Лекции по искусству. Книга 4 — страница 18 из 49

Но вернемся к тому месту, где была поставлена церковь, разрисованная Джотто. Это было очень важное место — Римская арена, потому что до Рождества Христова на ней губили христиан. Их туда всех привозили и за их веру всячески над ними издевались. Их преследовали, и поэтому Римская арена всегда была местом такой невинно пролитой христианской крови.

Для того, чтобы очистить такие места, чтобы показать торжество и свет истины, ставили церкви на аренах. Есть разные сведения. Одни говорят о том, что церковь была построена в самом конце 13 века, другие, что к 1300 году. Но есть и такие сведения, указывающие на самого мецената — Энрико Скровеньи, якобы, что это он построил церковь.

Внутри этой церкви, на западной части портала, есть очень большая фреска «Страшного суда», написанная Джотто, где показаны добрые и злые деяния. И в том месте, где написаны добрые дела, мы видим портрет Энрико Скровеньи. То есть, находясь внутри церкви, мы на фреске видим изображение мецената с церковью на руках.

Итальянское церковное строительство очень отличается и от французского, и от английского. Отличается своей склонностью к романским формам — небольшим зданиям со сводами и толстыми расписанным стенам. И вот такую небольшую, и очень красивую церковь меценат и предложил расписать Джотто. Один из биографов Джотто — Джорджио Вазари, оставляет нам очень интересные сведения. Он говорит о том, что Джотто приехал расписывать Падуанскую церковь раньше своих товарищей. И точно также, как в средние века Андрей Рублев писал с сотоварищами, точно также и на Западе, художник, имеющий большое имя, расписывал церкви со своей художественной бригадой.


«Страшный суд», фрагмент


Сохранилось очень много сведений о школе Джотто. Новеллы Джованни Боккаччо, и целый цикл новелл Фиоцетти, маленькие рассказы, которые рассказывают о Джотто, о его веселом нраве, о том, какой он был балагур и острослов, как он был не столько хорош собой, сколь обаятелен и общителен. И какое это всегда было веселое дело, когда эти художники приходили в город расписывать церковь. И вот, он приехал раньше своих товарищей и начал один расписывать эту церковь в Падуе. То есть, есть фрески, которые он писал сам, кроме станковых картин.

И фреску «Поцелуй Иуды» он, конечно, писал сам. Вот о ней я и хочу рассказать не только потому, что это одна из немногих его абсолютно авторских работ, как «Троица» у Рублева, но еще и потому, что она очень полно раскрывает и личность этого художника и то, как он писал, и какой это был отважный, смелый человек и, по всей вероятности, как и Франциск Ассизский, не подозревавший, до какой степени он — авангардист. А он был настоящим авангардистом и футуристом для рубежа 13 и 14 веков. Знаете, я возьму на себя смелость сказать очень рискованную вещь. Я хочу сказать, что то, что сделал Джотто в живописи, продержалось в Европейской живописи до импрессионизма и вот почему. Если Чимабуэ был византийским иконописцем и Дуччи был византийским иконописцем и византийская школа превалировала в Италии, а это безусловно, потому что Италия очень долгое время была частью Византийской Империи (особенно северная часть Тосканы), то именно Джотто создал то, что на современном европейском языке называется композиция. А что такое композиция? Это то, как художник видит сюжет. То есть художник сам является сценаристом, режиссером и актером в своих картинах. Это некий театр, в котором действуют актеры, где режиссирует этими актерами он — художник и говорит: «Вот я там был, вот слово вам даю, что присутствовал при этом». И начинает рассказывать, как это было. Но мыслимо ли для средневекового сознания говорить: «Я это видел, и было это так.»? Должно быть так, как сказано в Писании, а не то, как ты это видел. То есть он является личностью, имя которого отвечает за то, что он пишет и отвечает за то, что было так.

«Поцелуй Иуды» — это фреска, написанная очевидцем действия. Какого? Если говорить сегодняшним языком, то, может быть, театрального, а, может быть, и кинематографического. Склонна больше думать, что это не театральное действие, а немножечко чуть более расширенное по своей идее. Он первый, кто поставил на подмостки, на авансцену, с обозначением кулис и задников, своих актеров, исполняющих роль Христа, Иуды Искариота, воинов и апостола Петра. Он говорит: «Это было так!». И изобразительное искусство, как театр, то есть, как действие, происходящее на наших глазах в определенную единицу времени, а не где-то там, превращается в живое, историческое и конкретное действие с главными героями, героями второстепенных ролей и массовкой. И когда мы смотрим с вами на фреску «Поцелуй Иуды», мы сразу выделяем глазами центр композиции, в котором и происходит главное драматическое событие. Мы с вами видим, как Иуда, обняв Христа и сомкнув за его спиной руки, пытается поглотить его. И эти две фигуры и есть центр композиции. И композиция, если вы в нее всмотритесь, становится такой центростремительной.


«Поцелуй Иуды»


От кулис она все нарастает и нарастает по энергии действия, приближаясь к центру. А потом, от центра, становится центробежной и разбегается вновь не только к кулисам, но и стремительно движется вверх колосняка. Мы видим на репликах двух героев второго плана. Справа — первосвященника Иерусалимского храма, показывающего пальцем на Христа. То есть, если мы проследим за движением его пальца, то как раз упремся в лицо Христа. А слева — апостола Петра, который хоть и отрекся трижды, пока трижды прокукарекал петух, но все-таки вытащил хлебный нож и этим ножом отрезал ухо Иуды. Мы видим, как он с этим ножом кидается на Иуду, но путь ему преграждает толпа. И если мы проследим за направлением руки и направлением ножа, то увидим, что эти линии сходятся на лицах. Поэтому можем смело сказать, что центром композиции являются не две фигуры, соединенные вместе, а два лица. И вот с этой точки зрения читать эту композицию, как драматическое действие, взятое в точке наивысшего напряжения, очень интересно. Интересно читать ее и как центр драматургической композиции, и как центр театральной композиции, где есть и герои, и массовка.

Если внимательно посмотреть на эти два лица, то можно увидеть разницу в их трактовке. Благородное, прекрасное лицо Христа, обрамленное золотыми густыми волосами. Такое светлое чело, спокойный взор, чистая шея, какое-то серьезное, сосредоточенное лицо. Таким Христа, как героя, как красавца, как такого изумительно красивого человека потом, спустя сто лет, будет изображать итальянское Возрождение. Вы знаете, это очень важно. Это не изможденные и не измученные страданиями лицо и плоть, а прекрасный мужчина, с красивыми завитыми золотыми волосами, полный сил. И к нему приближает свое лицо какой-то черный кабан. И если лоб у Христа выпуклый, то у того вогнутый, как у неандертальца. И под этими нависшими лобными костями видны такие маленькие глазки. И вот здесь, мне кажется, самое интересное — это то, чего в Европейском искусстве вообще практически никто не делал, когда центром композиции являются даже не эти два лица, а когда центр композиции перенесен на психологическое, внутреннее состояние, происходящее только между этими двумя людьми. Такое безмолвное объяснение глазами.

Посмотрите на этого толстого, нескладного, уродливого и отвратительного типа Иуду Искариота, всматривающегося в лицо Христа. Словно он ищет для себя какой-то ответ. Не оправдание своего поступка, а чего-то такое, что он не знает, а хочет, и что является причиной его страшного падения. А Христос не отвечает ему взглядом. У него очень спокойное лицо и он просто смотрит на Иуду — не презирая, но и не отвечая, просто отражая его взгляд. Это называется пауза. Вот эта пауза лучше всего удается в кино. Дуэль глаз. Зависшая пауза. И нам кажется, что происходят очень бурные действия, а на самом деле действие останавливается в кульминационной точке. Оно подвешено в паузе, в молчании, в секунде до того, как Иуда поцелует Христа, потому что в трактовке Джотто он его не целует. Иуда только приблизился для того, чтобы поцеловать. Здесь есть что-то такое, что понятно только двум людям и больше никому. Здесь есть такое объяснение, которое присуще только между двумя, и оно главное, потому что поцелуй — это уже следствие, точка, финал. И настоящая драматургия находится в этом психологическом выяснении отношений.

Вообще, в мировой драматургии, пауза — вещь крайне редкая — действие, которое показывают художники. После Джотто искусство стало искусством композиции, то есть действия и рассказа. Художники стали рассказывать или показывать, а не изображать знаками и символами. Я бы сказала так, что по силе паузы с Джотто может сравниться только Рембрандт. У Рембрандта, который жил в 17 веке, таким психологическим паузам подвешена внутренняя главная драматургическая идея картины «Аман и Эсфирь». Я не хочу сейчас говорить об этой картине, но в ней показано именно такое действие, остановленное на паузе.

Как человек и художник, до которого вообще ничего такого не было, создает такие вещи? Вот, действительно, два космоса, соединенные мостом.


«Аман и Эсфирь»


Итак, камень брошен в воду, от него начинают расходиться круги. Композиционный центр картины идеально совпадает с психологическим центром — они связаны между собой единым узлом. Если вы посмотрите картины Европейской живописи, то вы увидите, что не всегда композиционные центры и центры психологического действия совмещены между собой. Иногда они специально разведены. Но в данном случае — это монолит. А дальше начинают расходиться круги по воде. Готов отрезать ухо Петр, стражники с колами, фарисеи с копьями. Хочу сказать вам, что «Поцелуй Иуды» из четырехчастного Евангелия описан в трех частях. Он описан в Евангелие от Матфея, в Евангелие от Марка и в Евангелие от Луки. А вот в Евангелие от Иоанна этого сюжета нет. Тот сюжет, который мы с вами видим на картине «Поцелуй Иуды» описан в Евангелие от Матфея, потому что именно в нем описана вся эта толпа, которую привел за собой Иуда Искариот. И они пришли не просто так. Они пришли и с копьями, и с дубинками, то есть были вооружены. И Джотто это показывает. Перст указующий, Иуда, говорящий о поцелуе. По францисканским понятиям, как и по евангельским, поцелуй — это не просто приветствие, поцелуй — это братское объятие. Магдалина целовала ноги Христа и тем очистила себя от греха. А Иуда был учеником, привеченным Учителем, и он его поцеловал и извратил, вывернув наизнанку, высший акт приязни братства и человечности. А как было написано в одном евангельском тексте, в Византийском тексте, апокрифическом о Иуде? «Тогда дьяволы вили ему веревку хохоча».