Голландцы очень любили своих мастеров. А Рембрандт был другой, он был не как они. Он был другой личностью, он был другим человеком, он вел другой образ жизни и писал совершенно другие картины. И если сейчас сравнить картины Рембрандта после 1634–1635 года, с любой из голландских картин, возникнет недоумение — неужели эти люди могли жить в одно и то же время?!
Так называемые «малые голландцы», такие, как: Герард Терборх или Питер де Хох, любили изображать такой поверхностный мир жизни, поверхностный мир вещей — их тихую, неторопливую и совершенную красоту, которая была востребована большинством голландцев.
Герард Терборх
Питер де Хох
Голландцы очень настрадались в этой войне. Они были совершенно измучены голодом, холодом, разрушениями. И, конечно, когда они победили, когда эта война закончилась, когда
Голландия стала замечательной буржуазной страной: она руководила европейской торговлей их корабли бороздили моря всего мира, им хотелось уютной, сытой, красивой, пристойной жизни, что они и изображали на своих картинах. Голландцы хотели, чтобы эта мирная, благополучная, трудовая, чистая, красивая жизнь не кончалась никогда, и голландские художники всегда отражали стремление голландцев к изображению своей жизни. Ну, наверное, не совсем такой, какой она была на самом деле, но такой, какой они хотели бы видеть ее на своих портретах, в своих уютных чистых домах, на своих натюрмортах, с этими самыми лимонами и омарами. Они хотели видеть милых девушек, музицирующих, играющих на клавесинах и гитарах, читающих любовные письма, а если и болеющих, то слегка.
Они очень придерживались такого правила, как «жанр живописи»: натюрморты или изображение домов, или портреты, или пейзажи — это очень важное замечание по отношению к тому, о чем мы говорим. Потому что, если Рембрандт и писал портреты, натюрморты или пейзажи, то, все-таки, это были всегда не только и не совсем портреты, и не только, и не совсем пейзажи.
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Малые голландцы
Голландская школа была совершенно особой, удивительной школой, особенно популярной в России. Петр Первый, который очень любил Голландию и работал там на верфи, учась кораблестроению, привил России вкус к «малым голландцам».
Россия обладает огромной коллекцией этих художников. Но, как заметил один из замечательных людей, глава филологической школы Юрий Михайлович (а у него есть удивительные наблюдения) всякая культура структурирована, и имеет свою структурность, то есть свою классическую школу, свой уклад, свои этические, свои художественные принципы. Такой, очень четко выраженный классицизм. Но в этой структуре или в этой культуре обязательно есть издержки. И это так! Вот такой издержкой голландской классической школы, несомненно, был Рембрандт ван Рейн. Я хотела бы сказать о том, что в искусствознании Рембрандта принято называть «большой голландец». Мне не нравится это разделение, потому что голландские художники не были «малыми», а он не был «большим». Я не хочу употреблять такого пышного и немного стершегося термина, как «гений», но он был просто совершенно другим. Вот, взял, и родился совершенно другой художник!
И если они видели, хотели и изображали красивые шелковые юбки, красивую утварь и чистые дома, то его, конечно, интересовало совершенно другое: не внешнее, а внутреннее содержание. Его более всего волновали недра человеческого бытия, недра человеческой души. Может быть, поэтому, у него такое огромное количество автопортретов, выполненных и живописью, и в офортной технике, которой он много занимался и поэтому, по сей день, является одним из величайших мировых мастеров. Его интересовала та невидимая жизнь, которая и есть жизнь сущностная. А «малых голландцев» не интересовала эта невидимая жизнь, их интересовали эпидермы жизни, поверхностные образы, и поэтому они были прекрасны.
Уж чем он очень и отличался от всех своих современников — так это тем, что его страсть, его внимание и его внутренний интерес были сосредоточены именно на той религиозной живописи, заказы на которую в Голландии 17-го века, в протестантской стране, были совершенно непопулярны.
Автопортрет
Перед вами один из многочисленных автопортретов голландского художника Рембрандта ван Рейна. Я называю этот автопортрет «человек на все времена». Он вызывает у меня такое ответное чувство. Посмотрите на него — он стоит перед нами в рабочей робе, со спрятанными руками за пояс, в какой-то странной такой шапке лопухом, и очень внимательно смотрит на нас. Скорей всего, он пристально всматривается в даль вневременья. Он чувствует себя на какой-то точке соединения момента написания портрета (то есть определенного времени) с бесконечным временем, которое он видит перед собой. Вот, действительно, Рембрандт ван Рейн принадлежит времени. И чем больше мы всматриваемся в его творчество, чем больше мы думаем о нем, тем больше вопросов вызывает у нас эта личность.
Рембрандт, по своему рождению был из города Лейдена. Сын зажиточного мельника, подобно «гадкому утенку» превратился в прекрасного лебедя и, как некий херувим, занес нам песен райских.
Поверьте, его жизнь отличается от обычного хода жизненных программ. Как будто бы для него была выбрана специальная судьба, которую он прошел до конца. Бесконечно желая соединить себя с голландской школой, иметь заказчиков и выполнять заказы, он очень быстро понял, что это просто невозможно, в силу его абсолютной инакости. И эта инакость заключалась в нем самом. В том, что его интересовала не только глубокая внутренняя природа человека, но его интересовало и другое. Между прочим, именно с этим интересом связано то, что он писал такое количество картин на библейско-евангельские сюжеты, которые составляют две трети его творчества, в то время, как голландцы таких картин не писали.
Когда он был очень молод и учился в Утрехтской мастерской — город был такой, у художника Хендрика Тербрюггена, то они называли себя «утрехтские караваджисты». Это влияние Караваджо на европейскую живопись, на становление европейского реалистического языка в живописи. Так вот, Тербрюгген писал библейские сюжеты. Например, у него есть картина, которая называется Иосиф-плотник. На ней, Иосиф стругает доски. Такой сильный старец, обыкновенный слесарь, столяр, а рядом маленький, очень миленький мальчик держит ему светильник. То есть сюжет, как бы библейский, но вместе с тем, вы прочитываете его как сюжет бытовой, обычный. Для Рембрандта была важна тайна не только человеческого бытия, но и историческая — тайна человека и истории. Конечно, он был глубоко религиозным человеком, и все же в нем была неистребимая особенность. Он был очень удачно женат на одной из наследниц самого большого состояния в Амстердаме — на Саскии фон Эйленбюрх. Я уж не говорю о том, что все были против этого брака. Но Саския любила этого человека и вышла за него замуж, поэтому он мог позволить себе многое, что не смог бы позволить без жены. Его страстью был базар — амстердамский рынок. Он очень любил ходить туда, потому что на нем можно было найти удивительные вещи. Это были и старинные арабские, аравийские рукописи, которые он не мог прочитать, но по которым он просто водил пальцами, гладил обложки для того, чтобы ощутить, прочувствовать то время. Он покупал изумительные старинные древние ткани, оружие, мебель и даже животных. Его ворожило то время, которое жило в этих вещах, превращая их в прекрасные, как мы сейчас бы сказали, артефакты. И вы знаете, в книге «Мастера искусства в искусстве», опубликован уникальный документ описи дома Рембрандта. Когда он покинул свой дом в Амстердаме, то для продажи этого дома была сделана опись и в ней, боже мой, что же мы читаем! Рембрандт жил в каком-то, вообще, уникальном, антикварном, художественно-историческом пространстве, из которого он просто не выходил! Какая там была античность! Самое главное, какой там был Восток! Какие там были восточные древности! Этим желанием, как бы войти внутрь истории, почувствовать себя частью этого пространства — пространства, описанного Библией, это совершенно удивительное качество или чувство, которые я сейчас не берусь объяснять, потому что оно имеет, как мне кажется, очень глубокие и психологические качества, о которых мы сейчас говорить не будем. Он просто был другой. И весь мир, которым он окружал себя, тоже был иным. И художник был на этом очень сосредоточен.
Саски фон Эйленбюрх
Если посмотреть на целый ряд его картин, созданных на библейские темы, то мы увидим, что через них проходит какая-то странная мысль о времени, которое меняет костюмы, их антураж, декорацию жизни. И время не властно над человеческими страстями, человеческой душой, человеческими поступками, любовью, предательством, изменой, слезами, отчаянием — и это совершенно удивительно.
Так распорядилась судьба, что ему было суждено потерять свою связь с миром, потерять свои связи с заказчиками, потерять свои связи с художниками, с художественным миром, из-за своей инакости, потерять свои связи с родней и потерять своих близких. И при этом, не только не потерять себя, а все более и более погрузиться в свой единственный и уникальный мир. Когда он остался практически один, а его дом был продан, он лишился всех этих поддерживающих жизнь лесов. От него ушли ценные художественные вещи, которые он любил видеть, к которым он любил прикасаться, которые он очень любил писать. И он ушел, поселился в амстердамском еврейском гетто, с которым был очень связан. Он очень много писал для жителей гетто, потому что они, для него, стали представителями библейского мира, частью библейской физической истории. Этим и объясняется интерес к этим лицам, узловатым рукам, такому углубленному созерцанию.
«Блудный сын»
«Блудный сын», о котором мы будем говорить, практически является его завещанием, последней картиной, которую он написал в своей жизни.