целый народ! Это всё одинокие индивидуальности, в том числе и у греков.
Греки интересны и необычайно важны, поскольку у них было невероятно много великих индивидуальностей. Как такое возможно? Это необходимо изучать.
Меня интересует только то, какое отношение имеет народ к взращиванию индивидуальностей-одиночек: во всяком случае, у греков были весьма благоприятные условия для их развития, но возникли эти условия не из представления этого народа о добре, а из борьбы темных инстинктов.
С помощью хорошо продуманных методов и ухищрений можно воспитать великого индивидуума намного лучше и совершенно по-другому, чем когда он воспитывается случайностями, как это было до сих пор. В этом заключена надежда: взращивание выдающихся людей.
В мысли о восхождении до сверхчеловека получил новое выражение юношеский идеал Ницше: «цель человечества в его высочайших экземплярах» (или, как он яснее высказал это в работе «Шопенгауэр как воспитатель», «человечество должно непрестанно трудиться над тем, чтобы взращивать отдельных великих людей, – в этом и только в этом его задача»). Но этот высочайший юношеский идеал поднят теперь на новую высоту и более не подразумевает всего лишь высший тип человека. На будущий идеал грядущего человечества, на сверхчеловека, поэт набрасывает покрывало становления. Кто знает, какой блистательности и высоты он сможет достичь! Поэтому, взглянув на наши высшие идеалы, на идеал Спасителя с точки зрения новых ценностей, поэт восклицает в «Заратустре»:
Никогда еще не было сверхчеловека. Нагими я видел обоих: самого великого и самого ничтожного человека – слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже и самого великого нашел я слишком еще человеком!
Выражение «взращивание сверхчеловека» часто понимают совершенно неверно. Слово «взращивание» означает преображение благодаря новым высочайшим ценностям, которые, как мастер и наставник во всех действиях и жизненных взглядах, должны властвовать над человечеством. Вообще говоря, правильно понять мысль о сверхчеловеке можно лишь в ее взаимосвязи с другими учениями автора «Заратустры»: ранговом порядке, воли к власти, переоценке всех ценностей. Он полагает, что христианство, возникшее из неприязни ущербных и слабых ко всему красивому, мощному, гордому и могущественному, то есть ко всем сильным чертам, подвергло их опале, благодаря чему всё жаждущее жизни, возвышающее жизнь стало приниженным и презренным. Но теперь над человечеством должна быть утверждена новая скрижаль ценностей, а именно идеал сильного, могущественного, яркого, полного жизни человека, вплоть до своей высочайшей вершины – сверхчеловека, который отныне должен стать целью нашей жизни, надежды и воли. Прежде, в согласии со старыми ценностями, лишь качества, свойственные слабым, страдающим, сломленным, восхвалялись как наивысшие (следствием чего в конце концов и явилось это слабое и больное современное человечество), теперь же должны быть провозглашены новые ценности, которые кратко можно выразить так: всё, что происходит из силы, – хорошо, всё, что из слабости, – плохо: тип здорового, полного сил, радующегося жизни, смелого человека, обожествление жизни. И это вовсе не утопический образ, не надежда из области зыбких туманных грез, относящаяся к неопределенному будущему через многие тысячи лет, такой человек – не дарвинский новый вид, о котором сегодня ничего невозможно предположить и ориентироваться на который было бы просто смешно. Такой тип человека должен быть достижим и нынешним человечеством с помощью всех духовных и телесных сил, которыми оно располагает, причем не только «достижим»: благодаря новым ценностям этот тип должен быть еще и достигнут. Ницше вспоминает чудовищный пример переоценки всех ценностей: христианство, благодаря которому за относительно короткое время были переоценены и почти уничтожены весь греческий обожествленный мир и греческое мышление, а также могущественная Римская империя. Не могут ли обновленные греко-римские ценности, усовершенствованные и углубленные изучением христианских представлений за две тысячи лет, в свою очередь вызвать подобный переворот, причем в обозримое, соизмеримое с нами время, пока наконец не возникнет тот блистательный тип человека, который станет нашей новой надеждой и верой, и к созиданию коего мы призваны Заратустрой?
В своих личных записях Ницше использует слово сверхчеловек (всегда в единственном числе!) для обозначения «в высшей степени удавшегося типа» в противоположность «современному человеку», но главное – он намекает, что сам Заратустра и являет собой тип сверхчеловека. В «Ecce homo» Ницше дает себе труд донести до нас предварительные условия и предвестия этого высочайшего типа, ссылаясь при этом на «Веселую науку».
Чтобы понять этот тип, надо сперва уяснить себе его физиологическую предпосылку: она есть то, что я называю великим здоровьем. Не знаю, как разъяснить это понятие лучше, более лично, чем я уже сделал это в одном из заключительных разделов (разд. 382) пятой книги «gaya scienza».
«Мы – новые, безымянные, труднодоступные, – говорится там, – мы – преждевременно родившиеся из еще непроявленного будущего. Для новой цели нам нужно и новое средство, а именно новое здоровье – более крепкое, умудренное, цепкое, более отважное и веселое, чем любое здоровье, встречавшееся до сих пор. Тот, чья душа жаждет пережить в полной мере прежние ценности и устремления и обогнуть все берега этого идеального „средиземноморья“, кто готов к приключениям и на собственном опыте хочет узнать, каково быть завоевателем и первооткрывателем идеала, а также художником, святым, законодателем, мудрецом, ученым, благочестивым, божественным отшельником старого стиля, – тот нуждается прежде всего в великом здоровье – таком, которым не просто обладают, но которого еще и постоянно добиваются, должны добиваться, поскольку его снова и снова растрачивают, должны растрачивать… И вот, после того как мы долго были в пути, мы, аргонавты идеала, быть может, более отважные, чем требует благоразумие, пережившие множество кораблекрушений и бед, но тем не менее более здоровые, чем хотели бы нам позволить, опасно здоровые – снова и снова здоровые… – и нам начинает казаться будто в вознаграждение за это перед нами теперь простирается еще не открытая страна, границы которой неведомы никому, – страна по ту сторону всех известных стран и укромных мест идеала, – мир, столь богатый прекрасным, чуждым, сомнительным, страшным и божественным, что наше любопытство и наша жажда обладания выходят из себя – ах!.. мы уже ничем не можем насытиться!..
Разве смогли бы мы, узрев такие перспективы и с такой ненасытной жаждой знания и чистой совести, продолжать довольствоваться современным человеком? Хотя это и достаточно скверно, но мы с неизбежностью стали бы взирать на его самые достойные надежды и цели лишь с деланной серьезностью, а то и вовсе не стали бы обращать на них внимания… Перед нами теперь другой идеал – удивительный, завораживающий и опасный, – к которому мы никого не хотим призывать, ибо никому не готовы с легкостью передать на него право: идеал духа, который наивно, то есть помимо собственной воли и от избытка полноты и мощи, играет со всем, что прежде считалось священным, благим, неприкосновенным, божественным; для которого высочайшее, являющееся для народа справедливым мерилом ценностей, уже означало бы опасность, упадок, унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он противопоставляет всей прежней земной серьезности, всей прежней торжественности в жесте, слове, интонации, взгляде, морали, цели, их живейшую спонтанную пародию, – но вместе с тем, несмотря ни на что, возможно, как раз тогда и проявляется великая серьезность, как раз тогда и ставится вопросительный знак, судьба души меняет направление, сдвигается стрелка, начинается трагедия…»
Хотя образ Заратустры и значительная часть основных мыслей книги «Так говорил Заратустра» в грезах и текстах Ницше появлялись гораздо раньше, всё же место и дата рождения этого произведения – Сильс-Мария, август 1881 года. Открывшаяся тогда Ницше мысль о вечном возвращении побудила его изложить свои новые идеи в поэтической форме. О первом столкновении с этой мыслью он упомянул осенью 1888 года в автобиографических пассажах под названием «Ecce homo».