И наконец, третья идея — это идея индивидуации. Повторяю, пока в данном случае под идеей я понимаю направление, в котором смещаются интересы. Отдельно идеи индивидуации нет; отдельно, скажем, есть идея феномена, как вы увидите, в феноменологии. Это понятие — определенная мыслеформа. Понятие феномена выразило некую идейную кристаллизацию, которую можно проследить в разных философских направлениях. Словом «феномен» я назвал бы определенный идейный комплекс, а сейчас, когда я говорю «идея», я имею в виду просто направление, которое я условно называю словом «индивидуация». Это слово, кстати, встречается в философской и другой литературе, в том числе и в психоаналитической, то есть в разных контекстах, и имеет разные значения, в том числе те, которые не совпадают с тем, что я хочу сказать. Я взял это слово просто как условный объединитель ряда философских терминов.
Что такое индивидуация? Это очень сложно объяснить. Одновременно это, может быть, мило, потому что можно пуститься во всякого рода красивые рассуждения, но и в то же время красота не всегда есть правда до конца, на красивом мы иногда останавливаемся, потому что мы не можем идти до конца. Когда я пытался на первых лекциях ввести вас вообще во вкус того, чем занимается философия, я говорил о том, что философия принципиально, внутренне связана с некоторым режимом, в котором работает или в который откладывается наша сознательная жизнь как таковая. И поэтому она есть совершенно особое занятие. Философы это чаще всего сознавали. Например, Платон устами Сократа говорил о Перикле, что это настоящий человек, добавляя при этом, что ведь в нем есть нечто от философа, то есть он имел в виду, что то, что называется «человек» как феномен, как эмпирическое существо, как некий, как я говорил, облик, лик, как некое лицо, различимое в космосе, не бывает без философии; без самого феномена «человек» не бывает философа. Это как будто весьма нескромно. Но я уже говорил, чтобы у вас не возникло такого снисходительно-вежливого, что ли, понимания того, что я говорю, — «ну, человек любит свой предмет и поэтому о нем так говорит». Но я не могу любить предмет, потому что такого предмета нет. Если он связан с космосом и с ликом, то явно нет предмета в том смысле, в каком в физике, например, есть предмет, и можно любить физику и заниматься теоретическими исследованиями. Я говорил ведь, что под философией я имею в виду некую реальную философию, или реальное наше состояние сознания, которое случается независимо от философии систем или философии чего-нибудь. Поэтому философ вполне может сказать такую фразу, которую я привел, приписывая ее Платону (и она действительно у него содержится), сказать, не имея в виду хвалить самого себя, потому что философский акт для него есть акт, который совершается в бытии, а философия как предмет занятий есть философия учений и систем, которые лишь эксплицируют, выявляют то, что совершается независимо от философии как теории, совершается в бытии каждым (художником, ремесленником, воином, кем угодно) в той мере, в какой он есть человек.
Говоря о связи философии с человеком, с феноменом «человек» в бытийном смысле, я говорил о том модусе, в каком вообще существуют человеческие вещи. Они существуют в качестве существующих, предполагая каждый раз воссоздание на стороне человека некоторого усилия, направленного на то, чтобы эти вещи существовали. Значит, нечто существует в мире в той мере, в какой на стороне человека в каждое данное мгновение воспроизводится усилие, а оно может быть, а может и не быть, усилие, направленное на то, чтобы эти вещи существовали. А что такое существование? Это сумма мгновений. Это то, где можно сказать: «это существовало» — по мгновениям А, В, С, D. Но в каждом мгновении — усилие, нет усилия — нет существования.
Чтобы на этом материале разъяснить индивидуацию (пока я восстановил ассоциативный ком для понимания того, что я хочу сказать), я введу пример (полупример, уже интеллектуально обработанный, не обладающий прелестью конкретного, эмпирического примера). Скажем, мы описываем общество, исходя из того, что все люди равны, и говорим, что в ХХ веке современный человек отчужден, находится в состоянии отчуждения (в современной философской и социологической литературе вы встретите это понятие, которое имеет свой смысл, конечно). Мир вещей взял на себя человеческие силы и способности, человек оказался во власти вещей, а в действительности же во власти своих же собственных творческих результатов, сил, перенесенных на вещи. Вещи живут своей жизнью, питаются кровью человека и над человеком властвуют. Это описание некоего массового состояния. Допустим, что оно, это массовое состояние, есть. Сейчас нам не важно, есть оно или нет, так говорится, и такое массовое состояние (массовое, я подчеркиваю) возможно. Вот люди скучают, не знают куда себя деть, пьют, много пьют. Можно ли это как-то объяснить? Можно это объяснить в терминах отчуждения, потому что это термины, описывающие массовые объективные социальные процессы. То, что я описал как отчуждение, как понятие, обозначающее некоторые массовые состояния, вам, деятелям кино, знакомо, конечно. Ничего страшного в нем нет.
То же самое можно описать и несколько иначе, зайдя совсем с другой стороны, а именно: то, что в одной бухгалтерской книге выступает как отчуждение, в другой бухгалтерской книге может выступать как отсутствие или недостаток личностного развития у каждого из тех людей, которых в массовых состояниях мы описываем как отчужденных. Ну, переводя на мой простой язык, я скажу: ты скучаешь — твое собачье дело. Скучай! Я вообще не понимаю, как человек может скучать, сам виноват. Или вот, например, иногда в художественных произведениях появляются драматические описания одиночества человека в большом городе. У человека нет друзей, и кто-то сладострастно описывает тот факт, что в некоторых городах есть даже телефонные службы и больной или потенциальный самоубийца может позвонить и поговорить со специально на то отведенным человеком, вступить с ним в общение. Это есть. Но переведем это, повторяю, на другой язык (и не отрицающий первое): что это за человек, у которого нет друзей? Ну, объясните мне, как может быть так, чтобы не было друзей? Я не отрицаю того, что человек может не иметь друзей; нет, я спрашиваю: как это может быть?
Значит, есть то, что мы описываем как массовую структуру, как массовые социальные состояния, а есть то, о чем нам надо говорить на другом языке. Мы говорим фактически о том (помните, я говорил?), что, с одной стороны, возрастает сложность современного общества, с другой стороны, есть необходимость труда, состоящего в капиталовложениях в самого себя, труда развития. И теперь, наконец, я назову это странным словом «индивидуация». Я не буду расшифровывать, что такое массовое. Массовое не обязательно должно быть социальным. Есть, например, закон, описывающий поведение множества индивидов; закон, описывающий поведение множества индивидов, тем не менее не все описывает, он не описывает того, почему в это множество попал этот индивид, а не другой. А с какой-то точки зрения это может быть важно? Скажем, по социологическим данным или по закону больших чисел я могу показать, что из тысячи человек кто-то совершит воровство. Далее, я по данным закона больших чисел могу показать, что для этого есть причины. Какие причины? Социальные, например. Мы используем социальные причины для объяснения.
А вот то, почему сместился интерес современной философии, и то, что я назвал словом «индивидуация», есть та проблематика, которая кажется вроде понятной, и одновременно она с большим вопросом. Закон больших чисел сказал то-то, потом я обнаруживаю экономическое положение, которое толкает людей к тому-то и тому-то. И с чем я остаюсь? С тем, что то, почему украл этот, а не тот, я не могу объяснить понятиями, которыми я до сих пор пользовался: понятиями закона больших чисел, понятиями социально-экономических причин воровства и прочее и прочее. Значит, когда я перехожу на другой срез, я предполагаю, что в каждом человеке совершается некий процесс и лишь описание его позволяет ответить на вопрос, почему этот украл, а тот не украл, будучи в том же самом положении.
Тогда в нашем языке разница будет такая: индивидуировал или не индивидуировал себя человек, совершился в нем процесс личностного развития или не совершился. Скажем, совершился, и нет проблемы не иметь друзей. Философия описывает, что трагедия состоит не в том, что у человека нет друзей, — этого не бывает. Человек может терять друзей, или дружба, как нечто, может быть невозможной, ибо имеются некоторые метафизические пределы. Это мы называем достойной человеческой трагедией, о которой уже писали. Скажем, трагедия Эдипа состояла не в том, что он был одинок или что у него не было жены, а в том, что он был любим, у него была жена, и жена оказалась его матерью, то есть это трагедия незнания и поиск знания того, что ты есть на самом деле. Это не есть трагедия одиночества, не есть изображение сухого, мрачного мира, в котором ты заброшен. Когда я говорю, что у человека не может не быть друзей, я вовсе не говорю, что человеки все счастливы, а тот, кто несчастлив, сам этого заслужил. Наоборот, я говорю прямо противоположное. Я говорю, что у человека нет обязанности счастья такого уровня, когда действительно в чистом виде можно переживать положение человека в мире. Есть некоторые вещи, которые мешают нам дойти даже до уровня настоящей трагедии. Помните, рассказывая о Ницше, я говорил о том, что истинная философская веселая мысль может быть веселой, только пройдя через трагическое состояние и находясь в ином.
Указание на этот срез бытия, в котором совершается нечто, что я назвал индивидуациями, по сравнению с описываемыми массовыми процессами и явлениями и есть интерес современной философии. Чтобы стало еще понятнее, я приближусь к более знакомому вам языку, перейдя к языку художественных анализов, анализов художественной литературы, и приведу короткий пример. Он удачен тем, что он будет потом мне нужен для анализа экзистенциализма, а именно одного из авторов экзистенциализма — Жана-Поля Сартра. Это его пример. Сартр почти что всю жизнь, во всяком случае добрую ее часть, почти тридцать последних лет своей жизни, писал то, что у нас принято называть художественной монографией; он писал книгу о Флобере, которую никогда до конца не напишет; вышли два тома по тысяче страниц, и он признался, что последнего тома не напишет. Правда, я не знаю, что