То есть все его ученики нашли себе применение в самых различных областях новой эстетики, где именно цветоформа строит любое пространство и любой интерьер. И это при том, что все они занимались живописью.
Но, какая же живопись XX века без школы Казимира Малевича! Знаете, есть очень интересный эпизод, который меня всегда очень интересовал — это когда из Мюнхена в Россию вернулся Василий Кандинский. Я была в Бабуре, на выставке Кандинского — очень большой, которую никогда не видала и мне не давала покоя мысль: каким образом, в тот период, который был таким экспрессионистическим, мюнхенским, этим Blaue Reiter, когда в нем была совершенно удивительная сила, энергия и красота полотен, таких очень насыщенных и красивых по колориту, его формы теряют связь с натурой или не совсем теряют, но находятся на границе потери. И он переходит к чистому абстракционизму. И начинаешь понимать, что, когда Кандинский приехал в Москву и остался в ней на несколько лет, прежде, чем навсегда уехать, он попал в эту супрематическую воронку. Он на себе испытал то огромное влияние Малевича, которое очень изменило его сознание. А что, разве такие художники как Любовь Попова, как Татлин, как Родченко или Степанова — это что, люди, которые находились вне круга Малевича? Или они находились в круге Малевича? Или Родченко дискутировал с ним, работал вместе с ним, спорил, но вне его предложения уже было что-либо трудно сделать? Он был школой, он был человеком, предложившим новый язык для абсолютно новых условий цивилизации. Я бы сказала так: Малевич — абсолютно гениальная личность. А то, что мы не ценим и не ценим даже сейчас — это уже наша беда. Это у нас ментальность такая. Его идеями мир воспользовался больше, чем мы пользуемся, до сих пор.
Но я хочу сказать и о другом: имя Малевича, конечно, было очень широко известно, и если я не ошибаюсь, то, где-то в 1919-ом году, а я очень боюсь ошибиться в дате, Вальтером Гропиусом, Дессау, в Австрии, был создан совершенно грандиозный институт. Он назывался «Баухауз». И этот институт существовал до 1932-го года, пока туда не пришли немцы. А надо сказать, что в «Баухауз» все художники работали над созданием нового искусства, взаимного синтеза. Там и Кандинский работал. Кто там только не работал — абсолютно все! Они все работали вместе. Они делали мебель, они делали столы, они делали стулья, они делали фарфор, они делали лампы, ткани, каблуки — они работали над созданием нового, современного великолепного интерьера. И конечно Малевич был приглашен туда. Малевич — мэтр, они издавали его произведения, там была его выставка. Малевич был мэтром в «Баухауз». К тому времени, ему в России уже было плохо и когда его пригласили в «Баухауз», на улице стоял 1927 год. В Европе Малевич представлял собой носителя идеи, как художник. И когда пришел Гитлер, у которого политика, в области искусства, была примерно такая же, какая к тому времени у нас — он разогнал этот самый «Баухауз». И Вальтер Гропиус, со всеми этими идеями укатил в Соединенные Штаты, у которых таких идей не было.
Белый крест на белом
Меня очень интересует, каким образом работы Малевича попали в Амстердамский музей? Когда я увидела эти работы периода «белого на белом», в Амстердаме, в музее «Нового искусства», вы знаете, они меня просто пробили до печенки. Потому что «Белое на белом» описать нельзя. Это живопись высочайшего класса! Как можно написать белый крест на белом фоне? Этот первичный, вечный знак креста, который выделил из себя Дао. Вы замираете, вас знобит, потому что это настоящая живопись! То есть Малевич был такой обоюдозаряженный человек, в котором находился великий талант живописца и станковиста. И реализовал он его в супрематизме. В нем одновременно жил великий организатор — человек, который знал, что такое школа. Он преподавал и в Москве, и повсюду. Он был великолепным преподавателем. Его ученики разошлись по разным областям новых направлений в искусстве. Разве это не так? Конечно, уже в конце 1920-х годов, после возвращения из Дессау, где он был признан и, собственно говоря, являлся создателем этой новой культуры, ему пришлось не сладко. По разным причинам. Он ведь был таким сильным, мощным, самоуверенным. Подковы разгибал руками. О нем рассказывали, что он вместе с Маяковским и Сергеем Михайловичем Эйзенштейном возглавлял клуб острословов в Москве. Можете себе представить, что это был за клуб, который возглавляли Малевич, Эйзенштейн и Маяковский в 20-ых годах?
В 1932-ом ему предложили совершенно удивительную, экспериментальную лабораторию при «Русском музее» в Санкт-Петербурге. И он возглавлял эту лабораторию до последних дней. Я хочу немножко рассказать об этой лаборатории. Конечно ее создание и все то, что было с ней связано, и люди, которые приглашались работать в эту лабораторию — все это не обошлось без участия величайшего человека того времени — Николая Николаевича Пунина, который был главным хранителем «Русского музея», и который был расстрелян. Он был замечательный человек, великий подвижник искусства. А книгу по западному европейскому искусству, которую он нам оставил, равную ей, не написал никто! Я, до сих пор, пользуюсь ей, несмотря ни на что.
Николай Пунин
К великому сожалению, архив Малевича находится в разрозненном состоянии. Я не буду сейчас рассказывать историю его архива, потому что это очень долгая история. Но архив его тоже оказался за границей и очень сложными путями, частями, снова возвращается к нам. Я хочу сказать о его лабораторной работе в «Русском музее». Ах, какой же это был удивительный человек! Средств никаких! Разумеется, у него не было таких денег для экспериментов, как в «Баухауз». Но он поставил один потрясающий эксперимент. В довольно небольшом пространстве, он сделал загородки и сажал в них машинисток. Допустим, пятерых. И они должны были печатать любые ненужные бумаги. Но не просто так. Одна комнатка из загородок была покрашена, предположим, в красный цвет, другая в полосочку, третья была синий, четвертая желтой, пятая зеленой. И он делал заметки: «У Марьи Николаевны насморк начнется через 6 часов. У Елены Михайловны кашель начнется через 2 или 3 часа». Он изучал влияние цветовой среды на человека. Влияние на его психологию и на его физическое состояние. Какой эксперимент! Как он важен для медицины! Этот человек состоял из одних гениальных открытий! Чего стоит то, что белый цвет в большом количестве очень опасен для медицинских учреждений! Именно поэтому цвет малахита у медицинских халатов принят во всем мире.
Мы до сих пор спорим, является ли «Черный квадрат» бредом или нет! Какое это имеет значение: кто и что, по этому поводу думает! Никакого. Значение имеет только то, что представляет собой сама фигура Казимира Севериновича Малевича.
Он очень тяжко заболел, хотя и был занят такой замечательной работой — писал картины. Я должна сказать, что в поздние годы жизни он вернулся к реализму. И одной из его самых замечательных работ позднего периода является знаменитый «Автопортрет», когда он изобразил себя, как художника эпохи Возрождения. Он даже специально написал себя в той одежде — в берете и с таким выражением лица. И вы видите перед собой художника Ренессанса. Любой автопортрет — это то, что художник думает о себе сам.
Автопортрет
Автопортреты Ван Гога — это то, как он чувствовал себя, как он переживал себя, свою болезнь или свое возвращение к жизни. А Малевич пишет свой «Автопортрет» и говорит: «Я равен им, я равен Джотто, я равен Монтенья». Он берет себе стиль художника 15-го века. И он прав! Он был им равен! Он был всесторонне развитым человеком, также, как и они. Он был человеком будущего, также, как и они. Он был человеком своего времени и человеком будущего, который ввел свою культуру в будущее. Просто нам это трудно оценить. Мы понимаем, кто такой Монтенья или Джотто, но кто такой Малевич — с трудом. Еще смеемся, какой-то там «Черный квадрат» таскают по сцене.
Он очень странно умер. Вообще с ним творились очень странные вещи. Он писал реалистические портреты в очень красивых, таких дизайнерских платьях. Я очень часто смотрю на эти портреты и думаю: какая женская мода, какая гениальная мода! У него все эти портреты и исполнение его работ отличались каким-то удивительным совершенством. Он делал совершенные образы, будь то супрематизм или реализм, или его импрессионистические работы — они сделаны всегда совершенно. Не случайно их часто сравнивают с иконами, как с таким совершенным опытом живописи. Но эту тему пока оставим.
Хочу сказать, что, как художник, он, конечно, был очень разнообразен и супрематизм это основное, но далеко не единственное, чем он занимался. Так вот, он очень тяжело заболел в 1933 или в 1934-ом. Его предсмертные фотографии таковы, что вы никогда не можете сопоставить их ни с его «Автопортретом», ни даже с его фотографиями 1932 и 1933 годов. Этот квадратный, сильный и уверенный в себе человек — высох, оброс бородой. Говорят, у него была болезнь, которая называется «черная меланхолия». Он умер от тяжелой черной меланхолии, которая спровоцировала, по всей вероятности, рак. Потому что то, свидетелем чего он был — то, во что превращалась его жизнь и культура — это все было такими ножницами и так отличалось от того, чему он служил и о чем мечтал. Видимо, была какая-то безнадежность. Я не хочу это обсуждать, но умер он от «черной меланхолии», породившей рак.
Когда Малевича не стало, его верный ученик, его апостол — Николай Суетин, сделал ему супрематический гроб. Он был положен в него и в этом гробу его повезли в Москву. В подмосковной Немчиновке у него была дача. Там Николай Суетин поставил большой супрематический куб и в нем был захоронен прах Малевича. Это все сделали его ученики, во главе которых был Николай Суетин. Они оставались верны своему другу и учителю. Конечно, фотографий этого супрематического гроба и суетинского куба не сохранились. А куда это все подевалось? А с прахом всегда бывает так. Прах может куда-то подеваться. Даже могут не всегда идеи, данные человеком, быть сопряжены с его именем, как очень часто идеи, осуществленные Малевичем, приписывают совсем другим людям, хотя он их сделал — великий гений русского Возрождения, великая гордость нашей отечественной культуры. Человек будущего и, к сожалению, нами не очень вовремя оцененный.