У него есть целая серия «Вифлеемского избиения младенцев». В Брюсселе даже зал есть такой. Конечно, помимо того, что он жил в такую перенапряженную эпоху, поэтому избиение младенцев.
«Вифлеемского избиения младенцев»
Эта картина называется «Преклонение волхвов». Огромная картина, большая. Что значит художник — он был невероятным рассказчиком. Они все были таковыми и пытались рассказать каждый на своем языке аллегории и метафоры. Когда я впервые увидала эту картину со мной случилось просто невероятное впечатление осознания этой работы. Какая то ее особая композиционная острота. На ней нарисована невероятная группа.
«Преклонение волхвов»
Вот Мадонна держит в руках ребенка. Никто не понимает, что делается. Но меня поразили волхвы. Особенно тот, что в центре. Плешивый. На нем надета одежда, завязанная сзади. И болтается длинный пустой рукав. Словно волхв безрукий и в рукаве ничего нет. Эта линия вся настолько активная, с точки зрения эмоционально изобразительной, что ее не надо разбирать по деталям, вы запоминаете ее сразу. А посмотрите, какое у нее лицо, какие гримасы. Но больше всего мне нравится Каспар (или Гаспар, или Каспер). Оторваться от этого негра вообще нельзя. Если когда-нибудь, кто-нибудь из вас будет в Лондонской национальной галерее, обязательно посмотрите эту картину. Она удивительна по своей драматургии. На Каспаре белая одежда из бедуинской валяной шерсти. Он так богато одет, такая элегантность. До какой же степени это белое пятно красиво написано. С каким вкусом он все это писал. Эти складки. А посмотрите на еще один персонаж. Кто-то, что-то шепчет ему на ухо. А ему парень шепчет: «Ты посмотри сюда, налево». А кто там слева? Войска царя Ирода. Стоят, глазеют. И этот персонаж даже головы не поворачивает. А ему на ухо рассказывают, что будет и чтобы он уносил ноги.
То есть для Брейгеля очень интересна вся евангелическая история, как и всякого адамита. Она имеет для него большое сакральное значение. Он рассматривает эту ситуацию с точки зрения психологического фактора. А тот слушает. Вот, сейчас уйдут волхвы и он свою жену с ребенком в мешок и тикать. Написано просто блестяще. Брейгель великий психолог, историк, первый исследователь массового человеческого сознания — сознания как такового.
Но когда историческое время очень сильно ударило его под коленку, наступило время страха. Когда пришли испанцы, возникло слово Родина, дом, Отечество. Именно с этим периодом связана его поэтическая серия «Времена года». Вся эта серия находится в Вене — там лучшее собрание Брейгеля.
У Брейгеля утонченное чувство правды деталей. Как у Феллини. У того было такое же чувство деталей. Недавно показывали «Амаркорд». Много вырезали, но глаз оторвать нельзя. До чего он точен в деталях. И так же у Брейгеля. И в одежде, и в еде, и в людях. Для изучения культуры времени. Он задолго до Фрейда и Юнга исследовал сознание и объяснил, что вся тайна сидит внутри. У него есть все: и вес предметов и вещей, и повторение времени.
Конечно, ничего тут уже не поделаешь, но все равно он пришел к тому, от чего и ушел, сделав спираль в 3,5 поворота и в той же самой точке сказал: «Нет, равнодушная природа будет красотою вечною сиять, а человечество обречено, потому что слепые останутся слепыми, а когда слепые ведут слепых…».
Слепота — это слепота. Человек, которого ослепили, чтобы тот прозрел. Глаза не есть орган зрения — это сознание. Не зря Бродский говорил: «Человек есть то, что он видит». У него есть такая максима. Он не может видеть всего. Зрение очень избирательно. В нем есть то, что мы не видим, а осознаем. Поэтому вот эта его слепота, она — слепота невидимая и видимая, но она слепота. Я хочу сказать, что Брейгель, конечно, один из самых, если не самый трагический, безысходный и безнадежный художник в мире. Я не могу поставить второго рядом, потому что греческая трагедия всегда катарсис. Царь Эдип шикарно вышел из положения, потому что восстановил через осознание гармоническую мировую ось. Он восстановил ее в себе. Когда Веронский герцог над горой трупов, имея со всех сторон Монтекки и Капулетти, произносит слова — это катарсис — это искупление, а здесь, как писал Окуджава: «искупления не будет». По Брейгелю мне очень трудно назвать рядом с ним настоящего художника такого класса (современные ни в счет), который бы так строил пространство и мог найти свой язык, свой мазок, свой цвет и пластику. Когда вы его узнаете, не будучи с ним знакомыми, то, если будь человек рефлексирующий — у него был бы высокий уровень. Не случайно его картины не были сожжены. По какой причине он хотел, чтобы его работы были сожжены? Зрячесть его была бы калекой и поэтому вы можете обо все этом забыть и рассматривать его работы с точки зрения цветовой выразительности, через цвет и свет. Так что мир за Нидерландами идти не мог — это была бы безвыходность. Мир должен быть за итальянцами. У них опера была. У них были такие живописцы, такой палладиум, архитектура, развитие. За ними шла литература и поэзия. Они создали карнавал. А в нем все: и жизнь, и смерть.
Маттиас Грюневальд
А вот такого художника как Маттиас Грюневальд, открыл 20-ый век. Как вы можете видеть, он был еще тот оптимист. Тоже симпатичная фигура. Я не могу особо останавливаться на его биографии, но могу сказать, что был такой мастер Маттиас, его полное имя мастер Маттиас фон Ашаффенбург. Микеланджело о нем пишет, он был с ним в близости. Маттиас сам называл себя Грюневальдом. Он сам спрятал себя под псевдоним и под этим псевдонимом создал «Изенгеймский алтарь» для монастыря в Изенгейме. В 1916 году было сделано исследование. Правда сам алтарь был растащен по музеям, но автор, мастер этого алтаря был отожествлен. Тем более, что о нем писал Дюрер. Голова путалась у всех, никто не мог понять, кто это такой.
«Изенгеймский алтарь»
Грюневальда подделывали, делали копии. Он был художником не похожим ни на кого вообще. Ни на одного из своих современников. Ни на одного из своих последователей. Он написал несколько распятий. В том числе распятие в «Изенгеймском алтаре». Совершенно уникальное, сколоченное из простых деревянных бревен, еле отструганных. К ним прибита доска и вы видите прибитое тело.
Посмотрите на пальцы — они кажутся обнаженными нервами. Вся картина написана абсолютно на предельном напряжении истощенной нервной системы, на последнем напряжении истощения. Истоки этой стилистики входят не в Античность, как у всех а в витражную готику. Он пользуется черным фоном и цвет кладет так, чтобы он смотрелся как витражный свет. Этот витражный алый, витражный белый, витражный алый другой, необыкновенно написанный. И вся картина, и каждая из фигур находится в состоянии фантастического перенапряжения. Если вы посмотрите чему равны объемы этих фигур, то увидите, что они хрупки до невозможности. Какой хрупкой написана Мария и Иоанн — это знак их тленности и их ломкости, такого невероятного страдания. Они истощены. Иоанн поддерживающий Богородицу. Это алое и белое, сведенные глаза, ее маленькое личико, только одни щеки. Пальцы. Опять пальцы поставлены так, как будто это вопиют обнаженные нервы. Кровь струится из каждой поры. Каждая мышца подчеркнуто втянута и изучена, истерзана, вопиющая от страдания человеческая плоть.
Был у Грюневальда один ученик — наш русский художник Ге Николай Николаевич. Россия имеет страсть к немцам. Неизгладимую. У России женская энергия, а у немцев мужская. Тяготеют. Невозможно как. Русские художники немцев обожали. Французы — тьфу. Все с немцев писали. Врубелю подавай одних немцев. Другое дело, что у них мало кто брал, но Ге его настоящий и большой ученик. Он и в русском искусстве отличается. Все его Голгофы. Почему он стал его учеником? А потому, что он искал этого, он страдал. Потому что родина кричала. У немцев закричать в полную силу мог только он — Грюневальд. Дюрер мог закричать? Никогда. Он, вообще, предпочитал Италию. А Грюневальд орал за всю лютеранскую Германию, за весь кошмар, который в ней творился, за всю кровь, которая в ней лилась. Вот он и есть тот самый немецкий крик реформации. И Ге был такой же — ему было жалко Россию, Христа, мужика. Он должен был орать. И надо было научиться это делать. И он научился. Ведь Россия она плачет. Плачут все. а наше дело примкнуть. Слеза святая конечно, но все-таки мы плачем и ему надо было крикнуть. Не обращайте внимание на форму моего повествования, обращайте внимание на суть. Эта картина крика. После чего немцы и стали орать. После мастера Грюневальда они больше вполголоса не разговаривали. Если вы мне назовете какого-нибудь немца, который говорит нормальной речью, я скажу: «Простите, ошиблась».
Что такое искусство? Предельно максимально-перенапряженная форма через свет и жест. Те же корни. Оттуда же и ноги растут. Отнюдь не из Италии. Именно он, вот с этим своим предельным напряжением: тело кричит, Мария просто сломалась пополам. А палец-то какой, как гвоздь и говорит: «Смотрите все! — сей человек в страдании за все человечество».
Цвета форм экстремальной ситуации. Экспрессионизм. Грюневальд и был создателем языка экспрессионизма. Немецкого. Никто-нибудь, а он. Я очень люблю именно это распятие, больше чем другое. Это просто что-то немыслимое, безвкусное.
Адски безвкусно, но при экспрессионизме полагается. А почему? Потому что они все предельно напрягают. Возьмите самую распрекрасную женщину, подкрасьте чуть-чуть волосы и все! — девка пропала. Тут остановиться надо. Вот они все время переходят за этот край. Посмотрите эту работу. Какой льется теплый, прозрачный свет. За занавесочкой она молится. Архангел Гавриил занимает собой треть картины. Он еле влезает, у него крылья не проходят, одежда не проходит. С шумом он заполняет собой все. Не то чтобы прийти, как у итальянцев. Он у них говорит так: «Здрасте, вам всем. Вы позволите?». А здесь никто никого не спрашивает. Он врывается с шумом, вихрем, ураганом. Цвета какие у него! Чтобы какой-нибудь художник когда-нибудь взял этот тон — ядовитый, да поместил его с красно-сливовым? Удушиться можно, а этот пожалуйста. Ему полагается. Он подчеркивает его агрессивность, активность. И пальцы его такие же. А она такая тихая, лицо низом, плоское, совсем никакое. Растрепанные волосы. А кто она?