Вот, как начинается разговор: «Как, брат, мне тебя жаль!» Как же я, брата-то родного, прикую к скале, чтобы его иссушали ветры и голоса никакого он больше не услышит. За что? Как мне больно! Как мне не хочется делать! Но должен! А должен почему? А потому, что Власть. Он так и говорит: «Не по твоей, не по своей я воле». Зевс велел, а он начальник больше, чем я. Ему не хочется.
И, представляете, сидит народ, слушает, а ему это все впрямую говорится. Это что? Эсхил выдумал? Нет. Это огромное количество легенд, которые входят в цикл, под названием «Гигантомахия — битва богов и героев». И к людям обращены очень серьезные слова. Как вы считаете, этот нехитрый текст имеет какое-то значение? Ничего не имеет. А что, на нем ни пылинки, ни соринки? Даже комментировать не надо. Ни одного слова заменять не нужно. Зевс не Зевс, Гефест не Гефест. Даже не надо ничего подставлять под эти слова. Пусть так и будет.
Висит Прометей на этой скале, а мимо нее «случайно» проходят разные герои, в том числе и Геракл, который хочет его освободить. Проходит Гермес, которого посылает папаша проведать обстановку. Так что не знаю, какой вам кусок читать. Один другого лучше. Вот, интересный. Гефест плачет, но приковывает и причитает:
Ах, я такой сякой, ах, ты такой сякой.
А Гермес — он вестник, такой хитрый дипломат. Он пришел с дипломатической миссией и у них с Прометеем состоялся совершенно бесподобный разговор. Просто сказочный. Гермес говорит:
Решись, решись, безумец, стать разумным страданиями наученный своими!
И Прометей отвечает:
«Напрасно докучаешь разговором, я как волна морская глух к тебе,
Не думай, что из страха перед Зевсом я стану бабой,
Буду умолять, как женщина, заламывая руки, чтоб тот, кого я ненавижу
Снял с меня оковы. Не бывать тому!»
А Гермес и говорит:
«Я, кажется, напрасно говорил, такое сердце просьбами не тронуть,
Как юный конь, грызущий удила, уперся он и борется с вожжами.
Но слабы ухищрения твои, упрямство у того, кто не разумен,
Скажу тебе бессильно совершенно, коль слов моих ты слушаться не будешь,
Смотри, как буря бед тебя настигнет неизбежно.
Во-первых, отец небесный, извергнув гром огнем утес твой островерхний раздробит,
Из каменных объятиях скалы твое сухое тело.
И года пройдут, пока ты выйдешь вновь на белый день,
А Зевса пес крылатый — орел его кровавый,
Будет жадно терзать лохмотья тела твоего.
Незваный гость на пире ежедневном»
Вы представляете себе, какие слова он говорит? Тут просто все. Вот вся история, какая только есть, какая только существует и существовала с того момента и до сих пор. Мы только с вами можем подставлять имена. Правда? Так вся пьеса. Там есть совершенно удивительные вещи, это реальная попытка только одного человека и его судьбы — Геракла, который должен был принести золотые яблоки из сада, и как он согласился держать небесный свод. Принесли эти яблоки, а подвиг оказался бесполезным и бессмысленным. Вот, как вы считаете, они создавали такие пьески для какой-то очевидной модели предлагаемого поведения и осознания себя в этой роли? Самое интересное, что вся дальнейшая история — это модель не только воспроизводить. Вы сами возьмите и поставьте себя туда, в эту матрицу.
Люди, которые переводили эти тексты, а это очень старые переводчики, которые давно жили, типа Лозинского — настоящие герои. Вот этот том, который у меня в руках, переведен с древнегреческого. Я дорожу именно этой книгой, потому что это переводы Шервинского, из той плеяды переводчиков, которые знали, что они делают. Когда мой учитель умер и в Союзе Писателей отмечали 25-ти летие со дня его смерти, то один человек, а он был переводчиком Петрарки и Данке, встал и сказал: «Да-а, переводил-то с вульгарис-профундис. Выучил специально!». Вот такие раньше были переводчики.
Прометей не уязвим для слов Гермеса, он остается верен себе. И Гермес верен себе. А какой замечательны хор океанид его жалеет. Как они над ним причитают, как они своего папашу Океана зовут, чтобы тот пришел помочь. Это такие душки! Они все время его подбадривают, подкармливают.
Монолог Прометея:
Никто, конечно, коль не хочет хвастать,
А кратко говоря — узнай, что все искусство у людей от Прометея.
И хор ему отвечает:
Нет, помогать смертным, чересчур.
Себя в таком не оставляй несчастье
Но верим, от оков освободясь, ты будешь вновь могуществен, как Зевс.
Прометей:
О нет, еще верховная судьба подобного исхода не решила,
Но удрученный тысячами мук избегну я оков, и все же слабый,
Всегда искусство, чем необходимость.
И хор:
А кто ее кормилом управляет? Тримория, Ермилья, что помнят все
А разве Зевс слабее, чем они. Ему своей не избежать судьбы.
Пророчество гибели Зевса. Хор линию нежности и помощи дает.
Что касается Софокла, то он драматургом был совершенно другого склада. Европейская драматургия есть, как бы от античности, от Эсхила и Софокла. Существует два типа драматургов. Вот Мольер принадлежит к эсхиловскому типу драматургов, он — фигура монументальная, его герои не изменяются, они только проступают наружу. Они появляются перед вами и остаются такими как есть, от начала и до конца. Они проступают и не меняются. Как в анекдоте про мальчика: В одной семье мальчик не говорил 7 лет и вдруг, однажды, он сказал:
— Бифштекс пересолен.
Ему говорят:
— Слушай, ты говорить можешь? А чего молчал?
И мальчик отвечает:
— Потому что все было в порядке (смех).
Вот гениально! Это драматургия Мольера: молчать, пока все в порядке. Пьеса начинается в тот момент, когда бифштекс оказывается пересоленным. И вообще, классическая драматургия всегда начинается именно с того момента, когда пересолят бифштекс. Но есть драматургия и другая. К ней относится Софокл. Это абсолютно другое драматургическое направление. Он создает другой прецедент драматической мысли и обращения к зрителю. Человек появляется один, а уходит со сцены другим, потому что обстоятельства складываются так. И он идет в глубину своего самопознания. Это первый в мире экзистенциализм. Античный. Он существует и в философии, и в драматургии. В искусстве и архитектуре такого нет. Там есть слово. Особенно в архитектуре — она не может говорить «нет», она утвердительна всегда, что бы не утверждал сам архитектор. Были попытки создать архитектуру. Были романтики, которые специально делали руины под луной. Например, Баженов. Но, это эпизоды. Очень интересные, но все-таки архитектура — это классицизм. Она строит пространственный ансамбль. Античная скульптура тоже говорит: «да». Она показывает человека не таким, какой он есть, а таким, какой он должен быть подобно героям и богам. И только драматургия имеет сомнения, и только она глядит в душу двумя глазами, а не одним и создает великий прецедент экзистенциализма. На этом сегодня мы закончим, потому что работали без перерыва и все устали — особенно я. Но то, о чем мы говорили, очень важно, и мы снова поговорим об этом в пятницу. (Аплодисменты).
Лекция № 8 Греция, Римская цивилизация
Идея и душа — Греция и Рим — Две идеи Рима и его округа
Волкова: Это что за падение нравов? (смех) Куда все делись? Смотрите, что делается! Ну, рассказывайте, почему падает авторитет фирмы.
Студенты: Сейчас фестиваль студенческих документальных фильмов «Святая Анна», там многие из наших выставляют работы.
Волкова: Значит ушли на фронт. Как поется в одной песне «А я ничуть об этом не жалею». Я хочу сказать, что совершенно больна и совсем не хотела сегодня идти на лекцию. Но я такой «высокоорганизованный китаец», что всегда прихожу. Здесь специально сидит Ирина Валерьевна, чтобы через какое-то время отвести меня отдыхать. Я сегодня пол Паолы. Понимаете? Я никуда сегодня не гожусь. Поэтому, если вы сегодня ничего не поймете, то так и скажите: «Вы, Паола Дмитриевна, чего-то бормотали по своему скудоумию, но мы так ничего и не поняли». Я и перечитаю. Бывают же такие нулевые состояния. Сосуды.
Студент: Бэй Хуэ надо помассировать и все пройдет (смех) Могу показать.
Волкова: (смеется) Как высокоорганизованному китайцу мне это вряд ли поможет… Что я хочу сказать. Я хочу закончить наш с вами прошлый разговор, который, если вы помните, заключался в том, что мы обсуждали пифагорейскую систему, сократовскую майевтику. Я просто хочу подвести итог нашим разговорам и еще прочитать вам цитату из диалогов Платона, как формулу, выведенную самим Сократом по задаче майевтики. Это очень важно.
Сократ неоднократно говорил о том, что мать его была повитухой — принимала детей. Он очень этим гордился и говорил, что он — сын своей матери и своей деятельностью похож на нее. Как задача повитухи состоит в том, чтобы вывести на свет находящееся во чреве дитя, так и задача мудреца состоит в том, чтобы вывести на свет все скрытое в глубине души и помочь ей вовремя появиться через родовые муки. Учение о душе, как представление о некой идее, была свойственна уже Пифагору, и если есть какая-то мысль, которая при всем своем многообразии и противоречии проходит через всю античную философию, то это мысль о идее души. Это и есть учение о душе и о том, что мы рождаемся не пустыми. Мы рождаемся с врожденными идеями. Если для Сократа вопрос нашего содержания был вопросом души, которой надо помочь родиться, то в учении о душе Платона — это представление о том, что идеи просты вообще. Все идеи просты. Суть в этом. Переусложненные идеи нежизнеспособны.
Если мы, с этой точки зрения, будем вспоминать все, о чем мы с вами говорили, то обязательно отметим, что идея античного ордера исключительно проста. Идея представления о пластической красоте бесконечна проста. И Микеланджело потом скажет: «Скульптура — это удаление всего лишнего». Это стремление ко всему максимально простому. К тому лаконичному состоянию, что несет в себе всю полноту идеи. Только так делается любое искусство. Сергей Эйзенштейн пришел как-то к Президенту Академии художеств Игорю Грабарю и сказал, что пора бы при Академии создать сектор кино. Грабарь не стал вдаваться в подробности, так как был человеком другой эпохи и ко всему этому чужд, как и я к нанотехнологиям, но Сергей Михайлович был авторитетом, и Грабарь сказал: «Дайте честное слово, что кино — это искусство». Подумайте, какие были времена.