Я уже не говорю о том, что у Виктор Гюго, его «Собор Парижской богоматери» — роман алхимический. В нем мелькает та же самая Эсмеральда — изумрудная скрижаль. А уж для Адриана Люверкюна эта Эсмеральда просто самая главная трагическая награда его жизни.
Так вот, они постоянно разговаривают между собой о Дюрере. И даже в финале романа, когда уже Адриан Люверкюн сходит с ума и исполняет «Плачь доктора Фаустуса», Томас Манн пишет, что на премьере были люди необыкновенные, все мировые знаменитости: «И мне кажется, я видел среди них человека, который очень напоминал Альберта Дюрера». То есть, он как бы присутствовал на исполнении плача.
Вот я вам и хочу прочитать несколько отрывков, идущих один за другим и связанных такой очень любопытной завязкой. Они все время говорят о Дюрере. «…Как я замерз, меня потянуло на солнце» — это очень важное замечание, потому что Дюрер очень мерз в Германии. Ему нужно было солнце. Он обожал Италию, ездил туда, жил в Венеции у художника Джованни Беллини. А черт является Адриану Люверкюну именно в Италии… А теперь, извольте, песочные часы «Меланхолии». Видать, черед за магическим квадратом — здесь он перечисляет абсолютно все. «Да, — говорит ему этот человек. — Сейчас я ставлю перед тобой эти песочные часы. И мы даем тебе время, чертовски длинное время — 24 года, и все это время ты будешь гением. Пока будет сыпаться эта красная тонкая струйка песка из верхнего резервуара в нижний. И пока она сыпется, ты станешь Адрианом Люверкюном. Тебе будет казаться, что это время недвижимо, потом оно будет все убыстряться, пока, наконец, не закончится».
И Адриан спрашивает его: «А ты к нему (то есть к Дюреру) тоже приходил?». «Нет, — отвечает его посетитель, — к нему я не приходил. Он сам обходился, без нас. Без меня он обошелся».
Что же требует от Андриана этот черт? Чего ОН его лишает? ОН лишает его только одного: «Тебе запрещена любовь». ОН лишает его любви. То есть творчество твое будет абсолютно интеллектуальным. Оно будет холодным. И его лишают самого главного божественного дара, который дан человеку. Ты можешь быть гением, но без любви. А к Дюреру не приходили. Он без них обошелся. Потому что им дана была полнота свершений чувств, что и показано в «Меланхолии». И еще одна очень любопытная деталь. В этом же разговоре Адриан Люверкюн пытается понять, какой национальности его гость. И он спрашивает: «А ты кто? Ты немец?». ОН говорит: «Да, я немец. Пожалуй, даже природный немец, но старого и лучшего толка. Космополит всей душой. Хочешь от меня отмахнуться, а не принимаешь в расчет исконно немецкой романтической тяги к странствиям. Тоска по прекрасной Италии. Выходит, я немец. Я немец подобно дюреровскому примеру. Я тоже замерз и меня потянуло на солнце».
А вот этот разговор не менее интересный, чем предыдущий, о котором я вам говорила. Если вы вспомните разговор Берлиоза с незнакомцем на Чистых прудах, когда тот его спрашивает и все никак не может понять, кто незнакомец по национальности. Там, почти буквальное цитирование. Поэтому здесь много каналов, где пересекаются самые неожиданные линии. Линии жизни и творчества Дюрера пересекаются с линиями Томаса Манна и Адриана Люверкюна — художника 20-го века. Вот это и есть культура. Когда бы и куда бы это не кануло, но возрождаясь, возникает всякий раз на новом этапе: уточняясь, углубляясь, как резцовая гравюра, давая все более глубокую линию и все более яркий свет.
Так вот я хочу снова вернуться к гравюре «Меланхолия» и к этим изумительным символам — изумрудная скрижаль, магическая таблица, песочные часы, колокол и набат.
Набат — то есть глас божий, управляется веревкой. Когда ее никто не держит в своих руках, она уходит за пределы гравюры. А вот левая честь совершенно другая. Она изображает земной ландшафт, какие-то очень яркие лучи от света звезды. Что это за звезда, которая зажигается на горизонте? Я не могу сказать однозначно. О ней очень интересно пишет Томас Манн, но сам Дюрер и современники звали ее планетой Галлея, которая пролетала, кажется, в 1514 году. Как и в наше время, с ней связывали всякие астрономические, астрологические, космические катастрофы, эпидемии, несогласие в обществе, раскол, появления страшной болезни — сифилиса. Это имело большое значение. Но самое интересное — это летучая мышь, как символ меланхолии. Она несет в своих лапах карту и мы видим надпись «Меланхолия 1». Что такое «1», я не знаю. И ответить на этот вопрос никто не может.
Меланхолия — душевная болезнь гениев. Ничего не поделаешь. Многие знания приумножают скорбь. Чем больше мы знаем, тем глубже мы видим. А что видел этот человек? Конечно, душа его была больна. Он не был душевнобольным. Но он был душевно ранен черной меланхолией.
Если вы спросите меня, почему из всех четырех гравюр я выбрала именно «Меланхолию», то я могу сказать, что это очевидно.
«Носорог» — замечательный космический образ, но это техническая гравюра. Вы знаете, как Плавинский называет этот опыт? Структурным символизмом. Вообще, по отношению к Дюреру это правильно, потому что он весть структурален и символичен.
«Рыцарь, Дьявол и Смерть». К сожалению, я абсолютно не знаю смысла, заложенного в этой вещи. Впрочем, этого не знает не знает. Мы видим только ее техническое содержание. А ее глубина и духовность могут быть как очень простыми, так и недосягаемо сложными. Потому что там еще есть образ собаки и лошади, а это, вообще, астрологическое сочетание. Слишком много аспектов, которых мы не знаем.
«Блаженный Иероним» является чисто биографической, чисто технической и бытовой вещью.
А вот что касается «Меланхолии», то это не просто гравюра, которая может быть одной из высших точек формирования особого дюреровского стиля, где сочетаются: колоссальный опыт, труд, немыслимые технические вещи, открытия, которых мы до конца даже не можем назвать. Но и, конечно, самое главное — это рассказ, который мы видим на офорте. Этот рассказ очень многогранный. Он и о том, что такое человеческая гениальность, что такое аспекты человеческой гениальности, безграничность и самим человеком поставленные ограничения. И точность. Никакой приблизительности. Точность, аргументированность и опыт.
В этой гравюре он рассказал о том, что такое человеческое познание. Нет такого одного понятия, как «познание». Что есть познание, как обучение ремесленное, интеллектуальное, познание в области чувств человеческих? Ведь чувства тоже входят в область интеллектуальную. Не случайно у него «Четыре апостола» — это четыре темперамента: два активных и два пассивных. Это наука о характере, это наука о темпераменте. Область чувств — это тоже область познания. И размышления о том, что во все времена — это перемол и повторение одного и того же. А третья область — это область мистического познания — там кончается логика, там кончается аргументация, там кончается опыт и вступает в силу «нечто», что уже входит в систему понятий и мистического, и религиозно-мистического опыта. Это выражено изучением познаваемого представления и понятия времени, что такое время, на что оно отпущено. И оно выражено песочными часами. Магическая таблица — управление временем. Вы можете отправиться назад, вы можете отправиться вперед. А самое главное — вы можете стать Повелителем. То, что сделал настоящий Фаустус. Вы можете реконструировать мир. И Адриан, спрашивающий, может ли он работать с магической таблицей, чтобы стать Властелином и изменить себя и мир. А Дюрер мог бы? Да. Но он не позволил себе этого. Это главное — не позволять. Это тема судьбы, набата — по ком звонит колокол. Это не в твоих руках. И все эти знания, которые непосильны человеку в халате, рождают в нем меланхолию.
Я забыла рассказать о главном герое этой гравюры. О том, кто был ранен этой страшной и неизлечимой болезнью — меланхолией. Хочу напомнить, что, по всей вероятности, этой же болезнью был болен и булгаковский Мастер, а, возможно, и сам Булгаков. Многие другие ни на кого не похожие люди. С великой трагической судьбой — духовно трагической.
О фигуре, что сидит справа, мы пока еще ничего не сказали. Собственно говоря, все предметы, которые расположены на всех трех уровнях познания — это и есть внутренний мир фигуры гения, что сидит справа от этих предметов, являющихся проекцией внутреннего мира. И гений очень интересно характеризован художником. У него огромные крылья — необыкновенного размаха, в руках он держит циркуль, а на голове у него венок. Я хочу сказать об этих трех символах, которые характеризуют личность гения. Как интересно между собой соединяются крылья и циркуль. Может быть, именно потому, что они были в гармонии и равновесии. К ним никогда не приходил тот, кто пришел к Адриану Люверкюну.
С одной стороны, крылья — это образ безграничности познания. Лети в любую сторону. Над землей, в межзвездном пространстве. У тебя есть крылья. Это не только твое воображение. Это еще инструмент познания полета, отрыва от земли, от быта, от мелочей. Способность видеть свои способности. К обобщению. И когда эта безграничность безгранична, ты программируешь безграничность своей свободы, безграничность своей личности, безмерность своего опыта. Нет, говорит немецкий гений Дюрер. Все должно быть уравновешено циркулем. Все должно быть доказано, вымерено, выверено, ограничено. Все должно быть под контролем. А, какой предмет лучше циркуля характеризует этот самоконтроль?
К слову, я хочу сказать о том, что не было человека, кроме Леонардо, который до такой степени интересовался познанием самого себя. Самоанализом. Самоконтролем. Самоизлучением. Попытки объективного изучения собственного сознания и своих поступков, контроля за собой. То есть крылья гения и циркуль, как это вместе удивительно сочетается. А на голове у него цветущий терн. Он пока еще шипами не врезается в чело — он пока еще цветет.
Я не могу утверждать, но я так думаю. Я хочу так думать, что вот этот гений с крыльями и циркулем в руках, с таким печальным взглядом, так печально глядящий куда-то, так много в себе объединяющий, так много на себя берущий — является одним из автопортретов Дюрера.