ание опыта вместе с фактом его извлеченности в измерении понимания. Ибо узнавание себя предполагает переход или скачок в другое измерение. В «меньше не может быть» мы можем перейти только скачком. И таким образом воссоединиться с прошлым.
Чтобы еще раз пояснить проблему времени, приведу такой пример. Вы помните эпизод соприкосновения женских грудей и его смысл. Сейчас я введу этот эпизод в другой связи. Мы сформулировали ранее такую аксиому: всегда есть точка, к которой нельзя прийти простым приращением нашего движения или нашего знания. По прямой. И мы уже знаем такую точку — это лицо Рашель как лист бумаги, отделяющий две бесконечности, из которых с разных сторон к нему идут Марсель и Сен-Лу. Теперь же в связи с проблемой времени я переверну эту аксиому и скажу, что ее острое жало (помните, «нет жала острее, чем жало бесконечности») и есть точка, в которую нельзя прийти простым приращением единицы того же рода. Ведь когда мы идем прямым движением, мы наращиваем одни и те же единицы, накладывая их одну на другую. Так вот, к такому движению и приложима аксиома, что всегда есть точка, в которую так прийти нельзя. Как и в случае той необратимости, где раздирается пелена, убаюкивающая очевидности, вполне похожая на кьеркегоровскую «смертельную болезнь» с ее мнимым, блаженным здоровьем в действительности больного. Очевидность тоже есть мнимое знание в действительности не знающего. Но от незнания к знанию нет прямого перехода. В случае живой истории. Нельзя прийти к знанию, узнав еще что-то, и еще что-то… Тайна разрывает очевидность и всегда врывается как немыслимая и бесчеловечная. Так Пруст и пишет (это эпизод танца Альбертины с Андрэ): первые, а может быть последние аккорды незнакомого праздника (II,796). Праздника — в том смысле, что черти пляшут и танцуют, праздника в аду, совершенно немыслимого, как выражается Пруст, и бесчеловечного. Тайна врывается немыслимо и бесчеловечно, и как выжить перед лицом такой тайны? Если душа не расширилась и не вместила уже ад. Немыслимая и бесчеловечная истина есть открывшийся ад. Появляясь, она отнимает у нас мир. Истина появляется и в то же время отнимает у нас мир, в котором мы могли бы ее держать, и тем самым — она есть продолжение и завершение мира. Вот где проглядывает наш постулат, что всегда есть точка, в которую нельзя прийти.
Но что значит тогда «узнать самого себя?» Ведь время фактически есть иносказание о том, что узнать себя ментальной операцией невозможно, хотя бы потому, что на это нужно время. Время, внутри которого реально, или, как выражался Пруст, экспериментально совершалось бы что-то, когда мы действуем, ведомые экспериментальной верой. Приведу другой пример. Гениальный француз Шарль Фурье в своей утопии «Нового любовного мира», исходя из родственного Декарту и Прусту понимания человеческой природы и ее интенционального характера и руководствуясь французской манией понимания желаний, пытался показать, как может быть построен мир, чтобы в нем человеческое существо действительно могло раскрыть, проявить себя. И наоборот, почему существует мир, в котором этой возможности нет, то есть где фактически нет возможности истории. Такой мир Фурье называл миром цивилизации, врагом которой он был. И Фурье противопоставлял миру цивилизации мир гармонии, ссылаясь при этом на пример из русской истории. Я уже приводил его. Это эпизод с Салтычихой, которая истязала своих крепостных девок. Фурье описывает этот эпизод, узнав о нем, очевидно, из газет и используя его как прозрачный материал для своих мыслей и построений. Фурье говорит, что мадам Салтыкова явно была скрытой или не знающей себя лесбиянкой. Судя по деталям проявления ее жестокости — этот вывод несомненен. Следовательно, пишет он, если бы она могла это знать, то есть если бы можно было переключить ее лесбиянство само на себя, то и ей было бы хорошо, и хорошо было бы ее девкам. Эпизод с Салтычихой — хороший пример для понимания того, что «узнать себя» не есть умственная операция. Для этого должна существовать такая общественная структура, внутри которой возможен эксперимент в том числе и лесбийского образа жизни. Общество же обычно закупоривает неузнанную страсть, и она, будучи неузнанной, превращается просто в садизм и тем самым не реализуется как страсть. А утопия всегда строит мир реализованных страстей. Узнать себя можно лишь в пространстве раскупорившегося движения, которое должно быть реальным. То есть должна существовать социально признанная возможность вступать в лесбийские отношения, или хотя бы уже развитая нравственность, которая способна выдержать негодование мира и продолжать вести себя сообразно своей страсти. Не выполнив этих материальных действий, конечно, узнать себя невозможно. Значит, «узнать себя», повторяю, не есть умственная или только умственная операция. Когда мы говорим «время» и «пространство», — мы берем эти термины в качестве характеристики такого рода «материальных» движений. Лишь проделав их, можно в конце получить на своей стороне какой-то осадок или выпадение опыта в кристалл — и тогда мы узнаем себя.
Продолжим наращивание характеристик «внутренней бесконечности» истории, которая скрывается за видимыми качествами, объектами и свойствами действительности и субъекта, не забывая, что мы занимаемся особой психологией. Говоря о пространстве и времени факта опыта как о пространстве и времени узнавания себя, мы вводим эти характеристики так, что они оказываются одновременно характеристиками того, что является основным и первичным понятием нашей психологии, а именно — характеристиками изменения. В них локализуется именно изменение, или, иначе говоря, связанные с ним психические явления, взятые в движении. Объемная психология отличается от психологии планиметрической тем, что она берет эти вещи в движущемся изменении. В этой области и происходит расцепление нашего фетишизма (где мы собственные душевные движения приписываем свойствам объекта), и вслед за Прустом мы обнаруживаем внутри себя целый мир реальностей. Мир, в котором реально складывается наша судьба. Ведь она складывается независимо от того, что я воображаю о себе или об Альбертине. То, что случается со мной, зависит не от моей любовной иллюзии, а от структуры иллюзии, не от сентиментального или, наоборот, трагического внутреннего диалога о том, какова Альбертина, а от того, каков смысл и по каким путям вложено то, что она стала моим любовным объектом. В новой области мы, конечно, не имеем дело с тождественностью «я» — этой судорогой сцепления нас с самими собой, когда больше всего мы боимся потерять именно свое бесценное тождество. Мы всегда хотим уважать себя — у нас нет другого выхода. Но беда в том, что очень часто даже целые картины мира, в том числе специальные теории, строятся по закону этого внутреннего механизма уважения к себе: мир должен быть таков, и я стремлюсь к такому миру, в котором я мог бы жить, как уважающий себя. Это самое страшное сцепление, которое работает в человеческой психике, и особенно оно страшно, когда выражается на уровне социальных движений, классовой борьбы и тому подобных вещей.
Расскажу одну историю. Однажды я имел дело со студентами с Гаити, которые формально были образованными людьми, и я читал им лекции, маниакально пытаясь как-то расшатать их мозг, заставить его двигаться, и скоро почувствовал, что дело кончится плохо — они меня возненавидят, потому что мысли для них не были мыслями. Ведь мысли поддаются дискуссии, обсуждению, доказательству, опровержению, сопоставлению с фактами и прочее, и поэтому они вариабельны в зависимости от контекста. А у них были лишь сращения с самими собой. Ценой минимального труда они купили ясную картину мира, в которой есть капиталисты и есть пролетарии, и между ними идет классовая борьба. И они ни за что не позволили бы никому эту картину разрушить, поскольку тогда нужно было бы начать трудиться. А когда начинаешь трудиться, то теряешь блаженное единство с самим собой. Человек по природе ленивое существо, и в данном случае я имел дело с механизмом лени. Эти студенты взяли учебник марксизма, где сказано, что бедные есть потому, что есть богатые. Следовательно, чтобы не было бедных, нужно уничтожить богатых. Просто. И объяснить ничего невозможно, потому что речь идет не о мыслях, не о доказуемом или опровержимом — речь идет о соотношении с собой. Имея такие мысли, человек живет в мире, в котором чувствует себя достойным человеком, понимающим мир, и он не допустит в свое сознание то, что разрушило бы это сцепление.
В любви же, по словам Пруста, действует следующее:
Женщины, знакомство с которыми мы начинаем у сводницы, не интересуют нас, потому что они остаются неизменными (II,363).
То есть у нас внутри есть образ женщины, и если между женщиной и ею же не существует пространства и времени промежуточных состояний — истории, проработанной желанием, переходами в измерение интерпретации, если нет изменения, — то мы в таком мире не участвуем, не живем. Когда Пруст пишет, — «не интересуют», это означает, что мы находимся в мире безразличных физических, неизменных предметов. Тогда как сами состояния, которые составляют plage (и в смысле пляжа, и в смысле пространства между чем-то и чем-то), он называет interposes, «поместившимися между». И, в частности, отмечает, что на спокойное лицо Рашель «маски существования» наложили свои слои, и только эти слои были тем, к чему прикасались губы Сен-Лу. То есть губы прикасались не к лицу, а к этим слоям. Сен-Лу целовал промежуточные, вставленные «междусостояния», и, кстати, только поэтому он и хотел целовать.
Дальше я постараюсь словами Пруста дать вам образ этого пространства и времени. В связи с нементальностью нашего узнавания самих себя и узнавания истины, прохождения пути, — он пишет следующее:
Мы не владеем ни одной линией, ни одним объемом, если наша любовь его не занимает (III,175).…Знать, что я мог поцеловать щеки Альбертины, было для меня, может быть, еще большим удовольствием, чем удовольствие целовать их. Как велика разница между обладанием женщиной, к которой наше тело лишь прикасается, потому что это всего лишь кусок плоти, и обладанием в какие-то дни, заранее неопределенные (