наступал час, когда единственное, чего мне хотелось, — это быть с матерью в моей комнате (III,424). Вы помните эту архетипическую форму, закодированную в душевной жизни нашего героя, — потребность в «поцелуе матери», которая затем мигрирует на любовь к Альбертине. Любовь Альбертины так сочеталась с обстоятельствами, что она могла перенести на себя движение, идущее из архетипа этой потребности, выступающего как потребность в других существах. Или шифрованное выражение невозможности быть одному. Вот из чего питается любовь к Альбертине, которая, в свою очередь, является формой последующих любовей, — ибо форма, в которой случается первая любовь, пролагает путь и накладывается на все последующее. Итак:
…наступал час, когда мне хотелось, чтобы мать была со мной в комнате. И тогда все мои беспокойства, испытанные со времен детства, именно они по зову новой тревоги спешили ее усилить, амальгамировались с ней в гомогенную массу, которая меня удушала.
Все беспокойства и события, вызывавшие их, происходили в разные времена — одни еще в детстве, другие позже. Но все они становятся одновременными в момент страдания.
И этот удар в сердце делает из страдания (из боли)… что-то современное всем эпохам нашей жизни, в которые нам приходилось страдать (III,425).
Помните, я говорил, что душевные явления имеют знак, соответствующий тому, что в физике называется скоростью. У них есть вектор направления или вектор виртуальности, указывающий на необратимость. Все возможные переживания уже имеют направление, хотя могла, скажем, быть и другая женщина, не Альбертина. Но есть метафизическое апостериори, и оно задает направление.
Казалось бы, скорость расшифровывается у Пруста метафорически, но в действительности это понятийная расшифровка, — в той мере, в какой мы вообще можем употреблять понятия в такой области, как душевная жизнь. Мы не можем употреблять здесь количественные понятия, не можем измерять. Поэтому все, что говорится, носит метафорический оттенок, хотя и является орудием понимания. Пруст пишет:…тем более, что скорость страдания не есть скорость электричества (III,472). Такой вот забавный ход. Максимальная скорость — это скорость страдания, или желания. Разбросанные точки иррадиации связываются на бесконечности и оказываются одновременными одна другой по скорости страдания, которая больше, чем скорость электричества.
А теперь сделаем полшага назад и вернемся к проблеме, которую я вводил в связи с темой кристаллизации, — к состояниям сознания. Значит, всегда есть колебание. Если есть Альбертина, то она есть потому, что есть колебание к виртуальной, возможной Жильберте. Это бифуркация. А наше душевное состояние — на границе, и определяется оно только в той мере, в какой я беру его на границе. Пруст замечает: Да, уже с Жильбертой я испытал опасность писем безразличия (III,435). Писем, в которых, как в шахматной игре, двигая фигуру, мы делаем вид, что безразличны, чтобы вызвать определенную реакцию. Но, говорит Пруст, мы ведь никогда не знаем своей души, не подозреваем, что вспыхнет в нашей душе, когда что-то реально случится, — мы этого никогда не знаем, хотя у нас есть все заготовленные ответы, заготовленные элементы воображаемого. Помните, я рассказывал вам о страстном диалоге с самим собой: нет, этого нельзя так оставить, я скажу ей то-то и то-то… И вот наступает час, когда ты можешь, казалось бы, сказать все, и внезапно обнаруживаешь, что не знаешь, как поступить, поскольку та, что приходит на свидание, вовсе не то, что на кончике луча твоего страстного ожидания. Ситуация изменилась, она новая, и нужна очень большая сила души и решительность, чтобы не смутиться новым, совсем не похожим на то, что было в мире страстного диалога с самим собой. Пруст продолжает: но я уже знал об опасности такого безразличия, которое, будучи сначала притворным, становилось потом правдивым. Кстати, это случай правды, которую мы говорим как неправду, — мы шутим, или просто лжем, а потом и шутка оказывается правдой, и ложь становится правдой. Очевидно, есть какие-то индукции, идущие из того, что мы говорим и о чем мы соизволим шутить, или от того, как мы соизволим врать, — и они делают реальным то, что мы говорили в качестве лжи. Но возвратимся к цитате: И этот опыт должен был бы помешать мне писать Альбертине письма такого же рода. Опыт показывает (я амальгамирую материал страниц, предшествующих этой цитате), что не нужно писать такие письма или, например, скрывать свое желание, притворяться, что у тебя его нет, вмешивать других лиц, чтобы самому не показаться смешным, или воображать какое-то место в Париже, лишь бы не узнать, что в действительности Альбертина в Турени, а не в Париже. (Париж — идеальная точка в пространстве, а Турень — это реальное пространство; реальное пространство страстно, потому что реально.) Или говорить себе, когда Альбертина исчезла: нет, это невозможно, так не уходят. Ведь не уходят без причины, ведь уходя, говорят, почему уходят, и дают возможность ответить. Нет, это абсурд, не может быть, чтобы она ушла…
То, что называется опытом, является в действительности лишь откровением для наших глаз, свойством нашего характера, которое проявляется заново с тем большей силой, чем более ясно мы знали о нем раньше, когда спонтанное движение, руководившее нашим поступком в первый раз, повторяясь, закрепляется свойствами нашего воспоминания. Самый страшный человеческий плагиат, от которого труднее всего отказаться индивидам — как и народам, которые на наших глазах упорствуют в своих ошибках и живут, все больше их углубляя, — это плагиат самого себя (III,435–436).
И еще Пруст говорит:
Удивительно, как ревность, которая постоянно опирается на ложные предположения, имеет столь мало воображения, когда речь идет о том, чтобы увидеть реально (III,435, примечание).
И далее: Или любовь (в данном случае слово «любовь» заменяет то, что Пруст перед этим называл «свойствами характера», которые повторяются), родившаяся из потребности помешать Альбертине делать зло (герою свойственно, скорее, не любить Альбертину, а мешать ей делать зло, ему невыносима мысль, что она где-то совершает непристойные поступки), продолжает сохранять в последующем следы своего происхождения. То есть Пруст хочет сказать, что вещи имеют тенденцию повторяться в той форме, в какой они случились в первый раз, и тяготеют к тому, чтоб воспроизводить условия и причины своего случания в качестве последствий. Что эти «впервые» и «однажды» и есть кристаллизации. Ибо всякое существо стремится воспроизводить форму своего первослучания. Воспроизведение формы первослучания создает по гомогенному пространству состояний, о котором я говорил, то, что Пруст называет сериями. Все явления определяются или получают полное определение не по одному разу, а по серии своего случания, по серийному множеству. Поэтому в исследовании такого рода вещей мы должны брать серийные ансамбли.
Однако давайте закончим нашу цитату, чтобы связать ее с тем материалом слов и образов, которым я уже пользовался.
Быть с Альбертиной, — пишет Пруст, — имело для меня мало значения (вы помните, что когда она с ним, он скучал и думал о возможных любовных приключениях, которых был лишен), главное, чтобы я мог помешать этому «существу убегания» быть там или сям.
А теперь возвратимся к серии. Значит, если явления серийны, то они в то же время ретроактивны по отношению к нашей памяти, меняют ее образность. Мы привыкли полагать, что память можно расширить, обогатить, — но оказывается, то, что мы помним, еще меняется. И это богатство серии меняет образ женщины или образ события, положившего ее начало. Пруст отмечает:
В этой серии психологических фактов, которую мы можем вывести и которая составляет часть жизни другого существа с нами, нашей усталости (потому что усталость тоже серийна), нашей ревности… с этой серией не слишком уж мистической для нас, корреспондирует серия фактов, остающихся нам неизвестными (III,426).
Значит, если мы разворачиваемся в серии, то по отношению к нам другое существо — такое же как мы, и мы выступаем в мире этого существа тоже в качестве элемента серии. Ведь другое существо тоже расположено по объему не только в смысле существования для нас, но и мы являемся частью его объема. Как бы два объема идут параллельно друг другу с громадной скоростью. И закон серии приводит к тому, что мужчины, которые в своей жизни были покинуты несколькими женщинами, были покинуты всегда одним и тем же способом, в силу их характера (повторения, воспроизводства причин), в силу всегда тождественных реакций, которые легко просчитать: у каждого своя манера, в какой его предают, так же как своя манера простужаться.
Вернемся теперь к фактам, которые таятся в другом объеме, или к другой серии, в которой мы разворачиваемся, и где тоже есть масса фактов, остающихся для нас неизвестными. Ведь мы не охватили все точки пространства и времени, хотя любовь или то, что называется любовью, требует от нас, чтобы были чувствительными все эти точки или все линии, поверхности и объемы, говорит Пруст. А мы владеем лишь той линией или той поверхностью, тем объемом, которые заняты нашей любовью, и там происходят довольно интересные вещи. Именно наблюдение за ними, сознание, что они есть, продвигает нас вглубь человеческой психологии, так как то сознание, которому вообще что-то открывается, обострено, и глаза его открыты, конечно, страданием. У Пруста есть фраза (я уже ее приводил), которую можно было бы взять в данном случае в качестве эпиграфа: Насколько дальше идет страдание в психологии, чем наука психология!
А теперь вернемся снова к тому, что я называл качествами или специфическим впечатлением. Я предупреждал, что слово «впечатление» не означает всякое впечатление в обычном смысле слова. Под впечатлением у Пруста всегда имеются в виду некие смутные состояния — скажем, покрасневшие щеки Альбертины. Если они меня впечатлили, то у меня есть впечатление. И одновременно это качество, то есть то, за чем скрыт закон, или, иначе говоря, — топос, топология. «Игра количеств за сумерком качеств». «Сумрак» здесь не только иллюзия, вызывающая в нас качества, но и сами качества, которые обладают свойством быть для нас темными в смысле нашей собственной тени. Ведь как свет — из нас, так и тень — из нас. И свет мы получаем, только пройдя собственную тень. Вещей, которые не затемнены нашей тенью, мы на самом деле не знаем. Пруст говорил, что познание есть только познание самого себя. Все остальное не относится к познанию. Качества есть одновременно то, что легче всего рассеивается или забывается. Мы их не видим, потому что не предупреждены. Они не предупреждают нас, что их нужно запомнить. Скажем, когда мы хотим вспомнить, распаленные ревностью, каким было действительно выражение лица у Альбертины, когда она говорила то-то и то-то, — мы не можем его вспомнить. Потому что она говорила о безразличных вещах, о людях, которых мы не знаем, и мы не обратили внимания. А между тем там было качество, то есть некое смутное состояние, являющееся семенем всей истины. Представьте себе, что я не обратил внимания на покрасневшие щеки Альбертины, а слушал содержание слов, и вот через год нас