А где остальные? Или больше никого нет? Нет, нам надо выяснить отношения по-крупному. Вот это что? Вы скоро закончите учебу и меня больше не будет. Знаете, как вы плакать будете, что меня больше нет?
Студенты: Мы самые любящие.
Волкова: Ребята, вы ненормальные. Это вам нужно. Не мне. Я вам список подготовлю книг на всю жизнь — самых главных, которые нужны. Я вам сделаю передачу перед Новым Годом про розенкрейцеров. Это очень интересно, к тому же, поскольку я написала статью ко второму тому Пятигорского, а у него книга «Вспомнишь ли ты темного человека?» посвящена как раз им и, конечно, такую крамольную историю я не могу не прочитать. Сколько у нас осталось занятий?
Студенты: Два-три.
Волкова: Давайте честно посмотрим друг на друга. Наверняка, 29-го никто не придет, все расползутся, кто-куда. Я-то приду. Я никуда не уезжаю. Я сегодня прочитаю то, что хочу, а всякую предновогоднюю чепуху под Новый Год. Там розенкрейцеры и прочие будут. Значит, скажите, вам про Рембрандта понравилось?
Студенты: Да!
Волкова: Вот запомните, его надо смотреть так, как я вам рассказывала. Не улыбайтесь. Я не фанатичка имени меня. Был знаменитый скрипач Сколярский. Он в Одессе руководил школой, и все мировые скрипачи были его учениками. Он всегда говорил о себя так: «Это все школа имени менЕ». Она и сейчас есть, но гениев, почему-то не производит. Что я хочу сказать: вот существует художественная школа, но, иногда, в ней бывает так, что, что-то в нее затесывается. Это не обязательно, но что-то попадает. Вот так в голландскую школу попал Рембрандт. Это ведь наслаждение смотреть на их маленькие, уютные, чистые холсты, дающие информацию о стабильности, сытой, чисто-накрахмаленной жизни. Вкусная еда, изумительные предметы, даже, если это метла. Они надували бычьи пузыри, мазали их медом и подвешивали на потолок. И туда заползали мухи, а затем они его выворачивали, мыли и снова вешали. И изумительно все, прекрасно. Они создали образ своей страны и мира. Сколько он соответствовал тому, что было в реальности? Не больше и не меньше, как образы мира, созданные другими художниками, потому что художники создают оптимальный облик своего мира и, конечно, Рембрандт просто родился таким «уродом». Гении же все уроды — они другие. Лично мне такие единицы доказывают то, что мы знаем о себе совсем не то. Вот ваш Хлебников совсем не такой. Все тихо-тихо, а потом вам — раз! и Конфуций, переводящий часы мирового времени. Надо вещи называть своими именами. Когда нет таких людей жизнь сгнивает. Они не очень комфортабельны для других, лишь иногда, но они очень нужны. Иначе жизнь остановится. Конечно, жить хочется в мире картинок малых голландцев, а не в картинах Рембрандта, но что поделаешь. Что у них всех общего? Я не могу на это ответить. Думаю, что эти люди рождаются с замыслом бога о человеке. И такой замысел был всегда.
Замечательный художник, кинорежиссер Николаш Форман сделал фильм о Моцарте. Я хочу напомнить вам об этом. Он сделал фильм о двух замечательных композиторах — Моцарте и Сальери. Только Моцарт воплотил замысел бога о человеке, а Сальери недовоплотился и закончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Моцарту было тяжело и плохо, потому что гениальные люди очень несчастны, очень трагичны, а в них вложено намного больше, что могут переварить другие. И они трещат по швам, и не могут справиться со всем этим. Моцарт музыку не сочинял, он не успевал ее записывать. И Сальери у Пушкина говорит про него:
«Как некий Херувим он несколько занес к нам песен райских».
Понимаете? И Рембрандт такой же. С расширенным сознанием, помнящий то, что нам помнить не дано. Он помнил то, где он появился в этот мир. Поэтому в его картинах много непонятных людей. Та же девчонка с петухом в «Ночном дозоре». Кто она такая? Чего бежит? Или в «Блудном сыне», кто те люди? У него свой язык для выражения и он создает новые формы. Рембрандт не мог писать на том языке, как малые голландцы и, конечно, ему важна тема человечности. Настоящей человечности, высокой. Это тема очень серьезная, она высокой гуманности и глубины.
Он пишет лица, о которых никто ничего не знал и знать не мог, а если знали и встречали, то это были нищие евреи с базара. А когда Рембрандт видел этих нищих, он вспоминал свой первый приход в мир и видел в них библейских пророков. Никакого национального или этнического отношения не было. Он был художником и видел, как художник. Это из-за Зеркалья памяти и пропамяти. Идут, идут и наступают на нас, на мгновенье. Мы на черте прошлого и будущего. Из века в век, люди живут наделенные одними страстями. Они просто меняют эпохи и одежды. Остается лишь внимание и еще одно, о чем он пишет в своем автопортрете. Он стоит в одежде, лишенной любого обозначения. Он всегда апеллирует к нам. Он стоит с лопухом на голове и смотрит на нас. У него была школа и он любил учить, но что такое ученики Рембрандта? Они такую путаницу внесли! Он же ничему не мог их научить. Приходишь в музей, а там написано Рембрандт. Ты смотришь, а это не он. Тебя разыгрывают. И музеи это тоже знают. У них великолепные специалисты. Только эти картинки стоят один рубль, а его подлинники миллионы. Сорокина как-то заявила Пиотровскому: «А вот Паола Дмитриевна сказала, что у вас…» и он тут же: «Передай ей, чтобы она на порог не появлялась!» (смех). Мы год назад смотрели с ним «Мефистофель» Сокурова и сидели рядом, и он все время на меня косился. Я говорю: «Зачем, Сорокиной такие вещи говорите? Просто мы с вами разные. Давайте, любить друг друга, у нас разные задачи в жизни: ваша молчать, моя говорить».
Что может быть более, чем услышать от Рембрандта о грехе и милосердии? Достоевский сказал: «С этим человек предстанет на Страшном Суде: со своими грехами и с большой потребностью к милосердию». Только, когда Достоевский говорил эти слова, он говорил о Сервантесе. Они были современниками.
Мы говорим: «Эпоха Возрождения — это зрелое Средневековье, готические соборы, подлинное начало розенкрейцеровского рассвета». На самом деле имеем ввиду, что это был век коллективной безымянной гениальности, потому что соборы анонимны. Они принципиально анонимны. Философски анонимны. Возрождение — это эпоха принципиальной именной индивидуальности. Почему? Потому что это пафос сильной, могучей личности, делающей творение. Поэтому они с такой радостью и резали друг другу глотки без кинжала и мало с кем общались. Это я пришел! Я могу!
17 век высшее время расцвета живописи. Не эпоха Возрождения. Но уже в 17 веке подключен еще один вид деятельности: культурно-художественная литература. Возрождение имеет имена художников и архитекторов. А 17 век выступает литературой и изобразительным искусством и имеет самые громкие имена: Веласкис, Рубенс, Рембрандт, Шекспир, Мольер, Лопе де Вега. Ничего себе литература, театр и живопись! И теперь запомните главное. 17 век — это век формирования национальных государств с национальной государственной политикой и национальным сознанием, выражающим себя в художественных школах. Эпоха Возрождения — это эпоха гуманизма во всех странах. 16 век не имеет еще национальных школ и национальной политики, а 17 век — будьте любезны. Кто в Англии сидит и делает портреты? С елизаветинского времени Голландия поднимается мощно. Россия тоже поднимается. Романовы, Алексей Михайлович, уже пахнет петровской эпохой, князь Голицын со своей идеей переворота. Такое накопление форм в России 17 веке. Какая концентрация в Москве! Испания создает национальную школу. Это начинается с 16 века, но рассвет идет с 17-го. Англичане на первом месте безусловно со своим театром и с такой потрясающей философией. Один Фома Гоббс чего стоит! Я не говорю о какой-нибудь ерунде, как Свифт. И Голландия создает свою школу. Но Рембрандт не голландская школа. Это аномалия. Человек на все времена. И внутри этого времени и гораздо больше всех стоит. Голландская школа — это малые голландцы. В 17 веке нельзя было сказать: «Государство Бельгия со своим политическим стилем». Не было такого государства. Вот Голландия была, да имела такое самосознание, что стала несчастной. Они сгнили внутри себя. Этот рыжий черт Билл — Вильгельм Оранский сделал им такую гадость! Он приучил их к чему-то и сказал: «Это очень хорошо!» И они сказали: «Да, хорошо». Я была в одном голландском доме 3 года назад. У меня мурашки по коже бегали. Я пришла в дом к одному физику — ученику моего мужа. Вошла внутрь, а там картины малых голландцев. Та же медная посуда, те же полы, та же чистота. А ведь он физик мирового класса! и занимается тем же, чем и мой покойный супруг. Сказать страшно чем, язык не поворачивается: «Не турбулентными плазмами» (смех). Мне стыдно, потому что я никогда не могла понять, что это такое, хотя мне не раз объясняли. Итак, и полы у него дома в клеточку, и вечером они с женой в карты играют, пиво пьют. Это что же такое? Это не инсценировка. Когда они выезжают куда-нибудь, то везут с собой все, что им насоветовал тот рыжий. Они сгнившие полностью! Извините за эти слова.
А Бельгия, что осталась под Испанией — это государство, которое имеет свою систему. Это еще почти колония Испании и обслуживает ее. И 17 век имеет в Бельгии свою школу живописи. Один раз в жизни у них был Питер Пауль Рубенс и его школа, и все… Все померли и и на этом все кончилось. Но в отличие от Рембрандта, Рубенс был прямо противоположным человеком и занимался много чем еще. Он обожал заниматься негласной тайной политикой и держать в руках все нити. Представьте, Генрих IV, протестант, женится на Марии Медичи, на католичке и произносит знаменитое: «Париж стоит обедни». И в этот момент Рубенс пишет картины бракосочетания, потому что внедрился туда. Когда вы входите в Лувр, там все эти картины сохранились. И среди них есть такая: ангелы с небес спускаются и держат в руках то ли зеркало, то ли картину. Генрих стоит весь такой стильный, башмак выставил вперед, лента на груди, а ангелы показывают ему такую фламандскую девку. И от ее красоты тот в обмороке.
Генрих IV получает портрет Марии Медичи