Наиболее почитаемым учителем вишишт-адвайты был очень интересный и глубокий индийский мистик Рамануджа, живший в XII веке после Р. Х.; его последователи среди современных индийцев исчисляются сотнями и сотнями тысяч. Кевал-адвайту представляет другой индийский мистик – живший в VIII веке знаменитый Шанкара. У него также множество последователей.
Индуистская аскетика постоянно ищет ответ на один важнейший для нее вопрос: «Когда мы чего-то желаем, мы соединяем себя с объектом желания, но поскольку объект желания всегда иллюзорен, то мы не должны ничего желать, ведь, соединяя себя с иллюзорным, мы не соединяемся с Богом. Когда человек желает, например, богатства, он соединяет себя с богатством, а не с Богом, и поэтому Атман снова перерождается в этом мире, не соединяется с Брахманом. Когда человек желает спасения, бессмертия, "парах параватах", он соединяет себя с небом, но временно, и опять оказывается на земле. И тут возникает самое страшное искушение: а когда человек себя соединяет с Брахманом, когда он ощущает, что "ты То еси", "та твамаси", может быть, он тоже не достигает цели? Ведь он желает обрести это тождество Атмана и Брахмана, хочет перейти от привычной для «человека с улицы» самджны – сознания к трудно достигаемой виджне – познанию».
Индийские богословы были искушены в таких вещах. Брахман не имеет никакого образа: стоит нам назвать имя, как-то наименовать цель – и мы всегда бьем мимо, если речь идет о Боге-Творце. А значит, соединяем себя не с Брахманом, а с некоторыми иллюзиями нашего сознания. Что же делать? Эта самая мысль поразила человека, который основал буддизм, – североиндийского принца Сиддхартху Гаутаму. Кстати говоря, не только основоположник буддизма, но и многие творцы упанишад и других религиозных течений Индии, возникших где-то за пять-семь веков до Р.Х., были в основном не священниками, не брахманами, а людьми из царского и воинского сословия, которые в системе триб обозначались именем «кшатрии» (от слова «кшатра» – власть). Именно эти люди, вероятно, менее связанные ритуальными предписаниями и в то же время достаточно образованные, могли свободно искать истину.
Так вот, Сиддхартха Гаутама в возрасте 29 лет ушел из дома, отказавшись от царского престола, бросив молодую жену и новорожденного ребенка. Сначала он уходит к учителю, который наставляет его в упанишадическом знании: Атман тождественен Брахману. Там он проводит несколько лет, но в итоге разочаровывается и уходит. Потом он вместе с несколькими монахами практикует крайнее умерщвление плоти. Если в первом случае надо было осознать тождество Атмана и Брахмана – пройти по пути знания (джняна-марга), то во втором случае это был путь действия (карма-марга). Надо было реально отказаться от всех желаний, практически не есть, не пить и полностью умертвить свое тело, чтобы освободить дух от всех привязанностей, всех отождествлений с чем-либо, что не Брахман. Сиддхартха Гаутама, человек ревностный, и тут был первым. Но, потеряв как-то сознание от голода, понял, что трудился зря и этот путь не спасает. Он точно так же желает, но только самого элементарного – еды, воды, сна. Тогда Сиддхартха Гаутама удалился от монахов – под их смех, что он, мол, слаб и не выдержал искуса, – и после нескольких лет бродяжничества по дорогам Индии под знаменитым «деревом просветления» – Бодхи – дал обет, что не сойдет с места до тех пор, пока не познает истину, хоть бы и пришлось умереть.
И истина ему открывается. Но какая истина? Что вообще не надо стремиться ни к какой положительной цели, то есть понятие Бога выносится за скобки: Он может существовать, а может не существовать, главное, что жизнь здесь – это страдание, мука и надо думать не о том, куда уйти от страдания, а о том, как от него уйти. Для западного неверующего человека этот вопрос кажется очень простым. Ну, если жизнь надоела, а вечность не интересует, то застрелись, и дело с концом. Но для индийца это не выход – ты застрелишься и снова переродишься, да еще в таком неприглядном виде, что потом придется страдать вдвое. Самоубийство как выход отпадает для любого человека южноазиатской традиции, верующего или неверующего. А что же тогда делать, как быть?
Ответ дает учение буддизма. Его сутью является приучение человека к мысли, что ему не за что в жизни держаться, что вся жизнь – это страдание, совершенно нереальный поток, в котором бессмысленно даже пытаться утвердиться. Жизнь непостоянна, она ежеминутно разрушается, меняется, как узор в детском калейдоскопе. И, наконец, самое последнее и самое сложное для неиндийца – это то, что у человека нет души и у мира нет души, то, что на языке раннего буддизма, на пали, называется «анатта» – «бездушность» (на санскрите этот термин звучит как «анатман»). Человеку следует понять, что его как бы уже и нет, да никогда и не было, а есть лишь совокупность элементов. Буддисты любят говорить: «Что такое колесница? Есть обод, есть дышло, есть спицы, а колесница – просто набор этих деталей. Разберешь детали – и нет колесницы, соберешь детали – есть колесница». Соответственно, и человек – набор элементов; одни школы называют 21, другие – 13 элементов. Если ты обманываешься, ошибочно думаешь, что ты есть, то будешь снова перерождаться. А вот когда ты не обманываешься и понимаешь, сознаешь до глубины души, что тебя на самом деле нет, то ты угасаешь, достигаешь угасания (угасание на санскрите называется «нирвана»). Означает ли это, что Будда – это уважительное прозвище, буквально означающее «пробужденный» (сравните наше – «будить, будильник»), – был атеистом и что это учение есть атеизм? Нет. Когда Будду спрашивали в лоб: «Существует Бог-Творец?», он молчал. Когда его спрашивали: «Существует подвижник – архат, достойный – после смерти или не существует?», Будда молчал.
Один из его учеников, брахман по имени Малункья, однажды подумал: «Почему это Будда никогда не рассказывает нам о том, есть Бог или нет Бога, существует подвижник после смерти или не существует, вечен этот мир или не вечен? Не нравится мне все это, пойду и спрошу Учителя. Если он мне ответит, буду дальше у него учиться, а если опять будет увиливать, уйду и вернусь к худшему». И вот как-то вечером он отправился к Гаутаме и задал ему свой вопрос. Будда сказал:
– Малункья, разве я тебе обещал рассказывать о том, вечен мир или не вечен?
– Нет, не обещал.
– Или, может быть, ты с самого начала говорил, что будешь у меня учиться, если я тебе это расскажу?
– Нет, не просил, мне это сейчас пришло в голову.
– Ну тогда, безосновательный ты человек, представь себе, что кто-то ранен отравленной стрелой, вокруг него собрались друзья и родственники и говорят «Сейчас мы позовем тебе врача», а этот человек отвечает: «Нет, подождите звать врача. Вы мне сначала скажите, какой человек поразил меня стрелой, был ли он черный, белый или желтый. Ответьте, пожалуйста, из чего он поразил меня отравленной стрелой – из лука или из самострела, да и какой была стрела, с каким наконечником? И, наконец, какого врача вы хотите ко мне позвать?» Пока ему будут все это объяснять, он умрет от яда. Так же и я могу вам все объяснить, но вы сто раз умрете, пока я буду рассказывать. Это не нужно, это лишнее, бесполезное знание. А что надо знать? Что мир есть страдание и жизнь есть страдание, что мир непостоянен. И надо знать, что есть путь прекращения страдания. Это тот путь, которому я вас учу. А знать, вечен мир или не вечен, есть Бог или нет, это лишнее знание, оно только мешает вам выйти из мира, освободиться от тяготы». (Страдание, тягота на языке пали – «дукха».)
Странная позиция для нас с вами. Но на ней строится величайшая из восточных религий, ее адептов немногим меньше, чем христиан; сейчас в Индии верующие – это в основном индуисты, а в странах, окружающих Индию, – буддисты. Буддизм оказывается чисто отрицательной репликой индуизма, в нем положительная цель не ставится вообще, а только отрицательная – освобождение от тяготы. Это не значит, что положительной цели нет, просто о ней не следует думать, потому что любая такая мысль соединяет тебя с сущностями более низкими и ввергает в колесо перерождений.
Христианская проповедь среди народов Южной Азии бесконечно затруднена. И не потому, что они, не желая ее принять, убивают миссионеров, – ничего подобного, индуисты и буддисты в целом очень добродушные люди и, как древние афиняне, с удовольствием говорят о божественном. Но их никак не убедишь, что Христос им нужен. Вы им говорите: «Христос пришел спасти, Он – Спаситель плоти, как учит апостол Павел». «А зачем же нам спасать плоть? – отвечают индийцы. – От нее надо побыстрее избавиться, отбросить ее. Если мы будем спасать плоть, то соединимся с ней; а нам не нужно соединяться с ней и с этим миром. Вы учите о грехопадении – в чем оно? Человек вообще существует в иллюзии, и надо отбросить иллюзию и соединиться с реальностью». «Вы согласны, что реален один Бог?» – спрашивает индуист христианина. Христианин говорит: «Да, абсолютной реальностью является, конечно же, только Творец, потому, что творение вызвано Им, и эта реальность как бы вторичного порядка». «Ну, так зачем же нам останавливаться на реальности вторичного порядка – мы сразу пойдем к реальности первого порядка, пойдем непосредственно к Богу, к Творцу, к Брахману. Зачем нам все остальное?» – заявляет индуист, и диалог прекращается. Почему-то так произошло в мире – и это тайна, которую на самом деле нелегко раскрыть, – огромный континент, где живет более миллиарда людей, вовсе не страдающих от недостатка благочестия, мыслит о высших целях бытия совсем не так, как христиане.
Еще одна часть континента со своеобразной религией – Дальний Восток. Там, насколько мы можем реконструировать, издревле существовало представление о телесном воскресении умерших – в общем, когда-то, видимо, в третьем тысячелетии, представления были не так уж отличны от наших. Но затем все изменилось. Великий кризис, который прошел по миру во втором и в начале первого тысячелетия, на Дальнем Востоке вылился в учения, связанные с именами нескольких древних китайских мудрецов. Наиболее известные из них – Конфуций (латинизированная форма от Кун Фу-цзы – учитель Кун) и Лао-цзы.