Основная концепция этой работы, мысль о вечном возвращении, эта высшая формула утверждения, которая вообще может быть достигнута, относится к августу 1881 года: она набросана на листке бумаги с подписью «6000 футов по ту сторону человека и времени». Я шел в тот день лесами у озера Сильваплана; у могучего пирамидального камня поблизости от Сурлея остановился. Там и пришла ко мне эта мысль. Когда я отсчитываю от этого дня несколько месяцев назад, то нахожу как предзнаменование внезапную и в глубочайшем смысле решающую перемену моего вкуса, прежде всего в музыке. Может быть, всего «Заратустру» позволительно причислить к музыке – несомненно, его предварительным условием было то, что я возродился к искусству слышать. В Рекоаро, маленьком горном курорте поблизости от Виченцы, где я провел весну 1881 года, мы с моим маэстро и другом Петером Гастом, еще одним «возродившимся», вдруг поняли, что мимо нас пролетел феникс Музыка с оперением более легким и светоносным, чем когда-либо прежде.
Где-то между началом и концом августа 1881 года пришло решение возвестить учение о вечном возвращении устами Заратустры в гимнах и дифирамбах. Среди бумаг Ницше мы нашли листок того времени, на котором набросан первый план «Так говорил Заратустра».
Ниже было написано:
Заратустра, рожденный на озере Урми, на тридцатом году жизни покинул свое отечество, отправился в провинцию Ария и десять лет среди гор в одиночестве слагал Зенд-Авесту.
Солнце познания снова в зените: свернувшись кольцом, лежит змея вечности в его свете – это ваше время, вы, полуденные братья.
К этому же относятся и следующие заметки.
Первая книга: В стиле первой части девятой симфонии. Chaos sive natura[38]: «О расчеловечивании природы». Прометей прикован на Кавказе. Написано с беспощадностью κράτος[39], «власти».
Вторая книга: Непринужденно-скептически-мефистофельски. «О баннексии опыта». Познание-заблуждение, которое становится органическим и организует.
Третья книга: Самое внутреннее и самое свободное парение в небе по сравнению со всем, что было написано прежде: «О последнем счастье одинокого». Он – это тот, кто из «чему-то принадлежащего» превратился в «самостоятельно восходящего» в высшей степени: совершенное эго: только такому эго доступна любовь; на предыдущей ступени, когда высочайшее одиночество и уверенность в себе еще не достигнуты, есть нечто другое, чем любовь.
Четвертая книга: Дифирамбически = всеобъемлюще: «Annulus aeternitatis[40]». Жажда всё пережить еще раз, бесконечное число раз.
Непрерывное превращение: ты должен за короткое время проходить сквозь множество индивидуумов. Средство к тому – непрерывная борьба.
Тем летом 1881 года после многолетних затяжных болезней и плохого самочувствия мой брат ощутил себя выздоравливающим. Именно в таком состоянии прилива сил, при возвращении его прежнего драгоценного здоровья написаны и «Веселая наука», которую по ее настроению можно считать прелюдией «Заратустры», и сам «Заратустра». Но беспощадной судьбе было угодно, чтобы как раз во время восстановления здоровья на него обрушились тяжкие личные переживания – глубокие разочарования в дружбе, которую он очень ценил, даже считал священной. Впервые он ощутил весь ужас отчуждения, к которому приговорено всё великое. Покинутость – нечто совершенно иное, чем избранное по собственной воле упоительное одиночество. Как же он тосковал тогда по совершенному другу, который во всем бы его понимал и с кем бы он мог поделиться чем угодно. В разные периоды жизни с самой ранней юности ему нередко казалось, что он наконец обрел такого друга. Но теперь, когда его путь становился всё более опасным и уходил всё круче вверх, он более не находил никого, кто мог бы идти вместе с ним; поэтому он создал себе совершенного друга в образе царственного философа и доверил ему возвещать о своих высочайших и сокровеннейших целях.
Появился ли бы без горьких переживаний того периода первый эскизный план книги «Так говорил Заратустра», составленный летом 1881 года, возможно ли было то изумительное счастливое настроение, которым исполнены строки приведенного выше наброска? Сегодня это всего лишь праздные вопросы. Но, быть может, в отношении «Заратустры» мы согласились бы с Майстером Экхартом: «Самый быстрый зверь, который доставит вас к совершенству, – это страдание».
О создании первой части «Заратустры» брат писал так:
Зиму (1882/83) я прожил в той очаровательно тихой бухте Рапалло, недалеко от Генуи, которая врезается между Кьявари и мысом Портофино. Мое здоровье было не из лучших, зима выдалась холодная и чересчур дождливая, маленькая гостиница у самого моря – так, что прилив ночью не давал спать, – почти во всем представляла собой противоположность желаемого. Вопреки этому и почти в доказательство моего утверждения, что всё решающее возникает «вопреки», именно в эту зиму и в этих неблагоприятных условиях возник мой «Заратустра». Утром я поднимался в южном направлении по чудесной дороге к Зоальи, мимо сосен и обозревая морские дали, а во второй половине дня, всякий раз, как позволяло здоровье, обходил всю бухту от Санта-Маргериты до местности за Портофино. Эти места и этот ландшафт стали еще ближе моему сердцу из-за большой любви к ним императора Фридриха III; по случаю я снова очутился у этих берегов осенью 1886 года, когда он в последний раз посещал этот маленький забытый мир счастья. На обеих этих дорогах пришла мне в голову вся первая часть «Заратустры», и прежде всего сам Заратустра как тип: вернее, он снизошел на меня.
Эта первая часть «Заратустры» была записана не более чем за десять дней – с начала по середину февраля 1883 года. «Заключительная часть… была закончена как раз в тот священный час, когда в Венеции умер Рихард Вагнер».
Фридрих в разных местах своих текстов упоминает то время (за исключением десяти дней, когда он писал «Заратустру») как самую тяжелую зиму, проведенную в почти непрерывной болезни. Но при этом он имеет в виду не свои прежние болезненные состояния, а самый настоящий грипп, который он подхватил в Санта-Маргерите и который мучил его еще многие недели в Генуе. Однако прежде всего он подразумевает состояние своей души – ту невыразимую покинутость, для которой он в «Заратустре» нашел столь понятные сердцу слова. Также и реакция друзей и знакомых на первую часть была угнетающей, поскольку она осталась не понятой почти всеми, кому он ее послал.
Многие, на кого я надеялся, оказались незрелыми; Заратустра – это доказательство того, что можно говорить с величайшей ясностью, но не быть никем услышанным.
Брат сильно переживал из-за этого непонимания, и так как в то время, проявив невероятную силу воли, отказался от гидрат хлорала – снотворного, которое ему пришлось принимать при затяжном гриппе, – всю весну следующего 1883 года, проведенную в Риме, он пребывал в пасмурном настроении.
Вот что он пишет об этом:
Затем последовала тоскливая весна в Риме, куда я переехал жить – это было нелегко. В сущности меня раздражало само это место, самое непристойное на свете для поэта Заратустры, в котором я оказался не по собственной воле; я пытался освободиться – хотел в Акуилу, антипод Рима, основанную из враждебности к Риму – также и я однажды стану основателем места памяти атеиста и врага церкви comme il faut, моего ближайшего родственника, великого императора Гогенштауфена Фридриха II. Но мне препятствовал злой рок: надо было возвращаться. В конце концов, когда меня утомили заботы об антихристианской местности, я удовольствовался площадью Барберини. Боюсь однажды, чтобы по возможности избежать дурных запахов, я интересовался даже в Палаццо дель Квиринале, нет ли там тихой комнаты для философа. На балконе, высоко над названной площадью, откуда виден весь Рим, а издалека внизу доносится шум фонтана, была сложена самая одинокая песнь из всех, что слагали прежде, – Ночная песнь; в тот час вокруг меня всё время кружилась мелодия, полная невыразимой печали, рефрен которой я снова нашел в словах «мертвый перед бессмертием».
Той весной мы задержались в Риме несколько дольше, и из-за установившейся унылой тягостной погоды и подавленного настроения Фридрих решил больше вообще ничего не писать, тем более продолжения «Заратустры», хотя я и предлагала ему взять на себя все хлопоты, связанные с издателем и типографией. Но когда 17 июня мы возвратились в Щвейцарию и он снова почувствовал знакомый и дорогой ему горный воздух, в нем пробудилась вся его радостная созидательная сила и, чтобы подготовить меня к грядущему манускрипту, он писал мне:
Здесь поселился я на три месяца: я в самом деле был большим дураком, позволив себе потерять мужество из-за итальянского воздуха. Постоянно мелькает мысль: а что дальше?.. Мое «будущее» для меня самая темная в мире вещь; но так как я еще многое должен подготовить, мне следует думать только о завершении этой подготовки – это и есть мое будущее, – всё же остальное предоставить тебе и богам.
Вторая часть «Заратустры» была написана в Сильс-Марии между 26-м июня и 6-м июля:
Летом, вернувшись в священное место, где сверкнула первая молния мысли о Заратустре, нашел я вторую часть «Заратустры». Десяти дней было достаточно; ни в одном из случаев – ни в первом, ни в третьем и последнем мне не понадобилось больше времени.
Фридрих часто говорил о состоянии невыразимого восторга, в котором писал «Заратустру», о том, как во время подъемов и спусков по горным тропам на него вдруг буквально нисходила невероятная полнота мысли, и он едва успевал делать поспешные заметки карандашом в записной книжке, которые, возвратившись домой, до глубокой ночи приводил в порядок и переписывал чернилами. Вот что он мне писал: «Тебе не так-то легко составить себе достаточно ясное представление о