Я хочу сказать, чем отличается история России от западной истории. Я беру только Европу. Западная история имеет последовательную диалектичность. Она изживает себя, у нее есть время. Вот была такая долатинская форма, потом латинская, затем стала Византийская — у них было время создать святых великомучеников, целый ряд форм. Мы развиваемся дискретно — толчками. У нас всегда одна система накладывается на другую. Мы живем через толчки. Получается подобно торту «Наполеон». В результате, дохристианская культура изжита не была. Но здесь надо говорить очень аккуратно, потому что многие вещи надо рассматривать. Это я говорю «дохристианская культура». А на нее сразу, в один час, наложили крещение. Крестили, как? Не просто насильно, а в один час. И что получалось? Разрушалось все. Мгновенно! Вчера вы были еще язычники, а сегодня стали просвещенными. С сегодняшнего дня. Так бывает или нет? Никогда! Именно поэтому язычество диффузионно — через все слои ползет вверх. И сейчас оно присутствует. Оно не изжито. Пришел Петр, но и до него было несколько интересных моментов, но я беру его. Вот он пришел, и сказал: «Ребята, чтобы к завтрашнему дню ни одной бороды!» А девицы? Они где сидели раньше? По теремам? Наталью Кирилловну допускали глядеть, как пируют мужчины. Любимая жена Алексея Михайловича через окошечко смотрела, как они пируют. А сегодня девки, что? Вот такое декальте, вот такая грудь, щеки нарумяненные, прически, хоть завтра на Ассамблею…
А что тогда было? Мыться не умеют. Ничего! Он только вчера в портках ходил, а сегодня? А ему говорят: «Ты чего сюда приперся?» И всему учились. Книжечки были специальные такие с анекдотами, которые нужно было рассказывать на Ассамблеях. Я их сама в руках держала. И вот, сидят тетки эти, а чтецы читают анекдоты по этим книжечкам. А потом взмах руки и все «Ха-ха-ха». Я вам сейчас расскажу один из таких анекдотов: некто молодой, прогуливаясь по Невскому проспекту, завидел особу не весьма обремененную. Завидевши ее, он вперил в глаз золотой. «Любовь слепа, а не крива», — ответствовала она ему. И над этим все хохотали. А вы поняли смысл анекдота?
А Революция? То же самое, что крещение или петровские реформы. Кто был ничем вчера, тот станет всем сегодня. И сразу все ломать! И сейчас также. А нижние слои все пропитываются и пропитываются. И получается такая сложная история. И вот эта история, наложения одного слоя на другой, дает возможность для потокосочинительства. А она и есть основа сочинительства. А как иначе? Никто ничего не пишет. Истории нет. Когда у нас история появилась? Кто был ее отцом? Карамзин. Современник Александра Сергеевича.
А Александр Сергеевич был величайшим историком, не меньше, чем Карамзин. И поэтому русские писатели начала 19 века берут на себя все — функции историков, философов. Как говорил Гумилев: «Мы не отстали. У нас другая идея и ритмика». Поэтому та теория, что мы справедливо обсуждаем, а я не только благодарю вас за ваш доклад, но и считаю его прекрасным и желаю, чтобы такие доклады повторялись, как можно чаще — это очень здорово, но та теория ни о чем. Вот Рыбаков — это основное. Мы с вами не жили за 4000 лет до нашей эры. Немножко не прилично. Это называется панславизм. Это теория так и называется. И панславизм точно такая же неприятность, как и пангерманизм и чего-нибудь другое. Вот Гумилев был панингалистом, хотя я его обожала. Что вы спрашиваете? Что такое «пан»? Это «над». Вот и Александр — панславенист. «Юбер алес» — высшая раса. А есть панрусофобы. И работает это все на одно и тоже. Уж как я любила Гумилева, и на курсы привела, и дружили мы с ним, а он был панингалистом. Совершенно типичный. Как только, кто-нибудь говорил слово «Чингисхан», он тут же розовел весь и, не дай бог, пшикнуть в ту сторону — личный враг. Навсегда. Обожал своих монголов и Чингисхана. До обморока. Только они одни и были хорошими. Начинаешь говорить о татаро-монгольском иге, он тут же: «Ну, что Вы! Они нам только все хорошее дали!». Слабость такая была. Он — феноменальный человек, я еще буду о нем вам рассказывать, но сейчас я не буду на нем застревать, потому что мне до сих пор скучно без него жить, поговорить не с кем, как с ним. Я спрашивала его: «Почему Григорий Отрепьев назначает Марии Мнишек свидание в 11 часов?» Как он мне интересно рассказывал.
Поэтому, то что сейчас начинается… Помните, я вам сказала, что мы живем в средние века? Вот сейчас мы живем в этом времени. Ну, что же, вернемся к китайцам.
Итак, на прошлом занятии я показывала классический вертикальный нанкинский пейзаж. Мы говорили, почему он вертикальный, что означает его лингвистика, и что это есть совершенное состояние мира. Нанкинский пейзаж, то же самое, вернее, это подобие античных канонов или нашей иконы. Это совершенное изображение философского отношения к миру, к Бытию. Вместе с тем, величайшее живописное искусство этих каллиграфов — я этих художников называю каллиграфами.
Мне кажется, каллиграфия — это наивысшее определение искусства, потому что это совершенная форма. Что бы не изображал художник, если он совершенен — он каллиграф. Когда я расскажу вам о том законе, на основании которого античное искусство отбиралось, т. е. подвергалось строжайшему отбору, вы будете поражены. Что это за странный мир, от которого до нас дошли только гениальные произведения скульптуры? Куда не капнешь, кругом они. На протяжении нескольких столетий у них существовала их внутренняя идея отбора, которая, собственно, и создала иллюзию абсолютной гениальности античности. А как они этого добивались? Оказывается, очень интересным способом, но я сейчас не буду забегать вперед.
Если вы пишите иероглиф не с тем ритмом и не с тем нажимом завернули хвостик, то смысл меняется. Меняется главное — внутренняя правда. Художник уже не связан с этой внутренней правдой. Меняется внутренняя сущность. Поэтому китайские художники — они каллиграфы, они обучены этому очень точному письму. Это монохромная живопись Китая.
Я просто не сказала вам две вещи о монохромной живописи Китая. Что бы вы не взяли в этом Нанкинском классическом пейзаже, он представляет собой сочетание всех четырех стихий. Посмотрите, какая интересная композиция. Я бы назвала ее монтажной.
Нанкинском классическом пейзаже
Нанкинском классическом пейзаже
Если вы стоите внизу, то вы видите тот план, где горы, т. е. у вас точка идет снизу-вверх. А точка сверху вниз есть? Конечно. Какая интересная комбинация. И где в этот момент находится наблюдатель? Когда они берут свиток и начинают его разворачивать, то все это сползает. Вы идете сверху вниз. А, когда вы скручиваете свиток, то вы идете снизу-вверх. А фронтальная точка есть? Есть. Эти очень сложные вещи как бы учитываются в композиции. Обязательно. Здесь нет верха и низа, нет правой и левой стороны. Вы можете двигать планку наблюдения в любую сторону. Но есть еще одно колдовство — немыслимое в монохромной живописи. Хотите называйте ее черно-белой — это самая старая живопись. Она, как сон. В ней есть порядок сна или порядок иного мира, совершенно Зазеркального. Во сне не бывает фактур. Во сне все рождено из одной и то же магмы сна. Подобно этому, в любой китайской живописи, особенно в конфуцианской: и горы, и вода, и деревья не имеют разной плотности. Все одинаково, все одной материальной силы. Мы потом к этому феномену вернемся, когда будем говорить о теории Юнга и теории черно-белого кинематографа, и связанной с этим очень интересной концепции китайского искусства. Но это искусство очень глубокое и я постаралась на протяжении занятий дать вам основополагающие знания для того, чтобы вы, когда подойдете к этим вещам, могли смотреть на них с открытыми глазами.
Чтобы вы научились их видеть, могли иметь основание уже не рассматривая детали, наслаждаться. Это действительно очень высокое искусство. Я не люблю в Китае проставлять время. Во-первых, в Китае есть идея повторения. А повторение вещей — это такая трудная штука. Привожу пример. Ходите вы по большому музею. Стоит экземпляр, который копируют. Ну, ничего общего. А китайцы никогда не копировали. В европейском искусстве копию от подлинника порой бывает сложно отличить. А китайцы, прежде чем «копировать», специально входят в определенное состояние. Они не повторяют, они снова становятся этим. Они возвращаются в ту реку и воспроизводят вещь заново. И идентичную. Поэтому воспроизведенный идентично в 12 веке тот ландшафт, что впервые был написан в 4 веке, является подлинником и датируется — 4–12 века. Вот феноменальная вещь!
Конфуций учил четырем предметам. Первый — письмена или образованность. Он ставил во главу угла образование. Если бы у меня было больше времени! У меня ведь сколько отведено на Китай — всего ничего. Это что такое? Китай за 4 часа! Только никому не рассказывайте! Скажут: у вас там какая-то аферистка сидит. Итак, Конфуций уделял большое внимание образованности. Необразованный человек не может быть правителем и не может заниматься каким-либо делом. Если он доит корову, он все равно должен быть образован. Главное в образовании — письмена. Затем идут поступки. Поступки — это очень интересная вещь. Вот мы говорим: нравственно, безнравственно. Возьмем, к примеру, такой диалог:
— Я — христианка, между прочим. А Вы?
— Я тоже.
— А давно?
— Меня бабушка крестила.
— Врешь. Бабушка твоя была комсомолкой. Откуда Вы знаете такие рецепты?
— От бабушки, от комсомолки, которая жили в советские годы.
Смешно, да? Бабушка передала своей внучке все рецепты: по кулинарии, гинекологии, от порчи, да сглаза. Ужас. Так вот, любая религия — это только поступки, в соответствии с тем, что ты исповедуешь. Это трудно? Да почти невозможно. Поэтому религиозным человеком быть очень трудно. Нужно себя уметь соответственно вести. Остальное не в счет — болтовня. Ходить в церковь легко, особенно для самого себя. Пошел — очистился, вернулся — помылся.
Третий постулат Конфуция — преданность. Что это значит? Немного не то, что мы имеем ввиду. Это последовательность, принятых на себя обязательств. Если ты стал Павлом, ты к Егору вернуться не можешь. Другими словами — цельность. Это не рабская преданность «хочешь, лизну сапог». Верность к кому? Когда Конфуций говорит «верность»? Давайте зададим самим себе этот вопрос. Самому себе!