Волкова: А зачем их вешали дома?
Студенты: Помечтать, наверное.
Волкова: У моего папочки в кабинете висела такая карта.
Он много занимался с ней. Когда мой брат был маленький, а мои родители хотели показать его гениальность перед гостями, то они ставили его на папин стол и задавали географические вопросы. И он отвечал без ошибок, указывая что-то своим толстым пальчиком и в конце, не на бис, а так, в виде прибавки, говорил: «А это Бабинмандейский пролив». Я до сих пор не знаю, где он находится.
И у них карта была для того же. Они были новой страной — страной очень большой, дававшей им оптимизм. Конечно, Рембрандт этот оптимизм портил! Очень сильно, поэтому они старались сделать все, чтобы его не видеть и не знать. Голландцы все оставили о себе через искусство.
Самое дорогое, что было в мире из предметов это китайский тонкий фарфор. Чашечку берешь, и она звенит. И вазы. И весь мир был помешан на китайском фарфоре. И они в Дельфах организовали подпольные заводы. Секретные. Они исследовали черепки — толкли их, поджигали и прочее. Без определенных ученых здесь не обошлось. Был такой алхимик Страдивари — поляк, которого именно в это время повесила инквизиция. И веревка, на которой он висел, была обмотана его алхимическим золотом. Можете себе представить? Это время очень серьезное, но в Голландии все хорошо. Они сделали завод, и никто о нем не знал. И тут китайцы обнаружили, что в продаже появилось больше предметов, чем продавалось. Отличить невозможно! Никак. Хоть ты его скушай, хоть на свет смотри, хоть плюнь. Но они-то знают сколько продают, а на рынке этого фарфора больше. И за 5–10 лет Европа начинает вытеснять китайский подлинник, якобы тоже «подлинником». С теми же стареющими трещинками, с той же голубой лазурью. Все то же самое, но дешевле. Французский двор стал скупать китайский стиль коллекциями. А потом голландцы себя выдали сами. Они стали выпускать вещи двух и трех цветов. Им скучно стало и захотелось большего. А китайцы глаза косые вытаращили и поняли, что их обули, но сделать ничего не могли. Они пытались им ноту послать — не получилось. Петр увлекался китайскими вещами, а они были голландскими. Зачем ему платить большие деньги, когда все то же самое дешевле.
Они и с тушью такой же фокус проделали. Так что голландцы переживали бурный расцвет.
Студенты: Надо же, было время, когда подделывали китайскую продукцию!
Волкова: Какое остроумное замечание. Да. А еще заводы для этого строили. (Аплодисменты).
Лекция № 6. Караваджо — искусство малых голландцев
Волкова: Я хочу рассказать вам о Караваджо. Тем более, что меня несколько настораживают слова, которые официально произносятся о Караваджо. Эти слова меня шокируют. Потому что все время говорят одну и ту же фразу, клише о том, что он большой революционер в области искусства предваряющий эпоху барокко. Это барокко меня бесит абсолютно. Это неправильно и неправда. Я хочу показать его связь с голландским, испанским и со всем европейским искусством.
Действительно, во всей мировой культуре таких радикальных фигур очень мало. Когда приходит настоящий художник, то после него искусство никогда не возвращается к тому, чем являлось до него. Оно становится другим. Это происходит тогда, когда художник изменяет не просто видение, а художественное сознание и оптику на мир. Это очень радикальное сознание. Допустим, Веласкес, который сам вышел из школы Караваджо, как и все испанцы в 17 веке так и остался Веласкесом — он не оставил после себя школу. Это просто невозможно. Нельзя повторить эту личность. Вот есть гении в чистом виде, которые оставляют после себя своих последователей, но тогда их имена растворяются в этих учениках. Поэтому, когда говорят Караваджо или караваджизм, то это означает только то, что сделал для искусства этот человек. Говорят, Сезанн или сезаннизм и это означает лишь то, что случилось с искусством после появления в нем Сезанна. Как говорят о русских художниках «Бубнового валета»? Русские сезаннисты! Они сами себя называли так в манифесте «Бубнового валета». Эта лучшая живопись в России, какая только была. Кончаловский, Рождественский… Малевич — это супрематизм — человек, который действительно произвел величайший переворот в мировом сознании. И никто не знает, кто ему равен. Мир до сих пор Малевича еще не переварил.
Просто приходят люди, абсолютные одиночки. Невозможно подражать, невозможно следовать. Просто они есть, как они есть и баста. Ну как можно вообще подражать Микеланджело? Не получается. Или Веласкесу. Спаси бог! А есть художники, которые после себя оставляют далекий-далекий-далекий шлейф, огромное эхо. Они совершают переворот в культурном сознании. Это Сезанн, Малевич, Караваджо, Джотто. А Джотто это не только Джотто. Это еще и большое искусство, которое больше никогда не вернулось. Византийская школа продолжается, но Джотто создал все европейское искусство — искусство, как театр, как драматургию. Я, когда была молодой, мы были очень невежественны. Причем не просто очень, а как-то особо тотально. А почему тотально? Потому что, с одной стороны, университет давал нам великолепное академическое образование, которое мы зубрили очень серьезно. А с другой стороны, не давал ничего. Думать мы не умели, просто выучивали геометрические формулы. Я понимаю, что это был бред. У нас был преподаватель. Его все обожали и звали Воля (Павлов). Он был такой охотник, очаровательный человек. За ним везде ходила его жена. Воля был главным египтологом. Но, когда он читал лекции, я точно знала, что он никогда не видел египетского искусства. Я это тогда подозревала (смех). У меня было масса вопросов, ответов найти не могла, а у него спросить не смела. А когда чуть-чуть подросла, то поняла, что он с увлечением читал предмет, к которому никакого отношения не имел, хотя и был доктором наук. Времена были такие. Когда я стала совсем взрослой и случайно встретила его в Черниговской области, в одном маленьком городе, то тогда все и поняла. Его душа была душой русского барина, который любил охоту и знал, как бруснику мочить, грибы собирать. Я снова в него влюбилась. Это был человек, находящийся в своей стихии. И его супруга с поварешкой. Чего ей еще надо. Вот так нас учили, что мы ничего не знали. Вот так же нас учили и по Караваджо. Видеть не видели и знать не знали. Во всей русской коллекции одна единственная работа в Эрмитаже. Все.
Лютнистка
Лютнистка
Что можно понимать? Но спасибо моим ангелам-хранителям вот с такими крылами, что я видела не просто Караваджо, а я видела уникальную выставку, которую привезли сейчас. Я обязательно о ней расскажу. Есть три картины, которые меня потрясли: это «Успение Богородицы» в Лувре, «Амур» из галереи Питты и «Поклонение волхвов», которую я видела в Лондоне. Пойти на Караваджо это соблазн великий, тем более задать себе один вопрос, если вы знаете сколько он написал: «Когда он это все успел написать?» (смех). Здесь есть какая-то тайна.
Амур
Смерть Марии
Караваджио «Поклонение волхвов»
Привезли, по-моему, из Ватикана одну из сильнейших работ «Положение во гроб».
Положение во гроб
У меня ноги подкосились, когда я ее увидела. Потом, в Италии, я видела в церквях его работы. Если церковь просто на дух не переносила Эль Греко, то Караваджо она обожала, стены ему для росписи давала. Кардинал Альбиций покрывал его во всем. Ну, они его немножко пощипали. И было за что. Есть вещи, которые слагаемы. Например, Сезам был удивительно слагаем со своей жизнью. Он был большим затворником, сыном буржуа — мастера шляпных или обувных дел из маленького провинциального городка. Что он делал? Сидел тихо и мазал. Его живопись — это его жизнь. Они склеены. А есть художники, у которых жизнь расклеена. Вон у Малевича его живопись и жизнь склеены. Так повернешь или эдак, а все Малевич. А у Караваджо все расклеено. Абсолютно. Никогда нельзя по его искусству представить уровень его болезни. Болезнь его и живопись расходятся между собой. Он был очень больным человеком. Психически больным. Он родился с мозгами уголовника. Ежели не убьет, то ему очень больно и ему обязательно надо было кого-то пришить. А иначе, что это за жизнь такая. Ни адреналина, ничего. О нем надо фильмы снимать! Я бы сказала, что радикальность Караваджо заключается в одном очень интересном моменте: все его ранние работы, вернее, как говориться, датированные, как ранние, очень трудно понять. Откуда он этого всего понабрался и поднатаскался? Мы не видим учителей. Мы не можем ухватить нитку школы. Понимаете? Вот кого он учил я вам покажу, а у кого он учился сам… Есть такое явление и понятие в искусстве, как Гойя. Он сразу родился Гоей. И первые вещи, которые мы о нем знаем это уже Гойя. Но сказать, что он был его учителем… Я вам сейчас скажу, к чему и какой крамольной мысли я клоню. Если у Рембрандта мы можем все-таки найти корни Караваджо, потому что он учился в караваджиской школе у Хонтхорста и Тербрюггена. Он вышел из их феноменальной школы, хотя принято считать, что он из утреских караваджистов. Это так и не так. Откуда у Малевича был «Черный квадрат»? Он заболел, когда нарисовал его. В ту эпоху, когда анонимность была хорошим тоном, работали артелью. Мы в компании работаем, мы все товарищи. Сохранилось письмо 1913 года Малевича к Матюшину, который был композитором в той постановке, к которой и писался «Черный квадрат». Малевич пишет, что сам не понимает, что он сделал, но просит дать ему авторское свидетельство его работы. И ему дали это свидетельство, и он его официально запатентовал. А тут? Я корни нашла и могу сказать откуда. Это приходит оттуда же, откуда приходит Начало. Как сотворение человека. От божественного, гениального откровения. И вы поверьте мне. Я даю вам честное слово, что другого пути нет. Это божественное, гениальное откровение. Я пока тут болела, немножко смотрела телевизор, потому что не могла даже читать. И что я услыхала? Идет безумная борьба за кусочек мозга Эйнштейна. Американцы капельку отвоевали себе, чтобы сделать нанотехнологический анализ. И сделали. И что вы думаете этот анализ показал? Он показал, что у него нет признаков возраста. То ли ему 4 года, то ли 74, а может и 54. Мозг, как губка, он склерозируется, а у Эйнштейна там ничего нет. Полноценность такая, будто там нет никакой деформации. И ученые пишут поразительную вещь, и все равно это не отвечает на вопрос о его гениальности. Ответа тут физиологически нет. Ответ там, где наносфера работает. Это редкий случай, но это случай. Можно показать вам всех его современников и вы будете удивляться, откуда это абсолютная новизна. Новизна чего? А всего. И прежде всего это новый эстетический ряд. В чем он выражен? Он выражен в том, что мир вам предъявлен вот здесь, на этой картине. Как натюрморт, где натурщик является сам частью натюрморта. Очевидный натурщик, посаженный как натурщик, полностью драпированный. А кто этот натурщик? Боже, избавь нас от такой новизны. Мерзкий парень с улицы, только что вымытый. Когда я увидала в римской церкви его знаменитую картину «Призвание апостола Матвея», я потеряла дар речи.