Единственное, что удивляет, так это то, как лежат руки Богородицы. Я уже обратила ваше внимание на ее вздувшийся живот, отекшие ноги, болтающиеся над этим коротким деревянным ложе. Но посмотрите на руки. Они изумительной красоты — аристократичные, утонченные, красивые изысканные пальцы — единственное, что осталось от какого-то ее избранничества. И цвет платья имеет значение. Точно так же, как и эта девочка в своем страдании, Богородица тоже одна в своей смерти и в своем мучении. Эта тема трагедии одиночества, объединенности, отрезанности. Следующий фон замечателен тоже. Это — апостолы, которые были доставлены к ее ложу. Они изображены как тяжелые, грязные, простые мужики, которые вытирают свои заплаканные глаза грязными кулаками. И, конечно, на переднем плане стоит апостол Павел с лысиной и апостол Петр. Как он их всех здесь разместил, не понимаю. И эти сцены создают пафос и трагичность в аранжировке этой композиции.
И еще один момент, чисто итальянский, оперно-театрально-фантастичный. В этой картине больше одной трети занимает ложе, на котором усопла Богородица. И почти половина картины, обратите внимание, занята огромным красным занавесом, завязанным узлом и взметнувшемся вверх таким пламенем — вот, где просто на разрыв аорты. Это звучит симфонизм, который есть на поздних вещах Караваджо. И в этом знамени, в этом пламени, в этой занавеси проходит тема великого симфонического финала трагической оркестровки — торжества и победы.
И платье у нее такого же цвета, как этот занавес. Он полностью, как бы покидает пределы живописи. И перейдя на операторское мастерство, на светотеневую аранжировку, он свободен от цвета. Цвет совершенно освобожден. Он у него и раньше служил окраской, а сейчас он освобожден от предмета и имеет самостоятельный голос. И в данном случае цвет работает на этот пропитанный какой-то тяжестью и мощью тяжело взметнувшегося вверх занавеса, где цвет есть торжество, катарсис восстановления.
Он сам в себе невероятно развивается. Мир подхватывает его ранний и средний период творчества, а более поздний уже нет. Он остается в нем одиноким. «Поклонение волхвов» относится к картинам с интересной диагональной композицией.
Поклонение волхвов
На ней мы видим огромную пещеру. Пастухи и волхвы, вошедшие в пещеру, принесли дары. Они, как бы ведут разговор о том чуде, которое сейчас предстанет перед ними. Вместе с ними, на заднем плане, мы видим фигуру Иосифа и от него идет композиционный поток к низу. Центр перемещен в левый угол и луч света сосредотачивается там, где сидит Мария с младенцем. Она в левом ближнем углу картины и по ней видно, что она вообще не реагирует на этих пришельцев. Ни на мужа, ни на Иосифа — она замкнута только на младенце. Только на нем, а он на ней. Это абсолютно замкнутое самостоятельное пространство внутри очень большой драматургической композиции. Ей все равно, что происходит в мире. Пришли они, не пришли, видят они младенца или не видят — ей плевать. Ей важен только тот, кто лежит у нее на руках. И вся ее нежность, вся ее женственность и трагичность устремлена сюда. Это настолько эмоционально сильно сделано, настолько совершенно, как живопись, что трудно, что-либо соединить с этой картиной. У него в картинах появляется настоящее страдание, настоящая драматургия, переживание, настоящее мученичество. Он оставляет свой гиперреализм, конфетность и игривость. К сожалению, поздний период его творчества был мало кем понят из последователей. Я могу сказать, что, может быть, один из испанцев — Хосе Риберо, по-настоящему воспринял манеру позднего Караваджо.
Еще хотела бы сказать, что приход художника к античности, как к финалу античной трагедии, когда все герои погибают, он показывает, как через их смерть восстанавливается великая катарсисно-космическая правда. Это видно по «Положению во гроб» и в «Поклонении волхвов», и во всех его последних вещах. Не обращаясь напрямую к античности и в ранних своих работах, величайший реформатор и новатор, перевернувший сознание искусства, под конец своей жизни приходит к финалу античной трагедии. А в финалах античной трагедии герои погибают одинокими, наедине со своей вечностью и с тем, что подвязывает их к этой вечности.
Я говорю о нем с такой любовью и пафосом, потому что у меня не хватит слов для того, чтобы сказать, как я глубоко понимаю и почитаю этого художника и знаю, что таких, как он, можно пересчитать на пальцах одной руки. Тех, кто пришел в этот мир и не только совершил великое открытие, но и увлек других в этот поток культуры. Это вообще очень интересная тема, потому что есть гении-одиночки, такие как Дюрер или Микеланджело. Но есть и такие труженики, которые переворачивая художественное, эмоциональное и социальное сознание, увлекают остальных в свой поток времени.
Это пламя, которое охватило всех, в течение одного поколения. Если бы не великий боковой свет Караваджо и не глубокая убежденность о эстетики его философии в том, что право на великое искусство имеет любой предмет, а не только король на лошади, Венера на ложе или святой Георгий на коне — мы бы с вами не говорили сейчас об этом. О Вермеере точно. Любая малость эстетически полноценна и имеет право голоса. Я должна сказать, что, конечно, он развернул искусство от аристократизма в сторону демократичности. Испанцы подхватили это. И Сервантес, и Лопе де Вега, и вся драматургия Испании — стали результатом этого оплодотворения. Это был такой удар по Испании, который всколыхнул все дремавшее не только в ней, но и во всем мире. Мир всколыхнулся. А что он сам? А ему самому надо было получить только одно. Сохранились его письма. На них никто не обращает внимание, тем более, что у них своя точка зрения на Караваджо, и они хранятся в Ватикане. Я их видела на одной выставке в Италии, где они были показаны — это не секрет. Это письма к его покровителю — кардиналу Альбице, в которых он пишет, что ему все надоело, он устал и хочет получить отпущение грехов и право вернуться, потому что ему нужна только мастерская, где он может писать и больше ничего. Устать-то устал, очень даже сильно, но играть-то все равно хочется.
Фильм о Достоевском видели? И этот такой же был. А во что он играл? В карты. Это вам не Дюрер, который играл только в кости и всегда выигрывал. Караваджо нужны были картежники и шулера — любимая публика. Только с ними он чувствовал себя нормально. Конечно, он играл, деньги ему присылали, он их проигрывал. Однажды, он выиграл какую-то баснословную сумму, что даже сам удивился. Выиграв, дальше играть не стал, а решил сделать что-нибудь полезное. О чем он и пишет. Но полезным для него оказался 16-ти летний парень с гениальным предложением купить корабль и уехать в Америку (смех). С одной стороны он пишет, что ему все надоело, с другой мастерская нужна, поспорить с братьями-художниками. Но, когда под боком есть 16-ти летний пацан с милой мордашкой, сросшимися на переносице бровями, знаток в любовных утехах такой, что и обучать ничему не надо, да еще и с предложением о корабле… И он согласился. Договорились с капитаном корабля, что встречаются в Генуе и отплывают в пять вечера. Он пришел, а те уже плывут, и мальчишка ему носовым платком машет. Его обманули, как малолетку.
У него есть замечательная пророческая картина, которую вы тоже увидите на выставке. Он очень часто повторяет этот мотив. «Давид с головой Голиафа», где Голиаф есть его автопортрет.
Давид с головой Голиафа — Караваджо
Гений и его конец. Великие художники его предвидят. Все до одного. Сам Давид по себе ерунда, а вот голова, которую он держит за волосы…
Так вот, его обманули, как малолетку. Мы это знаем из его последнего письма, в котором он пишет, что остался без денег и у него не осталось даже разочарования. А сколько ему было лет? Тридцать семь. И он принимает решение отправиться домой пешком. По дороге он пропал. Его или убили, или еще что случилось. Гипотез много. До Рима он так и не дошел. Говорят, там была холерная эпидемия, и он мог в нее попасть, но в этой смерти весь Караваджо. Как и у Моцарта, у него нет могилы. Он растворился. Тут тебе Некрополь, Микеланджело, Рафаэль, а он не человек Некрополя. Даже неизвестно, как и когда он умер. Он просто ушел.
Мне сейчас пришлось заниматься одной ужасной работой и для меня настолько тяжелой, что, по-моему, я не выздоравливаю из-за нее. Я пишу предисловие к философским трудам Пятигорского. Господи, он нагрузил меня непосильной ношей. Я веселый человек, меня нужно красиво выгуливать, а он дует бу-бу-бу-бу. И там есть огромный такой раздел, мотающий душу так, что просто, какой-то садомазохизм. Я даже не представляла, что он в своих трудах такая обаятельная свинья. Больше всего на свете, его, кроме буддизма, про который неизвестно что он писал, интересуют розенкрейцеры и масоны. Это наше любимое. Поэтому ему интересен Терещенко Михаил Иванович, который был создателем розенкрейцеровской ложи, главой 18-ой ступени масонства. И еще один фантастический тип — Блок. И отношение Блока с Терещенко. Мне пришлось читать дневники Блока. Господи, за что мне такая мука. Я не справилась, по-моему, хотя, посмотрим. Короче говоря, разница между Терещенко и Блоком заключается в том, что они оба понимают, что пришел конец культуре. И Терещенко все время вспоминает последний поход, когда была разгромлена последняя рыцарская идея в Европе. «Крест и роза» посвящена тому же времени прихода этого мерзкого Симона де Мантора, который стал погромщиком всей этой идеи. Разница между Терещенко и Блоком была огромная и они разошлись. Терещенко был человеком ритуала и деятелем. А Блок был поэтом. Поэтому, когда я сейчас читала «Крест и роза» просто изумлялась. Он туда умудрился всунуть Любовь Дмитриевну, отношения с мамой, а также все семейные дела. Там у него есть два рыцаря, один из которых умирает. Блок очень интересно это описывает. Рыцарь у него уходит и растворяется. Рыцарь сочинял великие песни, такие новые, такие странные, но их пела вся культура. Пела и даже не знала, что поет песни Гойетана (Гайтана?). Тот был стар или очень молод — это тоже не понятно, а принцесса воспринимала его как молодого златовласого юношу, а Бертран видел перед собой пожилого человека. Он пел свои песни, и они растворялись в мире. А пока они находились в мире, он не мог умереть. Нельзя было увидеть его смерть — он должен был только раствориться. Это так было интересно читать, как он уходил. Так же,