Филипп IV
Филипп IV был ритуальным испанским королем. Власть при нем принадлежала временщику. И звали этого временщика Оливарес. Он был таким государственным фаворитом — вещь при абсолютных монархах известная. Во Франции, допустим, это были фаворитки, а в Испании при Филиппе IV был Оливарес. Этот человек ничем не проявил себя, как государственный деятель. Он возглавлял эту Империю и был, по всей вероятности, человеком в достаточной степени слабым.
Граф-герцог Оливарес
Что касается его личных качеств, то он не был ни жестоким, ни злым и, с точки зрения бытовой, не был таким сумасшедшим как Филипп II. Думал, что он живописец, учился у Веласкеса живописи, считая себя художником и, вместе с тем, бесконечно унижал своего учителя. Я не случайно сравниваю отношение Николая I к Пушкину и Филиппа IV к Веласкесу. Оба государя очень хорошо понимали, с кем они имеют дело. Они оба очень хорошо понимали гениальность этих людей, по-своему бесконечно восхищались и одновременно унижали. Филипп IV славился своими донжуанскими похождениями, Веласкес же был человеком не то, что преданным своей семье — об этом ничего не известно — он, как бы человек, не имевший ни женщин, ни биографии. У него есть изумительный портрет его дочери. Очень красивый. Он был человеком, растворенным в семье, а Филипп IV заставлял его держать фонарь и идти с ним вместе на ночные свидания. Ну, в достаточной степени, такая невзрачная все-таки история.
И, пожалуйста, не надо думать, что я говорю асоциальные вредности — нет. Главная тема Испании того времени — это художники свободы. Как Сервантес, как Сурбаран, как Рибера. И эта тема внутренней свободы была очень важна. Зачем итальянцам говорить о свободе, когда она у них и так есть? Они не знают этой темы.
При всей инквизиции, при всем том наследии гуманизма, Веласкес был влюблен в венецианскую живопись, бредил ей и у нее учился. Свобода Веласкеса была всесторонней, подлинной и полной, и потому он также свободно писал. Это был единственный художник, который в каждой своей картине мешал все известные ему техники. Он мог писать светотенью рельефно, как караваджист и тут же немедленно писать венецианскими кляксами — такой импрессионизм.
У него есть замечательная картина «Кухарка» — стоит некрасивая девочка, с такими тяжелыми руками, а рядом с ней женщина, которая рассказывает ей историю Христа, Марфы и Марии. А что это за история?
«Кухарка» или «Христос в доме Марфы и Марии»
Существует притча о Марфе и Марии. Когда Христос пришел в их дом, то Мария начала с ним говорить на всякие высокие темы, а Марфа все время готовила, хлопотала по дому. Собственно говоря, занималась хозяйством. И Христос сказал, что в этом мире для жизни нужны они обе — и Марфа, и Мария, и что они равноценны перед ним — и та, что для хозяйства, и та, что для ума и сердца. Вот такая притча. А для чего кухарка рассказывает эту притчу девочке? Чтобы подбодрить ее и показать, что она очень нужна в этой жизни. И мы видим эту историю Христа, Марфы и Марии в зеркале, что висит на стене. Пожилая кухарка рассказывает молоденькой прислуге историю, которая, как в кинематографе, отражается в зеркале, как на экране.
Написана «Кухарка» в севильской — южной испанской караваджистской манере. А вот сама кухаркина история написана совершенно иначе. Если взять, вырезать, а затем увеличить то, что мы видим в зеркале, перед нами появится абсолютно отдельная картина, написанная художником-импрессионистом.
Посмотрите, как он совершенно гениально пишет обнаженную натуру. Его «Венера перед зеркалом», которая так странно перекликается с итальянской линией обнаженных женщин. У Тициана тоже есть Венера у зеркала, но там просто другой ракурс его дочери Лавинии, сидящей в профиль и отражающейся совершенно другой стороной в этом зеркале.
«Венера перед зеркалом», Веласкес
«Венера перед зеркалом», Тициан
А Веласкес в своей «Венере» писал бесподобную танцовщицу, лежащую спиной к нам, с потрясающим изгибом бедра и поющей линией тела, в которой живет, горит и танцует вся Испания. А что мы видим в зеркале? А оттуда на нас смотрит совершенно другая женщина, чем та, которую мы предполагаем увидеть.
В зеркале отражается лицо Дульсинеи Тобосской — обветренное, вульгарное лицо прислуги.
Это какой-то двойной аспект: внешний и внутренний. С каким-то очень сложно созданным смыслом. Бесподобно-божественное тело богини и лицо Дульсинеи. Все почему-то думают, что Веласкес читал Сервантеса. На вопрос, а что читал Веласкес, говорят — Сервантеса. Я не думаю, чтобы воспитание художника Веласкеса проходило за чтением «Дон Кихота». Но, что он читал, мы знаем точно. На какой литературе он воспитывался, мы знаем точно, потому что знаем, что пишет Сервантес в своем вступлении к «Дон Кихоту», каких античных авторов он перечисляет. По изображениям «Мениппа и Эзопа», мы понимаем, что Веласкис читал Мениппову сатиру. Это было прекрасное широкое и свободное образование.
Эти люди были очень свободными и очень много знали, они прекрасно знали античность, современную им литературу, а самое главное, они были последовательны и преданы своему гению до конца. Несмотря ни на какие условия. Они находили форму, в которой могли поделиться с нами своим временем и приобщить нас к нему.
Эзоп (слева) и Менипп (справа)
Тема Мениппа и Эзопа для Веласкеса имеет совершенно особое значение. Потому что она — это изображение двух нищих философов. Они изображены на двух высоких вертикальных досках. На Мениппе плащ и шляпа путника, а Эзоп одет в рубище и подпоясан какой-то тряпкой. Перед ним лежат чашка и книги, а это особая тема для Испании. Это тема абсолютной, духовной свободы. Свобода не совместима с понятием имущественным. Для них понятие «имущество» уже было понятием закрепощения и закабаления. Чаще всего философы изображаются в дороге или в пути. Дорога — это свободные люди. А тема пути — это тема той же самой дороги, только внутреннего духовного поиска. Именно в Испании родился этот жанр — изображение нищих философов как, например, у художника Хосе Рибера, служившего при дворе неаполитанского короля и имеющего прямое отношение к формированию языка испанской школы.
Возьмем картину Хосе (Хусепе) Рибера «Хромоножка». Мальчик, с хромой, вывернутой ногой и вывернутой рукой, просящий подаяние, с рано постаревшим лицом, гнилыми зубами. Но он озорно улыбается — дерзко, весело. И изобразил его Хосе Рибера на холме, а под ним лежит целая страна. Так, как будто он Оливарес на коне, на фоне такого же пейзажа на вершине. Говорят, это первая испанская картина, которую Екатерина Медичи купила для Лувра. Так оно и есть. В Лувре она висит отдельно, как одно из первых приобретений. Так что, эта тема философа, тема свободы и тема дороги связаны между собой. Дон Кихот тоже свободный герой на дороге — рыцарь печального образа.
«Хромоножка»
Совершенно фантастическая свобода: и в том, как он строил сюжет, и в том, как он строил пространство, и в том, как он пользовался техникой живописи. Свобода абсолютная. Это свобода, которую позволяет себе гениальный мастер, который не может писать иначе, потому что он гений.
И в картине «Менины», позволю себе сказать, Веласкес создал свою, ненаписанную автобиографию. Он рассказал нам о себе все. О том, что он волшебник и по мановению его волшебной палочки весь мир поворачивается иначе — он поворачивается в магическом кристалле его творчества и делается совершенно другим. И тогда в его творчестве, и Филипп IV, и его габсбургская супруга занимают совершенно другое место. Так было внутри него, так он мыслил и поделился этим с нами. Имеет ли право такая трактовка на существование? Я абсолютно убеждена, что это так. Я не могу настаивать на том, что она единственная. Безусловно, нет. На то Веласкес и есть Веласкес, что мы можем предложить создать еще какую-то пьесу, еще какую-то драматургию, кроме пьесы или драматургии на автобиографическую тему. Но рассказывает-то он ее нам. Я повторяю, что мы стоим внутри комнаты между ним, королем и королевой. Про них нам все понятно — он их никогда не писал, они написаны тенями зазеркалья, точно также, как тенью проходит история Христа, Марфы и Марии в картине «Кухарка».
Вероятно, в стену было вмонтировано очень большое зеркало, а может быть, он просто писал их, стоя перед ними с мольбертом, а потом, как бы, включил себя в эту картину? Я не могу сказать, как он писал «Менины» и не хочу. Может быть, у меня есть кое-какие варианты, но я предлагаю каждому взять в руки хорошую репродукцию, внимательно ее посмотреть и самому себе рассказать об этой картине, потому что Веласкес обращается к каждому из нас.
Вы знаете, есть такой ответ на простой вопрос: «Что такое актуальность?». Это что — модернизм? Это что — сверхновые течения? Сверхновые ритмы? Или это вопросы, на которые мы еще не ответили, но должны? Мы никогда не ответим на вопрос о природе гениальности. Никогда. Более того, я абсолютно убеждена, что сам гений знает, а, может, и не знает, что он гениален. Как написал наш писатель Василий Васильевич Розанов в письме отцу Павлу Флоренскому — я цитирую буквально: «Гений безволен». Что значит, «гений безволен»? Он обречен быть рабом своей гениальности и вынужден за ней следовать. Это звучит несколько драматично, но на самом деле замечательно следовать за своим гением.
Сальвадор Дали
Сальвадор Дали
.
Испанский художник Сальвадор Дали, который был о себе превосходного мнения или делал вид, как-то сказал: «Сюрреализм — это я». Но нельзя так сказать, что сюрреализм — это он. Дали был экстравагантным и шикарным выдумщиком. Его было так много и он так стремился не быть похожим ни в чем на кого-то другого, что, надо сказать, ему это удалось сделать. Но при этом, именно Сальвадор Дали, как никто другой из сюрреалистов очень болезненно и очень чувствительно был связан со временем. Когда мы смотрим на картины импрессионистов видно как они связаны с миром, но как они связаны с франко-прусской войной мы не видим. Когда мы смотрим на картины Дали, то видим, как он при всем своем шутовстве связан со всеми актуальными проблемами мира, с новыми теориями о мире и человеке, с мировой культурой. А шутовство — это программное, так как он сам говорил, что должен же быть в обществе шут, имея ввиду не дурака, а шекспировского шута, который может, не моргнув глазом, и правду сказать. Вот импрессионисты совсем отошли от мифов, а Дали вновь вернулся к ним, потому что миф связан со сном, с архетипическим мышлением.