Меровингское государство с 613 по 714 год. Возвышение Каролингов. Карл Мартелл
Второй удельный период Меровингской Франции окончился в 613 году с восшествием на престол сына Фредегонды Хлотара II (613–629), который после смерти Брунегильды объединил под своей властью все три королевства. Скоро после этого он созвал собрание знатных вельмож для обсуждения мер к устройству государства.1 Некоторые из постановлений этого государственного сейма весьма замечательны. Так, например, в каждом отдельном королевстве графы, которые прежде назначались королем по собственному желанию, теперь должны были избираться из местных землевладельцев, чтобы в случае злоупотребления своею властью они могли отвечать своим имуществом. Таким образом, власть короля ограничивалась даже в выборе собственных чиновников. Что же касается пользы народной, то эта мера вряд ли давала народу гарантию против злоупотреблений графа; скорее она давала графу еще большую власть, позволяла притеснять народ и как помещику, и как чиновнику. Позже, в феодальную эпоху, обе власти, землевладельческая и государственная, окончательно сосредоточились в руках графов, для которых их звание стало наследным. В постановлении сейма мы видим, таким образом, шаг к усилению власти магнатов и к ослаблению королевской власти. Последняя была ограничена еще во многих других отношениях. Так, королю запрещалось принуждать к браку девицу, желавшую поступить в монастырь. Такое пострижение женщин, сопряженное в большинстве случаев с переходом их имущества к монастырю, бывало очень неприятно королям, так как уменьшало число светских владений и короли теряли часть доходов. И если раньше короли старались и могли помешать девице уйти в монахини, то теперь это право у них отнимается. В деле назначения епископов королю предоставляется одно право утверждения; в самом же выборе участвует только клир. Обеспечивается право убежища за монастырями, и произносится проклятие на тех, кто посягнет на духовное имущество, разоряя таким образом бедных, в пользу которых оно будто бы употребляется. В связи с этим ослаблением королевской власти во время Хлотара II начинает приобретать особенное значение должность майордомов (major domus), или палатных мэров.2 Сначала они, подобно графам, назначались королем, были вполне королевские чиновники, но со времен Хлотара II они являются как бы представителями магнатов.
История майордомата принадлежит к числу самых серьезных и спорных научных вопросов. Многие ученые старались определить значение должности и причины такого возвышения майордомов. Главная трудность заключается в определении их первоначальной должности, потому что майордомы появляются в первые годы правления Меровингов, хотя на первый план выдвигаются только со времен Хлотара II и лишь после Дагоберта3 получают первенствующее положение. Некоторые ученые полагали, что майордомы первоначально заведовали королевскими имуществами и раздачей бенефиций и ленов дружинникам. Но это мнение уже потому не выдерживает критики, что, как мы знаем, при Меровингах не было раздачи ленов, то есть раздачи земель в условное владение, дружинники королевские получали землю в полную безусловную собственность. Самое вероятное мнение, что должность майордома произведена от старой должности seniscalkcus, или «сенешалов» (от scalk – слуга). Сенешалы заведовали всеми чиновниками, лично служащими королю, и вместе с тем экономической частью управления двора. Впоследствии, с возвышением королевской власти, должность сенешалов получила большое значение и их стали называть более приличным латинским именем – майордомов. Очевидно, что майордомы заняли место сенешалов, потому что с тех пор, как они начинают выдвигаться на первый план, о сенешалах уже нет и помина. Теперь они уже заведуют не только придворной службой, но и доходами с королевских поместий, становятся, по-нашему, обер-гофмейстерами и министрами двора. При Меровингах было в обычае, что дети магнатов воспитывались при королевском дворе; надзор за ними также принадлежал майордому. Иногда он назывался majordomus regiae. Эта должность должна была ставить его в близкие отношения как к королю, так и, в особенности, к королеве, на которой также лежало управление двором. Так объясняется то значение, которое должен был приобрести майордом во время малолетства королей, когда правили их матери, обыкновенно избиравшие майордомов из людей, особенно им преданных. Мало-помалу должность, прежде исключительно зависевшая от короля, становится исключительной принадлежностью аристократии, а потом, в Австразии, даже принадлежностью одной фамилии. Это фамилия Арнульфингов или Пипинидов, сделавшаяся позже родоначальницей королевский династии Каролингов.
Родоначальник фамилии – Арнульф, епископ Мецский. В союзе с Пипином I он помог Хлотару II достигнуть престола в Австразии.4 Пипин выдал свою дочь Беггу за сына Арнульфа – Ганзегизеля (или Ансегизила), и, таким образом, Пипин Старший по женской линии тоже может считаться родоначальником Каролингов. Фамилия эта происходит из самого сердца Австразии. Как видно из многих грамот, имения их находились около Меца и происхождение фамилии, следовательно, чисто немецкое.[111] Мы не остановимся подробнее на жизни и деятельности Хлотара II, тем более что, в сущности, сведения о нем в истории очень скудны. Единственный его современник, историк Фредегарий, хвалит сына Фредегонды за то, что он отличался терпением, был обучен наукам (litteris eruditus), боялся Бога, щедро награждал монастыри и духовенство (ессlesiarum et sacerdotum magnus munerator), охотно подавал милостыню бедным, ко всем был благосклонен и во всем обнаруживал благочестие. В то же время Фредегарий отмечает два недостатка: он страстно занимался охотой на диких зверей и слишком поддавался внушениям жен и дев; за это он вызывал порицание со стороны своих лейдов (leodes), то есть вассалов (Fredegar. Сар. 42).5 Хлотар II любил жить в Нейстрии, в окрестностях Парижа, например, в Марли, Боннейле (Bonneuil), Компьене и других местах. Сюда собирались к нему магнаты из различных королевств; иногда они позволяли себе разные грубые выходки и насилия, но Хлотар умел с ними справляться. Так, однажды во время пребывания короля в Клиши воспитатель его младшего сына Хариберта,6 Германдар, был убит другим магнатом, неким Егиноном из рода Саксов (genere Sa-xonorum); началось волнение, магнаты хотели по-своему расправиться с убийцей, но в дело вмешался Хлотар. Он приказал убийце удалиться in monte Meriore и объявил, что суда следует искать только у него (Fredegar. Сар. 55). Впрочем, не всегда удавалось ему справляться со своевольной аристократией. Собственно, Хлотар был королем только Нейстрии; Бургундия и Австразия достались ему только после смерти Брунегильды. Оба государства были, однако, недовольны тем, что король жил постоянно в Нейстрии и что у них нет собственного короля; особенно была недовольна Австразия. Когда подрос Дагоберт, старший сын Хлотара, отец должен был послать его королем в Австразию (с 623 года), где последний правил с помощью Арнульфа Мецского и майордома Пипина.7 Вскоре после того он едва не поссорился с отцом. По приглашению Хлотара Дагоберт прибыл в Клиши близ Парижа; отец женил его на Гомоструде, родной сестре его собственной жены и королеве. На третий день после заключения брака Дагоберт потребовал у отца, чтобы ему отдано было все то, что прежде принадлежало к Австразии, а теперь было удерживаемо Хлотаром. Тот сначала не соглашался, и произошел большой спор. Наконец, обратились к посредничеству: избраны были 12 знатных франков, в числе их Арнульф, которые решили препирательства между сыном и отцом. Хлотар уступил те земли, которые принадлежали к Австразии раньше, исключая владения на юг от Луары и в Провансе (Gesta Dagobert!. Cap. 13 //Migne. Patr. lat. T. XCVI, 1399).
В 629 году умер Хлотар II и Дагоберт опять соединил под своей властью все три королевства. Своему младшему брату Хариберту, которому Хлотар II не выделил никакого удела, Дагоберт дал только несколько областей на юге Луары с городом Тулузой. Попытку магнатов, стремившихся доставить Хариберту королевское положение в Бургундии, он подавил в самом начале, явившись лично в Шалон и хладнокровно приказав убить Бродульфа, дядю Хариберта, стоявшего во главе его партии. В 632 году Хариберт, владевший Аквитанией и только что усмиривший восстание басков (васконов, гасконцев), внезапно умер. Современники имели подозрение, что виновником его внезапной смерти был Дагоберт, но это сомнительно. Теперь Дагоберт не имел соперников и правил один. Он оставил после себя долгую славу. Фредегарий называет его «Франкским Соломоном». Со времен Дагоберта Париж окончательно и навсегда делается столицей Франкского государства.
С перенесением столицы в Париж источники соединяют некоторую перемену, происшедшую в нравах и жизни Дагоберта. Прежде его хвалили за справедливость и щедрость к монастырям; теперь он становится жаден, корыстолюбив, иногда захватывает у монастырей их имущества. Впрочем, это не мешало ему строить новые монастыри, из которых особенно замечателен монастырь Сан-Дени (Saint-Denis). Легенда рассказывает по поводу его основания следующее. Однажды в отсутствие Хлотара Дагоберт, будучи в ссоре с его майордомом, велел его высечь и обрить, но, боясь отцовского гнева, искал убежища в той часовне, где уже однажды спаслась лань, преследуемая им во время охоты. Когда же разгневанный отец послал людей, чтобы схватить его, посланные остались на месте, будучи парализованными. В память своего спасения Дагоберт построил на месте часовни знаменитый впоследствии монастырь в честь своего патрона св. Дионисия (об этом можно читать в «Деяниях короля Дагоберта»//Migne. Patr. lat. T. 96). По словам Фредегария, кроме перемены в его отношениях к монастырям, в самих нравах короля произошла перемена к худшему: несмотря на христианство, он имел трех жен и много наложниц, и в этом отношении – сравнение его с Соломоном оправдано.8
Гораздо важнее другие обстоятельства жизни Дагоберта, которые заставили его опять раздробить соединенное Франкское государство – это именно борьба со славянами. Во время Дагоберта в области Одера и Вислы, в тех местах, которые первоначально служили местом поселения лангобардов, готов, вандалов, уже утвердились племена славянские; эти славяне появляются под именем венедов. Померанию начинают наводнять массы ляхитского племени; в области средней Эльбы появляются сорбы (теперешние сербы лужицкие), область германского племени маркоманнов делается местом поселения чехов, далее селятся моравы, и, наконец, область восточных Альп – Штирия, Каринтия, Хорутания, Крайна – также наводнена славянским элементом: это теперешние словенцы. Эти западные славяне много терпели от соседства с чуждым им кочевым народом – аварами или обрами, бывшими тюркского происхождения. Авары поселились сначала в нынешней южной России, а потом придвинулись к Дунаю, подчинили многие племена славянские и вместе с ними разоряли Византийскую империю, угрожали Константинополю; затем они стали кочевать и пришли в Паннонию (нынешняя Венгрия). О первых их столкновениях с франками у нас шла речь выше. Не только южные славяне, но и западные, называемые у Фредегария вендами, вынуждены были покоряться господству тюркских кочевников. Известно сказание Фредегария о том, что авары заставляли сражаться славян за себя, а добычу брали себе.9 Наша русская летопись тоже рассказывает о жестокостях авар в обращении с подвластными им славянами, за что и покарал их Бог, истребив до единого (откуда и пословица русская – «Погибоша, аки обре»).10 Вместе с аварами славяне являются на Балканский полуостров, осаждают Солунь, угрожают Константинополю. Особенно знаменито их нашествие 626 года при царе Ираклии, известном своими войнами с Сассанидами. Они осаждали в то время Константинополь с суши, а с противоположной стороны, в Халкедоне, стояли новоперсы. Константинополь спасся только благодаря тому, что построенный славянами флот из судов-однодеревок погиб. Это поражение нанесло первый удар могуществу аваров. Скоро после этого у них наступили междоусобия, которыми и поспешили воспользоваться славяне для восстановления своей самостоятельности. Восстали также жившие по соседству с франками славяне Чехии, Моравии и полабские. Во время Дагоберта образуется первая славянская большая держава, включившая в себя на огромном пространстве земли множество мелких славянских племен, объединенных основателем этой державы – Само.
По словам Фредегария, Само был франкский купец, который вел обширную торговлю со славянскими землями. Он оказал славянам большие услуги в борьбе с аварами, из-под власти которых они стремились освободиться, за что и был избран их королем.11 Впрочем, некоторые славянские историки полагают, что Фредегарий не прав и что самое имя Само доказывает, что этот знаменитый объединитель славян не был иностранного происхождения.
Поводом к началу борьбы между славянами и франками послужило следующее происшествие, передаваемое Фредегарием.12 Несколько франкских купцов, отправившихся в Славянскую землю, были убиты вендами, прельстившимися их богатством. Дагоберт, зная о франкском происхождении Само, послал к нему послов требовать удовлетворения. Само изъявил претензии на разные обиды и со стороны франков и для решения этого спора предложил послам назначить placitum, то есть суд. Посол Сихарий, однако, не согласился, считая Само и его народ подвластными Дагоберту и потому обязанными ему подчиняться. Не отрицая первого обстоятельства, Само продолжал настаивать на своем. Произошло крупное объяснение; когда Сихарий необдуманно заявил, что они, франки, рабы Божии (то есть христиане), не могут судиться с собаками (язычниками), то Само вышел из себя и воскликнул: «Если вы слуги Божии, а мы – только собаки, то и будем кусать вас по-собачьи». Таким образом и началась борьба. Впрочем, трудно поверить Фредегарию, что Само действительно считал свой народ подвластным франкам; во всяком случае, он мог лишь лично себя считать в некоторой зависимости от Дагоберта. Славянские ученые в особенности восстают против этого мнения, защищаемого немцами.
Дагоберт отправил против славян большое войско, состоявшее из трех отрядов: франкского, баварского и лангобардского. Первые два отряда одержали победу, но третий отряд был совершенно разбит при Вогастибурге, в Чехии (631 год).13 Это поражение имело очень вредные последствия для Франкского государства. Венды начинают распространять дальше свои владения, вторгаются в Тюрингию, Баварию и держат в постоянной тревоге восточные границы государства; в подвластных франкам народах это поражение также вызвало движение. Дагоберт принужден был освободить саксов от той, хотя и небольшой, дани (в 500 коров), которую они платили ему, и назначить в Тюрингию особенного герцога. Эта же постоянная опасность со стороны внешних врагов заставила Дагоберта дать особого короля Австразии в лице своего малолетнего сына Сигиберта (634–656) под руководством майордомов: сначала Ганзегизеля, сына Арнульфа Мецского, а потом Гримуальда, сына Пипина Старшего.14 Таким образом, в борьбе со славянами выступает в первый раз на историческом поприще фамилия майордомов, фамилия Каролингов, или, вернее, пока только Пипинидов.
Преемники Дагоберта, умершего в 639 году, были люди совершенно незначительные, и можно их не упоминать. Сигиберт все время правил не самостоятельно, а после его смерти, в 656 году Гримуальд провозгласил королем своего собственного сына.15 Но эта попытка оказалась преждевременной почти на сто лет. Уважение к фамилии длинноволосых королей16 было еще так сильно в умах, что большинство магнатов возмутилось против этой узурпации. Гримуальд с сыном были схвачены и отправлены к Хлодвигу II, королю Нейстрии,17 который, конечно, не пощадил их и велел казнить. Хлодвиг II делается вновь королем над всеми тремя государствами, но после его смерти государство опять раздробляется. На некоторое время могущество Пипинидов сломлено, звание майордомов на время переходит в другие руки, к Эброину и епископу Autun (Отен) – Леодегару.18 С течением времени, однако, австразийская фамилия майордомов успела оправиться и внук Арнульфа Мецского и Пипина, сын Ганзегизеля, Пипин II Геристальский опять является самостоятельным майордомом Австразии после победы над своими противниками при St. Quentin в 688 году. Пипин даже не принял титула майордома Австразии, а назвался «Dux et princeps Austrasiorum», как будто бы он был таким же самостоятельным правителем, как, например, герцог Аквитанский. Некоторые ученые полагают, что после победы при St. Quentin он сделался майордомом всех трех корлевств, но это мнение неверно. Он был только правителем Австразии, в остальные же государства послал своих сыновей.19 Когда сын его Гримоальд, правитель Нейстрии, приглашенный отцом, был убит одним фризом из личной мести, то Пипин назначил своим преемником малолетнего сына Гримоальда, под опекой своей жены Плектруды. Этот знаменательный факт, возможность поставить во главе управления малолетнего и опекаемого министра, показывает, что должность майордомов считается уже не только наследственной, но даже каким-то титулом. Впрочем, эта комбинация Пипина II оказалась неудачной. По смерти Пипина в 714 году вдова его Плектруда не могла справиться с делами, и магнаты стали восставать против нее. Государство очутилось опять в очень затруднительном положении; в это время южным границам Франции стали угрожать новые, гораздо более серьезные враги – арабы, уже уничтожившие королевство вестготов. Та же участь грозила и Франкскому государству в случае продолжения смуты, так как сами Меровинги были совершенно бессильны. Спасителем государства в это время является Карл Мартелл (Martellus – Молот).
Карл Мартелл был также сын Пипина Геристальского, но не от Плектруды, а от другой жены.20 Мачеха относилась к нему недружелюбно, и он даже жил в некотором заключении в Кельне, но в это затруднительное время ему удалось вырваться; он появляется в Австразии, где находит себе приверженцев, затем одерживает победу над своими противниками в Нейстрии (при Vinsy близ Камбре в 717 году); становится майордомом Австразии. А в 720 году, соединившись с герцогом Аквитанским
Ойдо (Odo, Eudo), он становится майордомом Нейстрии и Бургундии. Таким образом Карл Мартелл пошел дальше своего отца и сделался правителем всех трех государств лично, а не через своих сыновей. Как видно, это был человек замечательный и очень энергичный, хотя ему тогда было только около 26 лет. О самом его характере сохранилось весьма мало известий.
Мы должны теперь обратиться к событиям правления Карла Мартелла и особенно отметить четыре важнейших пункта:
1) победа Карла Мартелла над сарацинами между Туром и Пуатье в 732 году, чем он и остановил их дальнейшее движение. В 718 году сарацины уже были разбиты Львом Исавром,21 императором византийским, но это нисколько не умаляет заслуги Карла Мартелла;
2) следствием необходимости постоянно обороняться от мусульман и, благодаря этому, вследствие ощутимого недостатка в средствах для ведения борьбы является второй – очень важный – момент в деятельности Карла Мартелла: секуляризация церковных имуществ;
3) победа над сарацинами обратила на Карла Мартелла внимание римского первосвященника. Со времени Карла Мартелла начинает обрисовываться тесная связь между Каролингами и римским престолом. Папы, отложившиеся от Византии вследствие возникшего там иконоборства, обращаются к Карлу Мартеллу за помощью против лангобардов;
4) у папы и Карла Мартелла связь поддерживается благодаря общим интересам (покровительство миссионерам, преимущественно англосаксонским). Карл Мартелл и его преемники понимают, что успехи христианства могут упрочить их власть среди постоянно возмущающихся германских варваров. Эти желания их вполне сходятся с желаниями римских первосвященников, для которых весьма важно подчинение такой обширной страны влиянию Римской церкви. Вследствие покровительства обеих этих могучих сил деятельность англосаксонской христианской миссии является в высшей степени плодотворной.
В начале VII века Европе начинает грозить новая опасность со стороны последователей исламизма. Успехи этой религии, одушевленной, фанатической, распространявшей свое учение мечом и огнем, были страшны для всего тогдашнего христианского мира. Магометане завоевали Дамаск, Иерусалим, Антиохию, Александрию, словом – всю Сирию и Египет, так же как и часть Малой Азии. В начале VII века распространение ислама начало двигаться на запад, в Европу, в двух направлениях: 1) овладев Сирией и Палестиной, приморской областью древних финикиян, и получив, таким образом, возможность завести флот, мусульмане с моря двинулись к Константинополю, осадили его, но были отбиты в 718 году императором византийским Львом Исавром;[112] 2) через Египет по северному побережью Африки они добрались до Карфагена, который прежде был столицей Вандальского царства, а со времени Юстиниана принадлежал империи. Здесь арабы нашли себе помощь у местного берберского населения, которое было одинакового с ними семитического происхождения. Отсюда же нетрудно перейти в Испанию, через которую когда-то вандалы пробрались в Африку. В это время арабы были еще исполнены самого пылкого религиозного одушевления и фанатизма, и их дальнейшему движению следовало противопоставить единодушный мужественный отпор (предполагают, что все движение арабов совершалось по единому плану). Но к такому отпору были совершенно не подготовлены вестготы. Вестготское, или Толедское царство в Испании было построено на очень шатких ненадежных основаниях и всегда носило в себе зародыш внутренней слабости. Сначала причиной последней была религия. Вестготы были ариане, и это обстоятельство ставило их в неприязненные отношения к местному населению. В начале VII века эта рознь прекратилась: один из вестготских королей принял католичество,22 вестготы мало-помалу совершенно романизировались, они забыли свой язык и приняли испорченный латинский язык. Но зато у них появился новый источник постоянных смут – вопрос о престолонаследии. У вестготов не было, подобно франкам, одной фамилии, из которой непременно должны были избираться короли. Фамилии знатных магнатов постоянно спорили друг с другом за престол, и подобные же смуты происходили и в то время, когда появились в Испании арабы. Последним много помогали и евреи; на этот народ, достигший в то время в Испании большого богатства и могущества, были в VII веке жестокие гонения, и не мудрено, что они видели в соплеменных им арабах избавителей. Но главную причину успехов последних следует, без всякого сомнения, искать в раздорах у самих вестготов. Мы не будем подробно рассказывать историю завоевания Испании. Существует рассказ, принимаемый некоторыми учеными за легенду, но которому, однако, вполне верит Ранке.23 По этому рассказу арабы были приглашены в Испанию графом Юлианом из личной мести к королю Родерику за бесчестье, нанесенное последним его дочери. Он сам передал крепость Цеуту, правителем которой он был, вождю арабов – Тарику (от имени последнего произошло название Гибралтара – Gebel-al-Tarik – гора Тарика). Сражение между арабами и вестготами произошло при Херес-де-ла-Фронтера в 717 году; Родерик пал, а вместе с ним пало и Вестготское царство.24 Арабы водворяются в Испании надолго, а вместе с ними и арабская образованность.[113]
Арабы не ограничились Испанией, но тотчас после ее завоевания вторглись в Галлию через узкие проходы Пиренеев. Они овладели Аквитанией и даже заняли значительную часть Нейстрии. В это-то критическое время спасителем Франции явился Карл Мартелл. Решающая битва между Туром и Пуатье в 732 году определила судьбу не только одной Франции. Здесь дело шло о том, кому достанется победа в Европе: исламизму или христианству, которому грозила неминуемая гибель в случае покорения арабами франков. Карл Мартелл своей победой решил дело в пользу христианства и этим стяжал себе неувядаемую славу. О ходе сражения мы имеем известия от одного испанского епископа.25 По его словам, Карл не нападал первый, а напротив, семь дней ждал нападения. В восьмой день было сражение. Пешие франки из Австразии и Нейстрии не нападали, а сплотились и отбивались от арабской конницы. Северные люди (войско франков), поражая арабов мечами, показали, по словам епископа, большую стойкость; он сравнивает их с ледяными глыбами. Следующей ночью арабы бежали.
Поражение при Пуатье остановило движение арабов; дальше они уже не пошли. Они только овладели некоторыми городами Галлии, именно: Нарбонной, Арлем (735) и Авиньоном, для обратного приобретения которых Карлу Мартеллу пришлось много бороться. Перейдя в наступательное движение, он в 736 году отвоевал Арль; в 739 году – Нарбонну, опору могущества арабов.
Борьба с мусульманами и некоторые другие династические соображения заставили Карла Мартелла прибегнуть к мере, аналогичной с мерой Льва Исавра (но это сопоставление обыкновенно не делается) и навлекшей на него неудовольствие сильного своим влиянием тогдашнего духовного сословия/6 Имея необходимость в войске и не имея возможности собирать его из народного ополчения, Карл прибегнул к так называемой секуляризации церковных имуществ, то есть к превращению их в светские владения. Он сажал на эти земли (Рот вычислил, что уже в конце VII-начале VIII века треть всей земли принадлежала духовенству)27 военных людей, обязанных за это являться по призыву на войну с людьми и вооружением.
Отсюда ведут начало нового рода королевские пожалования – бенефиции и лены, разнящиеся от прежних тем, что сопровождаются обстоятельством личной службы королю. Бывало и так, что такие обстоятельства давались не только королю и майордому, но и прежнему владельцу земли, то есть монастырю, которому вновь пожалованный должен был платить известный ежегодный оброк. Таким образом получили начало нового рода подчиненные отношения, зародыш отношений феодальных.
Не ограничиваясь простой раздачей земли светским лицам, Карл Мартелл возводил в сан аббатов, даже военных людей своих, так что в это время появилось немало аббатов, гораздо лучше умевших владеть мечом и конем, чем крестом и Евангелием, которое они нередко даже не умели читать. Таким образом, умственный и нравственный уровень франкского духовенства, и до того времени невысокий, понизился еще более. Новые аббаты не оставляли своего прежнего образа жизни, ездили на охоту, сражались; многие даже не расставались со своими супругами. Мера эта восстанавливала против Карла Мартелла франкское духовенство очень сильно; к оппозиции принадлежал и знаменитый Бонифаций. Впрочем, подобные же меры принимались и на Востоке. Император Лев Исавр также преследовал монахов, отбирал имущество у монастырей;28 Карл Мартелл по крайней мере не преследовал икон. Таким образом, Карл Мартелл, хотя и победитель мусульман и защитник церкви, подвергается сам опале этой самой церкви.
Относительно секуляризации церковных имуществ существуют две теории: Рота и Вайтца. П. Рот полагает, что церковные имущества были секуляризованы наследниками Карла Мартелла, а именно Карломаном и Пипином. С секуляризацией Рот связывает возникновение ленного начала. Майордомы, говорит он в «Geschichte des Beneficialwesens» (1850), некоторые из отобранных земель передали разным гражданским лицам на особых условиях, послуживших началом ленных и феодальных порядков Франкского государства. Таким образом, возникновение феодальных порядков Рот приписывает одной административной мере; насколько это справедливо – увидим ниже.
Есть одна песня – «видение Евхерия», – в которой говорится, что Карл Мартелл был наказан Богом за то, что ограбил церкви и монастыри. Известно, что монастыри давали свои precaria, иногда – verbo regis (по приказанию короля), следовательно, не добровольно. Об этих «precaria» и «verbo regis» Карла Мартелла упоминается в «видении Евхерия». Затем, продолжает песня, при сыновьях Карла Мартелла – Карломане и Пипине – «precaria verbo regis» были возвращены монастырям. Рот считает документ «видение Евхерия» подложным и меняет роли Карла Мартелла и его сыновей, как увидим это в своем месте. Мнение Рота по этому вопросу противоречит всем теориям, существовавшим до него. Рота поддерживают многие ученые. Против него восстает Вайтц.
По мнению Вайтца29 и большей части исследователей, пользование церковными имуществами со стороны светских лиц существовало еще при Карле Мартелле. Действовал он, говорят, двумя путями: или назначал военных людей главными распорядителями епископских имуществ (к этому побуждали его многочисленные войны), или – брал земли церквей и отдавал их светским лицам на правах прекария и бенефиций; это и есть собственно «precaria verbo regis».
Такой факт секуляризации церковных имугцеств при Карле Мартелле мы могли бы сопоставить с положением церковных имугцеств в северо-западной России после унии.
Через тринадцать лет после первого своего труда, в 1863 году, П. Рот написал новое сочинение «Feodalität und Unterthanenverband» (Weimar, 1863), в котором с большой решимостью доказывал свою мысль о секуляризации церковного имущества при Карломане и Пипине. Вскоре из-под пера Рота появилась и отдельная статья «О секуляризации церковного имущества при Карломане и Пипине», помещенная в Мюнхенском историческом журнале.30 С новым сочинением выступил против него и Вайтц, но он отчасти уже сделал в нем уступку теории Рота, так как принял термин Рота «divisio» вместо прежнего «secularisatio», когда шло дело о времени Карломана и Пипина. Самое же понимание этого термина неодинаково у Рота и у Вайтца. Рот говорит, что divisio означает то, что часть церковного имущества была взята в пользу государства, а часть оставлена церкви. В этом смысле «divisio = secularisatio». Вайтц же под divisio подразумевает тот факт, что церковные имущества хотя и возвращались церкви, но не все и не безусловно. В этом смысле divisio = restitutio. Так радикально расходятся эти два великие ученые: один и тот же факт Рот понимает в смысле секуляризации, а Вайтц – в смысле реституции. Интересно проследить спор ученых, основание разногласий, что мы и сделаем. Георг Кауфманн в «Die Säcularisation» изложил весь ход спора.31
Первый документ, понимаемый различно Ротом и Вайтцем, есть известие о двух аббатах одного монастыря (Вандри). О двух разных аббатах – под двумя разными годами – говорится одно и то же: что они расточили церковные имущества людям короля. Известие о первом аббате относится к времени Карла Мартелла (ум. в 714). Рот считает подобный образ действий Карла Мартелла делом совершенно случайным и известие о нем – ничего не значащим. Относительно же известия о втором аббате времен Карломана и Пипина Рот утверждает, что в этом известии говорится о «precaria verbo regis». Таким образом, одно и то же место Рот понимает совершенно различно. Второе основание спора Рота с Вайтцем дается постановлениями национальных германских соборов. Эти соборы, технически называемые «синодами», можно назвать и национальными имперскими сеймами; собиравшиеся на них высшие представители духовенства и высшие государственные чины – как, например, король – рассуждали об искоренении ересей, о низложении духовных лиц за худое поведение и о церковных имуществах. Рассуждения о церковных имуществах и важны для решения занимающего нас вопроса. Сохранившиеся постановления соборов относительно церковных имуществ Ротом и Вайтцем понимаются по-разному, как и вышеприведенные известия о двух аббатах.
Сохранились же постановления двух национальных соборов времен Бонифация, которые проходили под его председательством. Эти постановления: 1) Capitulare или Capitularium[114] Karlomani principis – собора в Австразии в 742 году; 2) Capitularium Litinense или Listinense – собора в 743 или 744/45 году, во всяком случае, следовавшего непосредственно за первым национальным германским собором. В-третьих, есть свидетельство о постановлениях и третьего собора, бывшего в Нейстрии под председательством Пипина, но время созыва собора неизвестно. Постановления первых двух соборов в издании Gengler’a соединены в один капитулярий (Capitulare Karlmanni principis cardinatum a. 743). Вот постановления этих соборов о церковных имуществах: 1. Capitulare Karlmanni principis (а. 742): «§ 1: Et fraudatas pecunias32ecclesiarum ecclesiis restitui-mus et reddidimus. Falsos presbyteros et adulteros vel fornicatores diaconos et clericos de pecuniis ecclesiarum abstulimus et degradavimus et ad poenitentiam coegimus». Из начала постановления – именно из слов «церковные имущества, присвоенные (нами) незаконным образом, мы определили возвратить церквам» – следует, что имущества эти были секуляризованы государством ранее этого собора, но Рот с этим не согласен. Он ставит приведенную нами фразу в непосредственную связь со следующими за ней словами того же постановления: «ложных пресвитеров, прелюбодеев или блудников, диаконов и клириков мы сняли и низложили и принудили к покаянию и под «fraudatae pecuniae ecclesiarum» разумеет церковные имущества, вверенные именно этим, недостойным своего звания, духовным лицам. Но такое сочетание Рота не выдерживает критики: тогда лишним было бы слово «reddidimus» – «восстановили и возвратили». Это выражение «restituimus et reddidimus» указывает на то, что уже с самого начала царствования сыновей Карла Мартелла началось возвращение церковных имуществ церквам. Рот же самым простым объяснением этого выражения считает то свое мнение, что здесь два слова употреблены для обозначения одного и того же понятия. Он основывается на том, что уже в следующем году появляется новое соборное постановление о возвращении церквам их имуществ, поэтому, говорит Рот, и «reddidimus» первого собора не может быть понимаемо в смысле «возвращение имущества церквам». Но невозможно, с одной стороны, чтобы одно и то же понятие выражалось в двух разных формах, а с другой – Карломан в постановлении первого собора, говоря «reddidimus» – на чем Рот и основывает свое мнение, – говорит антиципацию, другими словами, говорит пролептически (так называют эту форму выражения грамматически); свое намерение Карломан считает уже делом совершившимся. Что это могло быть так – доказал фактами Oelsner.33 Он указывает на аналогичное постановление относительно одного монастыря, где за выражением «reddidimus» следует прибавка, что уже отправлены послы для приведения этого постановления в исполнение.
Итак, Рот на основании постановлений собора 742 года отрицает существование секуляризации церковного имущества до этого собора, говоря, что Карл Мартелл ставит только falsos presbyteros, подобных тем, с которыми в Германии вел борьбу блаженный Августин. Но объяснение Рота не выдерживает критики, и потому предпочтение на основании того же постановления собора в 742 году должно быть отдано мнению старинному, к которому из новейших ученых примыкает и Вайтц.
2. Capitulurium Listinense (в Эстинне, а. 743) говорит подробно о церковных имуществах. § 2: «Statuimus quoque cum consilio servorum Dei et poluli christiani, propter imminentia bella et persecutiones ceterarum gentium quae in circuitu nostro sunt, ut sub precario et censu aliquam partem ec-clesialis pecuniae in adiutorium exercitus nostri cum indulgentia Dei aliqu-anto tempore retineamus, ea conditione, ut annis singulis de una quaque casata[115] solidus, id est duodecim denarii, ad ecclesiam vel monasterium reddatur; eo modo, ut, si moriatur ille, cui pecunia commodata fuit, ecclesia cum propria pecunia revestita sit. Et iterum, si nécessitas cogat ut princeps iubeat, precarium renovetur et rescribatur novum. Et omnino observetur, ut ecclesiae vel monasteria pecuniam et paupertatem non patiantur, quorum pecunia in precario praestita sit; sed it paupertas cogat, ecclesiae et domui Dei reddatur integra possessio».
Сущность постановления такова: «По совету рабов Божьих и народа христианского мы, вследствие опасностей, угрожающих государству, постановили, чтобы некоторая часть церковных имуществ, для пособия нашему войску, с разрешения Бога, еще на некоторое время была удержана за нами (королем) sub precario et sub censu с тем условием, чтобы каждый участок ежегодно вносил в пользу своей церкви или своего монастыря один золотой солид (12 денариев); причем если умрет тот, кому поручено церковное имущество, то последнее должно быть возвращено церкви, и только в случае крайней необходимости оно, по велению короля, может быть удержано за светскими лицами».
В этом соборном постановлении, относящемся ко времени сыновей Карла Мартелла, Павел Рот видит секуляризацию церковных имуществ. По мнению же других исследователей, постановления второго собора (743) указывают на то, что часть церковных имуществ была раньше предоставлена светским лицам. В этом случае вся суть спора основывается на объяснении слова «retineamus». Рот старается придать глаголу «retinëre» в этом месте значение глагола «tenëre». Правда, «retinëre» – «часто» не значит «всегда». Рот признает это и сам? и, например, в выражении «присвоить и удержать» он не считает «retinëre» равным «tenëre». Объяснение Рота тогда только сделалось бы достоверным, когда бы он доказывал, что в данном случае «retinere = subtradere», встречающемуся в позднейших актах.
Что retinëre в нашем месте не равно tenëre, это видно из письма папы Захария 34 от 745 года к Бонифацию: «Если ты и не добился возвращения (reddeditum) всех церковных имуществ церквам, благодари Бога и за то, что им, то есть церквам, предоставлены оброки (census)». Таким образом, мнение Рота при разборе постановлений собора 743 года оказывается несправедливым.
Из других источников Рот ссылается на капитулярий 744 года и 755 года – Пипина. Рот говорит, что если бы взгляд Вайтца был справедлив, то во втором капитулярии (755) вместо demittebatis читалось бы reddiditus, а в первом (744) вместо sabtraditis читалось бы sabtractis. Но чтения sabtractis ни в одном экземпляре этого памятника нет. Таким образом, это возражение Рота рушится само собой.
В общих рассуждениях Рот ссылается, между прочим, на грамоту папы Захария к франкам после собора 745 года, называя ее благодарственной. Но нужно заметить, что в этой грамоте нет особой благодарности к франкам за возвращение церкви ее имущества. Грамота Захария по основному содержанию не благодарственная, а скорее увещательная: Захарий в ней просит франков, чтобы они помогали Бонифацию в его миссионерской деятельности в Германии. Кроме этой грамоты тем же папой была послана особая грамота и франкским майордомам; в ней он благодарил их за устроение церкви. Это также говорит не в пользу мнения Рота. Было бы гораздо ближе к истине, если бы Рот доказал, что в постановлениях всех соборов речь идет только о смещении лживых пресвитеров и прелюбодеев с церковных земель. Но и это было бы только возможным объяснением этих постановлений, а не самым объяснением. Такую возможность объяснения Рот допускал сначала и сам, и только увлечение спором развило его мнение до той крайности, к какой он приходит в своих выводах. Таким образом, Рот, великий ученый новейшего времени, несмотря на всю глубину и широту своего ума, в этом случае допустил искажение факта. Нам уже известно, что церковные имущества были отбираемы в пользу государства еще при Карле Мартелле и что при сыновьях его происходит уже реституция церковных имуществ. Но нельзя не признаться, что вместе с «restitutio» церковных имуществ при Карломане и Пипине дело идет и о секуляризации их. Таким образом, и противники Рота оказываются не совсем правы, когда признают только реституцию имуществ во времена Карломана и Пипина.
Вот основания нашего мнения. В Капитулярии 743 года мы читаем: «Statuimus… ut sub precario et censu… aliquam partem ecclesialis pecuniae in adiutorium exercitus nostri… aliquanto tempore retineamus… Et iterum, si nécessitas cogat, ut princeps iubeat, precarium removetur et rescribatur novum…» Из этих слов видно, что для пособия войску «король мог удержать» данный участок, принадлежащий церкви, за собою на дальнейший срок; таким образом, каждый отдельный случай – удержать или нет precarium за государством – зависел от воли Карломана. Из того же капитулярия 743 года мы имеем следующие данные для решения занимающего нас вопроса: получавший участок 1) обязывался военной службой королю,
2) должен был по отношению к церкви исполнять условия, определяемые королем, – должен был платить церкви один золотой солид аренды, и
3) в случае смерти получившего участок, король, смотря по обстоятельствам, мог передать этот участок другому светскому лицу. При таком понимании дела и «retinëre» в постановлении собора 743 года получает смысл, и именно следующий: выставляя на вид только одну сторону действия, «retinëre» с фактической стороны означает здесь «владеть», а с юридической – «получать во владение». Итак, до 742 года, то есть до времен Карломана и Пипина, некоторые церковные имущества были фактически в руках короля, хотя это владение и не было освящено юридическими постановлениями; с 742-го же года король владеет ими уже юридически, по всему праву. Поэтому до 742 года справедливо и выражение про секуляризованные церковные имущества – «pecuniae fraudate», после же 742 года о тех же имуществах говорится уже «quae demissa sunt».
Итак, с 742 года, с одной стороны, продолжается фактическое владение от имени короля церковным имуществом, а с другой, вследствие новых постановлений, является и владение юридическое. Другая разница между прежним и новым владением состояла в том, что прежние условия владения были весьма разнообразны; теперь же – все владетели должны были совершить одинаковый акт, платить одинаковый «чинш» (census) и одинаково признавать зависимость от короля.
Постановления Пипина от 755 года служат как бы дополнением к постановлениям Карломана. Но замечается и разница между ними. У Карломана говорится, что часть церковных имуществ удерживается королем «in adiutorium exercitus»; Пипин же оставил монастырям только необходимое для их содержания. Впрочем, это различие при осуществлении соборных постановлений на практике сглаживалось и едва ли было заметно. Точно так же и другие различия не должны были иметь особенно важного значения.
В 745 году состоялся общий сейм Карломана и Пипина. Решения этого собора не сохранились для истории. О них можно только догадываться по сохранившейся грамоте Захария к Бонифацию. Вероятно, Бонифаций требовал на соборе полного возвращения церкви ее имуществ. Когда требование Бонифация собором не было удовлетворено, то он в письме к папе жаловался, вероятно, на такую несправедливость. Ответное письмо папы на жалобы Бонифация сохранилось. В нем папа успокаивает Бонифация, говоря, что последний должен и за то благодарить Бога, что церкви были предоставлены собором оброки с церковных имуществ. На соборе же 745 года, вероятно, были подтверждены постановления первых двух соборов о возвращении церкви ее имуществ. Как видно уже из неоднократных постановлений по этому предмету, реституция частей церковных имуществ продолжалась очень долгое время. К тому же убеждению приводит нас и тот факт, что Бонифаций много раз обращался к вопросу о реституции церковного имущества. С другой стороны, еще продолжалось назначение светских лиц на церковные имущества; на такой образ действий королей неоднократно жалуется и Бонифаций. Причем слово «retineamus» (в Капитулярии 743 года) не должно вводить нас в заблуждение общности этого права; право секуляризации обнимало все церковные имущества, и если бы, например, нашелся монастырь, у которого не были бы взяты в пользу государства земли, то и в таком случае король мог отобрать их. К этому же приводит нас и то постановление, которое мы читаем во втором § Капитулярия 743 года: «Statuimus… ut si moriatur ille cui pecunia commodata fuit, ecclesia cum propria pecunia revestita sit». Отсюда видно, что король не только мог сохранить за своими светскими подданными то, что уже получено ими, но что он мог действовать и вновь так же, смотря по обстоятельствам.
Итак, соборные постановления о церковных имуществах касаются не одних только секуляризованных, но и всех вообще церковных имуществ. Для полного ознакомления с вопросом о реституции, а вместе с тем и о секуляризации церковных имуществ нужно обратить внимание на заметки двух летописей: «Annales alamannici» под 751 годом, вслед за известием о вступлении на престол Пипина: «res ecclesiarum discriptas atque divisas». «Annales Bertiniani» – около того же времени и отличаются универсальным характером: «St. Bonifacio, quibusdam episcopatibus vel medietate (по-германски значит половина), vel tertias rerum (reddidit – так дополняет П. Рот) promittens postmodum omnia restituere».
Известия этих анналов нужно понимать вместе – именно, в том смысле, что они говорят об одном и том же факте. Некоторые ученые, а в том числе и Вайтц, говорили, что restitutio имеет отношение только к некоторым церковным имуществам, но из названных нами анналов мы видим противное тому: именно, мы узнаем из них, что сделана была опись всем церковным имуществам. Итак, в 751 году описаны были все владения монастырей и епископов, причем тем из них, которые находились в стесненных обстоятельствах, была возвращена половина, а некоторым – треть их земель. За описью последовала и «divisio», но с сохранением за прежними светскими владетелями их владений. П. Рот в объяснении этого вопроса ближе к правде, чем его противники.
Таким образом, из обозрения всего вопроса о секуляризации и реституции церковных имуществ мы приходим к следующему выводу.
Карл Мартелл допускает частные случаи секуляризации церковных имуществ (falsos presbyteros, precaria verbo regis). Но так как насилию (fraudi) нужно было сообщить характер законности, а Карл Мартелл не мог этого сделать, то – только при его сыновьях король получает легальное право распоряжаться церковными имуществами. Такое право он получает под видом реституции, причем мера эта считалась общей, и осуществлялась она очень широко в пределах государства.
Реформа Франкской церкви Бонифацием в связи с общей историей христианской церкви. Союз майордомов с папами
Время Карла Мартелла является весьма важным еще и в том отношении, что при нем выступает на сцену центральное историческое лицо того времени, знаменитый апостол Германии – Винфрид, более известный под именем Бонифация. В деле христианской проповеди св. Бонифаций имел предшественников в Германии в лице кульдеев; имена двух из них, наиболее известных и наиболее древних – св. Колумбана и св. Галла, – мы уже знаем.1 Правда, следы деятельности их заглохли, но со времени Пипина Среднего Геристальского[116] христианские миссионеры вновь начали появляться в языческих областях Германии. Бавария и Тюрингия услышали слово Божие из уст проповедников, о более знаменитых и важных из коих мы должны сказать несколько слов. В начале VI века представителем Иро-Шотландской церкви и христианским миссионером здесь является Фридолин, проповедовавший в Вогезах, около Констанца и Гларуса, ученики его были и в Аугсбурге.2 Из биографии св. Северина, действовавшего в Придунайских областях и в Баварии, мы узнаем, что довольно много христианских церквей существовало в его время в этих местностях; Бавария и Норик, города Пассау и Регенсбург были уже просвещены словами христианской проповеди.3 Передвижение народов, наплыв язычников-германцев в эти страны уничтожил совершенно христианство. Нужны были новые деятели для его восстановления, и они являются сначала опять в лице кульдеев, потом в лице англосаксонских проповедников. В начале VI века является один аббат из Люксейе, затем в середине VII века св. Эммерам, епископ города Пуатье, проповедовавший среди германских язычников в продолжение трех лет.4 Но главная заслуга в деле просвещения этих областей принадлежит св. Руперту Вормскому.5 Полагают, что он был кульдей, так как его учение во многом разнилось от учения Римской церкви; но вероятнее будет предположить, что он – франк. Приглашенный баварским герцогом Теодорихом, он в 696 году прибыл в Регенсбург, крестил самого герцога и множество народа и основал церковь, сделавшуюся центром епархии (Зальцбург). Преемником его в деле христианской проповеди является епископ Виргилий, положивший также начало обращению славян Карантанских (Хорутанских).6 Относительно его нет никакого сомнения, что он был кульдеем, так как следы порядков Кульдейской церкви ясно сохранились в постановлениях и церковной дисциплине его Баварской епархии. В Зальцбурге, Регенсбурге, Пассау – везде во главе церкви стоял аббат монастыря, и ему были подвластны все чины духовной иерархии.
Не только в Баварии, где впоследствии действовал св. Бонифаций, но и в обширной области Тюрингии он имел своих предшественников в лице кульдеев. Во время Дагоберта, около 650 года, явился с двенадцатью спутниками (подобно св. Колумбану) Килиан, называемый апостолом Тюрингии.7 Главным центром деятельности знаменитого проповедника стал Вюрцбург, где он основал епархию; здесь же окончил он жизнь свою, убитый то ли по приказанию жены герцога, ревностной язычницы, или – самого герцога. Так же как у гроба св. Галла, здесь собираются ученики Килиана; это место сделалось предметом поклонения и вместе с тем центром, из которого распространялось христианство. Из Вюрцбурга ученики Килиана проникали далее по направлению к Маасу и Эльбе (в теперешние Саксен, Веймар и др.). Все это необходимо было уяснить для того, чтобы понять деятельность св. Бонифация, имеющую всемирное историческое значение. На эту деятельность существует два взгляда: первый, который можно назвать католическим (в книге Зайтерса – Seiters. Bonifacius der Apostel der Deutschen. Mainz, 1845); выражение другого взгляда, который может быть назван крайним протестантским, находим мы в исследовании об иро-шотландской миссии у Эбрара (Ebrard. Die iroschottische Missionskirche des VI–VIII Jahrhunderts. Gu-tersleide, 1873). Последний автор особенно пристрастно относится к Кульдейской церкви и хочет принизить значение деятельности Бонифация, говоря, что он пожинал плоды там, где не сеял, что явился не столько первым апостолом Германии, сколько деятелем на уже расчищенной чужими трудами почве. Иногда даже он называет Бонифация папским шпионом. Эбрар говорит, что Бонифаций явился к Виллиброрду во Фрисландию, чтобы выследить, что делает последний, и донести в Рим, он выставлял его также и шпионом майордомов франкских.8 Очевидно, что этот взгляд чересчур резкий и крайний. Гораздо более умеренно вышедшее в 1875 году сочинение Вернера (Werner. Bonifacius der Apostel der Deutschen u. die Romanisierung v. Mitteleuropa. Leipzig, 1875). Он относится к вопросу более критически; его сочинение состоит в рассмотрении двух противоречащих мнений – Зайтерса и Эбрара. Сам же Вернер склоняется в пользу кульдеев и говорит, что Бонифаций все же не был первым апостолом Германии, а если и был, то – первым папистским апостолом, а не вообще первым проповедником христианства. В этом есть, конечно, доля правды, но вообще здесь имеет место нерасположение автора-протестанта к Бонифацию, надолго подчинившему Германию власти Римского папы.
Винфрид по происхождению своему был англосаксом; родился около 678 или 680 года в королевстве Уэссекс (в нынешнем Киртоне, в Девоншире). Он происходил из знатного рода и предназначался родителями к светской деятельности. Имя Винфрид было дано ему только при крещении. Однако, весьма рано он почувствовал склонность к монашеской жизни и, несмотря на увещания отца и семьи, поступил в монахи. Долгое время местопребыванием его был Нутсельский монастырь (около Саутгемптона); здесь под влиянием англосаксов Винфрид усвоил глубокое уважение к Римской церкви. Благодаря тому, что англосаксонская церковь усвоила культурные предания кульдеев, благодаря школам, существовавшим в епархии, Винфрид изучил греческий и латинские языки и вообще приобрел значительные научные познания. Уже ранее его англосаксонская церковь выставила знаменитого ученого и писателя – Беду Достопочтенного. Бонифаций пошел по следам своего предшественника, горячо принялся за науку и скоро сделался знаменитейшим учителем Англии. Одно время он заведовал монастырской школой, и это оставило глубокие следы в его дальнейшей деятельности; в это время он завязал много знакомств и связей, которые деятельно поддерживал впоследствии.
Следует обратить внимание на то, что Винфрид придавал большое значение образованию женщин. Многие из знатных женщин того времени были ученицами его, и впоследствии, когда он был миссионером в далеких лесах Германии, память их о нем выражалась различными подарками и письмами, которые он получал с родины. В свою очередь он писал им различные наставления и даже иногда давал поручения; так, одна из учениц по его просьбе должна была переписать золотыми буквами послание св. апостола Петра. Бонифаций думал, что в таком случае вид Священного Писания произведет большее впечатление на варваров-язычников, или, что тоже весьма вероятно, просто хотел доставить своей ученице возможность угодить ему. Из сохранившейся переписки св. Бонифация можно видеть, что сношения его со многими знатными англосаксами Уэссекса и других королевств не прекращались и после отъезда в Германию. В письмах сохранились следы профессорской деятельности Винфрида: он любит употреблять мифологические сравнения, украшать свою речь риторическими фигурами. Мы знаем, что некоторое время он даже преподавал латинскую грамматику (как она тогда понималась), в Ватиканской библиотеке недавно найдены составленные им учебники. О методе и успехах его преподавания можно судить по следующему рассказу. Однажды он пришел к одной знатной даме, внук которой только что прибыл из придворной королевской школы. За обедом юноша должен был прочитать отрывок из какого-то латинского автора. Когда он с успехом исполнил это, Бонифаций спросил, понимает ли он то, что прочел, и если понимает, то пусть переведет. Юноша ответил утвердительно, но вместо ожидаемого перевода снова начал читать то же самое наизусть. Тогда Бонифаций, видя, что перевод на родной язык этого места был для юноши затруднителен, сам перевел и объяснил ему непонятное. Впечатление, произведенное этим толковым пояснением, было столь сильно, что юноша не захотел отстать от Винфрида и действительно сделался впоследствии учеником его и даже преемником по делу христианской проповеди у фризов; это был Григорий, впоследствии епископ Утрехтский.9 Факт этот показывает, какое впечатление производили толкования Винфрида и как успешно должно было быть его пояснение Св. Писания варварам. Однако в его научном образовании были и некоторые пробелы. Впоследствии и Бонифаций имел ученый спор с Виргилием Зальцбургским по поводу антиподов. Как известно, мнение о существовании антиподов было распространено еще в древние времена, но позднее – осуждено церковными писателями Лактанцием и Тертуллианом.10 Тем не менее Виргилий, как передовой, более образованный человек, был убежден в справедливости мнения древних. Это-то и послужило предметом вышеозначенного спора, разрешенного, по крайней мере с формальной стороны, папою, подвергшим осуждению мнение Бонифация. Но во всяком случае, несмотря на недостаточность знания в области наук естественных, ученость Винфрида стоит высоко и приобрела ему множество учеников и последователей.
В 716 году он, впрочем, оставил свои учения и учебные занятия и отправился к ирландскому миссионеру Виллиброрду, обращавшему фризов; но после кратковременного пребывания там возвратился в свой монастырь, а потом отправился в Рим. Какие были причины, заставившие его предпринять это путешествие, – неизвестно. Писатели крайнего протестантского направления особенно обвиняют его за этот поступок. Если только он хотел следовать влечению своего сердца и отдать себя служению делу христианской проповеди, то зачем было ездить в Рим, просить санкции папы, когда и без того путь к язычникам был открыт для всякого христианского миссионера. Вероятно, говорят они, Винфрид искал власти и опоры для нее в авторитете римского первосвященника. Как бы то ни было, но в Риме он выхлопотал себе особое разрешение для проповеди Евангелия среди германцев. После поездки в Рим он вначале появляется в Тюрингии, но – ненадолго; полагают, что он потерпел здесь неудачу, встретясь с кульдейскими проповедниками. Кульдейские миссионеры никогда не просили у папы разрешения на проповедь Евангелия среди язычников. Тогда он снова воротился к Виллиброрду во Фрисландию, в которой, при помощи франкских майордомов, христианство уже сделало большие успехи. Труднее видеть в пребывании Бонифация возле Виллиброрда предвзятую цель шпионства, хотя вместе с тем непонятно, почему так долго он оставался там (три года) и только в 722 году, когда Виллиброрд при смерти своей хотел сделать его своим преемником не только по миссии, но и по епископству, он отказался от этого и возвратился в Тюрингию. Здесь он в первый раз появляется в тех областях, для которых впоследствии сделал весьма много: в области хаттов (гессов, ныне область Гессен). Проповедь здесь пошла успешно, но все же многого не мог он сделать, так как пробыл всего только один год и в 723 году опять отправился в Рим.
Это вторичное пребывание в Риме имеет весьма важное историческое значение;[117] здесь принесена была им знаменитая присяга: на гробе св. Петра он дал папе Григорию II клятву в верности и повиновении римскому престолу в следующих знаменательных выражениях: «Я, Бонифаций, милостию Божией епископ, обещаю тебе, блаженный Петр, и твоему наместнику, блаженному Григорию и его преемникам, во имя Отца и Сына и Св. Духа, святой и нераздельной Троицы и во имя присущего здесь твоего святого тела – всегда сохранять полную верность святой католической вере, оставаться с Божьей помощью в единении с этой верой, от которой несомненно зависит все спасение христианства; не содействовать, вследствие чьего-либо совета, чему бы то ни было, что вредит единству Великой церкви; и доказывать во всех отношениях мою верность, чистоту веры и полную преданность тебе и пользам твоей церкви, которой от Бога дана власть вязать и решить, и сказанному наместнику твоему и его преемникам. <…> И если я узнаю, что епископы действуют против древних правил Св. Отцов, я обещаю не иметь ни союза с ними, ни общения; мало того, обещаю удерживать (prohibere), если буду в состоянии, иначе тотчас извещу о том моего апостольского владыку. Если же (чего не дай Бог) я когда-либо по наклонности или случайно впаду в соблазн сделать что-либо вопреки вышеупомянутым обещаниям, то пусть я буду осужден на страшном суде, пусть подвергнусь казни Анания и Сапфиры,11 дерзнув вас (апостолов) обмануть и скрыть от вас часть своего имущества. Я, Бонифаций, собственноручно написал сие клятвенное уверение и, положивши его на тело блаженного Петра, произнес согласно предписанию, призывая в свидетели и судьи Бога, клятву, которую обещаю сдержать». Документ этот, очевидно, весьма важен; впрочем, он не новый и во многом списан с той формулы, которая существовала для присяги так называемых субурбикарных (подгородных – sub urbe) епископов, которые были подчинены Римскому папе как митрополиту, составляли часть его диоцеза. Различие состоит только в одном пункте; в той присяге говорится: «Если я узнаю, что кто-либо замышляет против республики (государства) и нашего светлейшего государя, я не буду в том участвовать (consentire)», и так далее. Изменение, следовательно, состоит в том, что вместо императора поставлен римский (папский) престол.
Итак, немецкая церковь, вследствие этой присяги, вступает в такое же отношение к папе, как церкви Италии, то есть в отношение непосредственной зависимости и подчинения. Папа получает в будущей епархии Бонифация те же права, которыми он пользовался в собственном своем диоцезе; неопределенное право патриарха преображается в более тесное и строго определенное право митрополита; другими словами – Германия делается римской церковной провинцией. В первый раз епископ, принадлежащий к франкской монархии, дает обет безусловного повиновения апостольскому престолу. Еще никогда ничего подобного не бывало. Франкские епископы пользовались полной автономией, а между тем теперь их товарищ в Германии сделался папским уполномоченным, слугой или чиновником. Особенно замечательно то место присяги, где и другие священники, не признающие преданий Римской церкви, признаются все-таки подлежащими суду ее. Здесь вновь видим указание на то, что и такие духовные лица были, и что Бонифаций уже встречал их в Германии. Очевидно, он имел в виду представителей Кульдейской церкви и здесь догадки Вернера и Эбрара справедливы. Бонифаций предвидел возможные столкновения с кульдеями; мы знаем, что он действительно имел их. Тем не менее было бы несправедливо утверждать, что он шел в Германию исключительно на борьбу с представителями Иро-Шотландской церкви, что он намеревался выступить там только как полемист, а не как проповедник христианства.
В 728 году Бонифаций, уполномоченный папой Григорием II пропагандировать христианство среди германского языческого населения, перешел во второй раз Альпы и направился, как известно, в Тюрингию и Гессен. Несомненное мужество проявил Бонифаций, когда близ Фрицлара (нынешний Гейсмар) при стечении многочисленной толпы язычников осмелился повалить священный дуб – остаток, вероятно, прежних священных рощ, служивших местом религиозных обрядов и жертвоприношений. Этот поступок должен был произвести сильное впечатление на народ, убеждая его в бессилии старых богов. Совершенно ложно, впрочем, было бы представление, что он должен был здесь бороться исключительно с язычеством, что деятельность его состояла преимущественно в истреблении священных дубов Бодана и вообще древнего германского культа. Как видно из дошедших до нас писем самого св. Бонифация, он говорит гораздо больше о борьбе своей с ложными священниками, священниками-прелюбодеями (adulteros), как он сам их называет; вместе с тем ему предстояла не малая борьба с остатками языческих обычаев, в которых он упрекает христианское население этих областей. По словам его, христиане иногда продают в рабство детей своих соседям-язычникам для того, чтобы дети послужили для языческих жертв. Священники же не только не обращают на это должного внимания, но даже сами не исполняют многих канонических правил, дозволяют браки в близкой степени родства и (что было преступнее всего в глазах римского священника) сами живут с женами, не исполняя весьма важного для духовных лиц обета безбрачия. Естественно, что свободный устав служителей Кульдейской церкви, не воспрещавший браки духовенства или, по крайней мере, терпевший это злоупотребление или общепринятый обычай, казался странным и вызывал неодобрение у подчиненного строгим законам епископа Римской церкви.
В одном из жизнеописаний Бонифация говорится о борьбе его против Клемента и Адальберта. Многие кульдеи, и в числе их Клемент, не хотели признавать никакой духовной иерархии и следовали правилу Ирландской церкви, по которому во главе миссии стоял аббат того монастыря, из которого вышли миссионеры, минуя, таким образом, непосредственную зависимость от епископа и, следовательно, от Рима. Адальберт заходил еще дальше. Он считал себя вполне законным епископом, хотя и был посвящен без всяких формальностей; он считал совершенно ненужным паломничество в Рим к мощам святых и апостолов, находил также бесполезным основывать церкви для мощей угодников. Сам он строил часовни на местах прежних языческих храмов, на полях или при источниках, куда к нему стекался народ. В основе учения Адальберта лежало признание возможности непосредственного общения Бога с людьми через Сына Божия. Учение это, на еретичность которого часто жалуется Бонифаций, несомненно отличалось глубиной. Наконец, он добился осуждения Клемента и Адальберта на соборе 744 года как еретиков. Однако, так как те продолжали свое дело, Бонифацию пришлось повторить осуждение на общем соборе франкских епископов в 745 году и прибегнуть к помощи Карломана. По распоряжение короля оба кульдея попали в заключение.
Итак, вместе с христианской проповедью и искоренением языческих обычаев Бонифаций ведет и усиленную борьбу с предшественниками своими в деле христианского просвещения Германии – кульдейскими миссионерами. За это особенно его обвиняют некоторые германские ученые (конечно, Эбрар еще более других). Если бы не было Бонифация, говорят они, если бы он не явился истребителем результатов предшествующей миссии, то учение Бриттской церкви, более мягкое, более снисходительное, чем строгий устав Рима, успело бы прочно утвердиться в Германии и она избегла бы того унижения, того разъединения, которым подверглась впоследствии.12 Признавая в самом Бонифации благородное и возвышенное сердце, горячий энтузиазм, непреклонное желание успеть в задуманном деле, они тем не менее обвиняют его за результаты его деятельности и единственное извинение видят в том благотворном влиянии, в смысле культурном, которое оказала Италия на Германию вследствие сближения с ней путем церковных интересов.
Один существенный вопрос совершенно упускается из виду всеми исследователями этого факта, – не исключая и новейших, – вопрос о том, в чем заключалась сила Бонифация, почему восторжествовал он над Кульдейской церковью, столь многочисленной, столь прочно, по-видимому, утвердившейся в Германии? Положим, он имел поддержку в авторитете папской власти, но ведь авторитет этот не признавали ни кульдейские мессионеры, ни – тем менее – германцы-язычники. Положим, наконец, что его поддерживали франкские майордомы, но ведь сами они держались совершенно независимо от Римской церкви; даже (как Карл Мартелл) отбирали церковные имущества и отдавали их своим дружинникам. Во всем этом, очевидно, еще нельзя видеть того, что давало Бонифацию силу против кульдейских проповедников. Одним из важных и несомненных преимуществ Бонифация перед кульдеями был язык, на котором он проповедовал. Кульдеи, говорившие, по всей вероятности, на своем родном языке, не могли так быстро усвоить язык своих германских слушателей и потому, надо полагать, не всегда были понимаемы ими. Бонифаций был англосаксонского происхождения, говорил языком, весьма близким к германским наречиям, что, естественно, облегчало ему дело проповеди.
Недолго Бонифаций действовал один в Германии. Вскоре после первых успехов его миссии, после первых утешительных писем на родину, целые толпы монахов и монахинь устремились в Германию; целые колонии проповедников и учительниц поселились в Гессене. Между прибывшими монахинями встречаем мы те же имена, которые можно найти в переписке Бонифация: Хунигильда (Chunigilt) и дочь ее Берагтгита (Вегahtgit) явились в Тюрингию и стали известными учительницами и воспитательницами. Тем же занималась Текла (Theda) в Китцингене и Оксенфурте, но наиболее замечательная из его учениц, пользовавшаяся высоким уважением Бонифация, была Лиоба (Lioba или Liobgytha). Под ее руководством образовался некоторый род академии женской, из которой вышел целый ряд отличных учительниц и матерей. Лиоба хорошо знала Св. Писание и латинский язык, на котором она свободно писала и говорила; она впоследствии сблизилась с супругой Карла Великого; после смерти (799) Лиоба была погребена в монастыре фульдском рядом с Бонифацием (Arnold W. Deutsche Geschichte. IL Bd. I. S. 206). Из монастырей, основанных учениками и помощниками Бонифация, замечательны: Фрицлар, Герсфельд, Амонебург в Гессене и особенно Фульдский, основанный его учеником и другом Штурмом; монастыри эти были центрами, откуда шла проповедь и много способствовали успеху миссионерской деятельности Бонифация.
От 723 до 727 года проповедовал он в Тюрингии. Нельзя сказать, что деятельность его там с самого начала имела блестящие успехи; напротив того, он сам в письме к папе Григорию II извещает его о незначительных успехах и, по всей вероятности, высказывает некоторые сомнения и колебания, ибо папа в ответ на это послание поощрял его продолжать начатое дело и не отступать. Теперь на пути его лежала земля, гораздо более близкая и родная ему, англосаксу, чем Тюрингия и Гессен, – земля бывших саксов. Но он не направился в эту страну; как бы в подтверждение того, что он действительно пожинал там, где не сеял, что он не хотел действовать на неподготовленной почве, он обошел эту страну и повернул на юг, в Баварию, приглашенный баварским герцогом Одилоном. В первый раз он явился на короткое время в 735 году; более внимательно он занялся этой страной с 738 года, когда прибыл сюда во второй раз. Бавария была гораздо более христианизирована, нежели Тюрингия, но важнейшими центрами христианства являлись монастыри по ирландскому образцу; не было твердого порядка и организации. Задача Бонифация была чисто личная: на местном синоде он возвел аббатов Зальцбурга, Регенсбурга и Фрейзингена в сан епископов, в Пассау – утвердил бывшего там епископа. Здесь он совершенно не был миссионером, а только борцом за папские права против кульдеев – еретиков в его глазах. Здесь же произошла известная распря с Виргилием.
В 731 году папа Григорий II умер. В 732 году Бонифаций получил из Рима архиепископский pallium,13 а в 738 году Григорий III снова приглашает его в Рим, чтобы принять инструкции и папские полномочия для организации немецкой церкви. В этом последнем Бонифаций далеко превзошел кульдеев, которые за все время пребывания в Германии не сумели систематично и правильно организовать свою церковь с административной стороны. При Бонифации положено было начало строгому порядку в церкви, устроены епископства, находившиеся под непосредственным ведением архиепископа, который, в свою очередь, имел непосредственное сношение с Римом. Для Тюрингии предположено было епископство в Эрфурте (хотя позже его не стало, так как оно было присоединено к Майнцу); для южной Тюрингии (впоследствии Франконии) в области Майна решено было образовать епископство в Вюрцбурге; для Гессена – в Бюрабурге (Büraburg около Фрицлара) и, наконец, для Баварии – в Эйхштедте. Все это, очевидно, было заранее обсуждено в Риме, отмечено пунктуально, с большим тщанием и старательностью. Как организатор церкви среди германских христиан, Бонифаций действительно не имел себе подобного. Пока железная рука знаменитого майордома держала бразды правления, Бонифаций не выступал из пределов Австразии (Австразия обнимала тогда, кроме франкской Фрисландии, еще Гессен, Тюрингию, Алеманнию и Баварию). После 738 года он сначала занялся организацией баварской церкви; прежде всего объявил, что из всех епископов только один правильно поставлен. Герцог Одилон позволил ему посвятить еще трех. Прежние епископы не сразу уступали, из Британии, между тем, приходили новые; папа прямо увещал Бонифация остерегаться этих бриттов.
С 742 года (тотчас после смерти Карла Мартелла) Бонифаций организует церковь франкскую. Со времени Меровингов церковь эта порвала совсем связь с Римом и была почти самостоятельна. Нравственная и церковная дисциплина в ней находилась в совершенном упадке; епископы и аббаты приобрели вид, скорее напоминавший светских владетелей и даже военных предводителей, чем смиренных служителей церкви. В «Деяниях» монастыря св. Вандрилла (St. Wandrille) находим мы характеристику одного из подобных священников – аббата Гидона. Он был начальником двух богатых монастырей, но ходил не иначе как с коротким мечом на боку, носил военный плащ вместо рясы и вовсе не думал о церковных правилах. Он выезжал из монастыря всегда со сворами собак, потому что ежедневно охотился и превосходно стрелял птиц из лука. Естественно, что подобные занятия духовенства не могли соответствовать настоящему призванию служителей алтаря и заставляли их совершенно забывать свои священные обязанности. Бонифаций и здесь является деятельным организатором сначала австразийской, а потом и всей франкской церкви. Соборы духовенства Австразии не собирались уже в продолжение целых восьмидесяти лет. Стараниями Бонифация при Карломане был созван первый германский областной собор в 742 году (Consilium Germanicum).[118] Этот собор,14 отправив предварительно папе римскому грамоту с изъявлением полной покорности, постановил: соборам собираться ежегодно; всем монастырям управляться только на основании правил св. Бенедикта Нурсийского; надзор над священниками и монахами поручен был епископам; церквам возвратить отобранные у них имущества; духовенству не охотиться и не принимать личного участия в войнах и походах. Тут же были осуждены разные суеверия и остатки язычества, еще крепко хранившиеся в населении, носившем имя христиан. Было принято постановление против кульдеев: «Falsos presbyteros et adulteros vel fornicatores diaconos et clericos, de pecuniis ecclesiarum ab-stulimus et degradavimus et ad poenitentiam coegimus».15 Очевидно, что под «falsi et adulteri» разумеются здесь кульдеи, которых Бонифаций всегда обозначает подобными терминами. Так что собором 742 года Бонифаций достиг полной победы над своими противниками в пределах Австразии и ввел окончательно римско-католический порядок.
Известно, что вскоре после собора, летом 742 года, в Баварии и Аламаннии возникло страшное восстание. Эбрар16 на основании того, что исторические источники совершенно не указывают причины, которые могли возбудить это восстание, хочет видеть в нем последствие принятых собором решений. По его мнению,17 герцоги Теодбальд Аламаннский и Одилон Баварский, видя твердое намерение Карломана провести в жизнь решения собора и в их землях, отчасти зависящих от rex Francorum, опасались, что вмешательством своим в церковные дела Карломан вообще мог угрожать их самостоятельности. Кроме того, несмотря на все усилия Бонифация, Бавария все-таки оставалась отчасти кульдейской, а Одилон явно покровительствовал и симпатизировал ирландским миссионерам.
Среди аламаннов кульдеи имели не меньше уважения. Поэтому оба герцога взялись за оружие; но Карломан победил аламаннов, принудив их дать заложников мира; Одилон же оказался счастливее: ему удалось отбить нападение франков. В 743 году Карломан предпринял снова поход против Одилона, но тогда алеманны отпали от него и подали помощь баварскому герцогу. И все же Одилон был побежден и бежал в Тирольские Альпы, а Теодбальд скрылся в аламаннских Альпах; пятьдесят два дня победители-франки опустошали Баварию и, наконец, захватили самого Одилона и повезли его во Францию. Однако здесь герцог нашел союзника – сильного Гунольда Аквитанского. Подобно Баварии и Аламаннии в Аквитании было много кульдеев, ей угрожала опасность со стороны франкских миссионеров. Гунольд поддержал Одилона, когда тот выступил против Карломана, а с другой стороны саксы ворвались в пределы Австразии. Карломану пришлось отказаться от дальнейших преследований Теодбальда и Одилона. Это дало возможность баварскому герцогу в союзе с аламаннами снова выступить против франков в 744 году. Карломан, наконец, заключил с Одилоном договор, по которому, среди прочих условий, кульдейский аббат – епископ Виргилий был назначен на кафедру в Зальцбурге.
В Нейстрии предположено было устроить три епископства: в Реймсе, Руане и Сансе. Бонифаций обратился к папе с просьбой о паллиуме для новых епископов, если дело устроится. Таким образом Галльская церковь становится непосредственно подчиненной папе; но некоторое время спустя Бонифаций прислал папе новое известие, а именно, что епископы от приема паллиумов от него отказываются. Еще более важное поражение потерпел Бонифаций в вопросе, лично до него касавшемся. Для архиепископской кафедры первоначально избран был свободный город Кельн. Бонифаций дал знать папе о согласии Пипина; но когда тот нарек его Кельнским архиепископом, майордом передумал, к немалому огорчению Бонифация, который жаловался папе и говорил, что он лучше предпочитает остаться без постоянной кафедры, чем принять предлагаемый ему Майнц. Однако папа успокоил его и нарек архиепископом Майнцским, соблюдая свое (или приписываемое себе) право назначать епископов.
Итак, в 745 году Бонифаций сделан был архиепископом Майнца, причем ему подчинены были не только Аламаннские епископства – Страсбург, Шпейер, Утрехт, но некоторое время и Кельн. Несомненно, что он старался не только о формальном, внешнем подчинении церквей, но и об утверждении в них римского канонического права. Организаторская деятельность св. Бонифация, труды по устройству церковного порядка и дисциплины имеют огромное и важное значение. Он был теперь сам епископом франкской церкви и должен был подчиняться распоряжениям политических властей; но это его не тяготило, более всего мучило то, что многие «недостойные» епископы, заслужившие быть низложенными за свою вполне мирскую жизнь, все-таки оставались на своих местах и что он, по своей должности, обязан был сноситься с ними. Другое огорчение происходило для него из самого сближения между королем франков и папою. Чем теснее и живее становились их прямые отношения, тем менее было необходимо посредничество Бонифация. Самые важные дела решали без него – его архиепископская власть оказывалась одним пустым титулом. В споре с Кельнским епископом он даже не решился сослаться на то, что Кельн подчинен ему. Странное впечатление производит одно его теологическое послание того времени: Бонифаций стал осторожным, боязливым и колеблющимся. Как будто о чем новом, он спрашивает папу, он, тридцать лет проповедовавший германцам, «что следует думать об их обычае есть гусей, аистов, зайцев, бобров, лошадей». Он спрашивал даже: «когда можно есть ветчину». Папа отвечал: «Св. Отцы не оставили на этот счет никакого постановления; но так как ты спрашиваешь, то советую есть ее только вареную или копченую, а не вареную только после Пасхи».
Бонифаций часто думал о своей кончине; он желал умереть мучеником, хотя, с другой стороны, желание не было особенно пламенно; в последние годы он спрашивал папу, «позволено ли спасаться бегством, когда нападут язычники». В 752 и 753 годах он, впрочем, был опять между язычниками: в Гессене и Тюрингии они сожгли до тридцати церквей; нужно было их вновь выстроить и восстановить. Подобного рода была и причина, заставившая его отпроситься во Фрисландию. В 754 году мы опять видим его в этой стране, где еще в молодых летах он являлся помощником Виллиброрда. Как видно из биографии Бонифация (написанной по рассказам учеников Виллибальдом 18 и переписанной в XI веке монахом Фульдского монастыря Отлоном),[119] он отправился к фризам с большим количеством провожатых, и, между прочим, было 52 человека вооруженной свиты. Некоторые немецкие ученые обвиняют Бонифация в этом, желая видеть в вооруженных людях военную силу, при помощи которой проповедник намеревался завоевать Фрисландию, а вовсе не принять там венец мученичества. По другим рассказам известно, однако, что его проповедники взяли с собой погребальные одежды и что сам он, отправляясь в путь, оставил завещание. Хотя все это могло быть следствием понятной предусмотрительности, ибо он был уже в преклонных летах, но тем не менее нельзя отрицать, что путешествие и цель его противоречат мнению тех, выставляет Бонифация только как гонителя и врага Кульдейской церкви. Так или иначе, но вопрос о ближайших соображениях, побудивших Бонифация идти к фризам, не может быть решен с полной удовлетворительностью; во всяком случае, он являлся здесь как архиепископ, а не как миссионер. Придя к фризам, Бонифаций, по словам биографа, остановился возле Доккума (Dokcum) на реке Бортне и послал учеников разбить шатры, желая здесь подождать тех из новообращенных фризов-христиан, которые должны были принять миропомазание. И здесь, следовательно, подобно тому, как в Гессене и Тюрингии, он является не как первый миссионер, а как организатор церкви, утвердитель христианства. Когда наступил назначенный для конфирмации день, то ожидаемые св. епископом люди «не как друзья, но как враги, не как новые чтители веры, но как новые палачи», по словам того же биографа, ворвались в лагерь и умертвили св. Бонифация и всех спутников его. Тело его перенесено было сначала в близлежащий Утрехт, а потом в монастырь Фульдский, который и до нашего времени служит местом соборов и совещаний для католических епископов.
Св. Бонифаций, отправившийся из Британии в Италию, чтобы получить благословение папы для проповеди христианства среди германских язычников, а затем явившийся при дворе франкского майордома с рекомендательными письмами Римского епископа, положил начало будущему союзу папы с франкскими майордомами. Чтобы проследить эти отношения, их развитие и, наконец, действительное заключение союза между двумя силами – духовной и светской, мы должны обратиться несколько назад, к Италии в эпоху пап Григория II и Григория III.19
Затруднительное положение Рима в это время уже отчасти известно нам. Мы знаем, что Рим и его первосвященник, стесненные лангобардами (управляемыми знаменитым королем Лиутпрандом),20 не могли, да отчасти и не желали рассчитывать на помощь и опору византийского императора-иконоборца и должны были искать помощи в другом месте. Мы не будем теперь подробно рассматривать политику папы в это тяжелое время, а остановимся только на выдающихся событиях.
В 728 году император-иконоборец Лев Исаавр попытался свои эдикты против икон провести и в Италии. Однако здесь запрещение икон вызвало большое негодование и возбудило народное восстание. Кроме религиозных причин в основе неприязни лежало и другое: византийский император стал римскому народу совершенно чужд. Когда Лев Исавр приказал экзарху Равенны схватить папу и отправить его в Константинополь, то римляне и лангобарды не допустили этого (хотя прежде подобные насильственные меры сходили с рук императорам; так, один из предшественников Григория II, папа Мартин, был силой схвачен и отправлен в ссылку в Херсонес).21 Они заняли дорогу, ведущую из Равенны в Рим, не пропуская никого в Римскую область (дукат). Объявлена была прямая война между Византийской империей и папством. Григорий созвал собор в Риме,22 на который явились соседние епископы, возбуждал их к сопротивлению, делал через них воззвание к народу. Под влиянием папы жители Равеннской области и Пентаполя формально отложились от экзарха, предали его церковному проклятию вместе с господином, пославшим его, и объявили, поднявши вверх оружие, что они положат жизнь, пожертвуют кровью и имуществом для защиты папы, которому угрожают убийством. Греческие чиновники везде были изгнаны, их место заняли вожди, которые встали во главе движения. Религиозное воодушевление соединилось с пробуждением национального чувства. Народ даже хотел провозгласить своего императора, который бы повел итальянцев на Константинополь и наказал бы Льва Исавра. В Равенне был убит экзарх Павел. Дуке Энгиляратус, шедший с войском из Неаполя, встретился с римской милицией, был схвачен в плен и казнен.
Так далеко не хотел и не мог идти папа Григорий II. Отказаться совершенно от империи, отложиться от императора – не значило ли это отдаться в руки лангобардам? Путь они давно сделались католиками, пусть в настоящую минуту они являются вместе с коренным итальянским населением защитниками папы, но – папа уже привык к своему положению почти независимого правителя в Риме и дукате и не хотел отказаться от приобретенной самостоятельности, тем более что лангобарды были весьма ненадежными союзниками.
В 728 году Лиутпранд, король-католик, защитник папы, захватил укрепленный город Сутри к северу от Рима, принадлежащий Римскому дукату. Что же значило это? Это значило, что лангобардский король готов защищать папу, как духовного владыку, но вовсе не признает за ним каких-либо политических прав. Он был союзником папы против императора и воспользовался этим случаем, чтобы взять город, принадлежащий императору. Понятно, что папе Григорию было крайне неприятно подобное близкое соседство лангобардов. Он желал вернуть Сутри, выпросить его во что бы то ни стало у Лиутпранда. Но от чьего имени и в силу чьего права он мог бы предъявить подобное требование? Вот здесь-то и обнаруживалась опять необходимость или выгода зависимости от императора. Тем не менее умный епископ нашел выход: «Непрерывными просьбами, увещаниями и дарами, – говорит биограф его, – Григорий побудил наконец короля воротить Сутри», лишенное уже всяких оборонительных средств, в виде «дара апостолам Петру и Павлу» (Vita Greg.). Лиутпранд уступил, но это ему было неприятно; охлаждение отношений и отчуждение повели короля к примирению с экзархом и Византией. Когда против него восстали герцоги Беневента и Сполето, он заключил формальный союз с Равеннским экзархом; условие договора состояло в том, что экзарх должен помочь ему покорить возмутившихся герцогов, король же, в свою очередь, поможет византийцам смирить папу Григория и принудить к покорности (в политическом смысле) Византии. В 729 году соединенное греко-лангобардское войско вторглось в Сполетскую область. Герцоги сочли свое дело проигранным и принесли присягу покорности королю. Отсюда Лиутпранд вместе с экзархом двинулся к Риму и расположился лагерем на севере города, в виду городских ворот. Что же сделал Григорий в таком затруднительном положении? «Без оружия, – как говорит его жизнеописание, – в епископской одежде, явился к Лиутпранду папа, представил ему всю неестественность союза с греками (еретиками) и успел так подействовать на короля, что тот бросился к его ногам, обещая ему безопасность и защиту, отправился вместе с ним к гробу апостолов и здесь оставил в виде приношения свой плащ, запястье, меч и прочее оружие, даже свою золотую корону и серебряный крест». Особенно замечательно, что Лиутпранд желал, чтобы мир простирался и на экзарха и чтобы Григорий покончил свою распрю с императором. Григорий согласился и впустил экзарха в Рим, когда лангобарды отступили к северу.23
В 731 году умер Григорий II и на его место был избран Григорий III, родом сириец. Примирение с иконоборческим императором было невозможно и прежде, теперь оно стало еще более немыслимо в виду гордого, властолюбивого характера нового папы. С обеих сторон принимались враждебные меры. Папа на местном Римском соборе осудил борьбу Льва III с иконами (в 732 году); велел восстановить на свой счет значительную часть упавших городских стен Рима, из своих средств платил за работу и известь. Лев Исавр решил действовать энергично: отправил к берегам Италии флот; когда же флот этот был разбит бурей, конфисковал патримонии св. Петра в Калабрии и Сицилии и передал Иллирийские и греческие диоцезы (в том числе и Солунь) патриарху Константинопольскому.[120]Таким образом разрыв усиливается, Рим еще более отходит от Византии и папы; уже давно фактически самостоятельные властители начинают открыто употреблять выражение «Respublica Romana», до сих пор не встречавшееся еще в истории.
В 739 году начинаются новые столкновения с Лиутпрандом. Быть может, не без содействия папы против лангобардского короля возмутился Тразимунд, герцог Сполетский; побежденный оружием Лиутпранда, он искал убежища в Риме. Король потребовал выдачи его; когда папа и все римское войско (с дукатом) отказали, Лиутпранд вторгся в Римский дукат, стал опустошать Кампанью, знатным пленникам остригал волосы по лангобардскому обычаю и одевал в лангобардскую одежду. Заняты были некоторые города, наконец войска лангобардов подступили к самому Риму и осадили его. Григорий III не употребил против короля того оружия, которым так удачно пользовался его предшественник, быть может, вследствие того, что влияние его на Лиутпранда было менее сильно; быть может, потому, что он сознавал, что невозможно два раза действовать на варвара одной силой убеждения. В эту критическую минуту, осаждаемый врагом, папа отправил первое посольство к франкскому майордому Карлу Мартеллу с богатыми подарками и реликвиями (между прочим тут были ключи от гробницы св. Петра); отправилось посольство морским путем во Францию. До нас дошли только весьма обрывочные сведения об этом посольстве, хотя, по-видимому, оно имело огромное значение. В одной хронике говорится, что народ римский отказывается от покорности греческому императору и передает власть над собою франкскому майордому. По другому известию, папа дает майордому еще и консульское достоинство. К этому времени, следовательно, относится формальное заявление о прекращении в Италии императорской власти. С другой стороны, особенно важно, что, предлагая Карлу Мартеллу консульское достоинство, папа как бы ставил себя на место императора римского, которому одному принадлежало право награждать этим титулом, так же как и титулом патриция империи.
Первое посольство папы, впрочем, не достигло своей цели. Карл Мартелл далеко не мог еще называться верным слугой и помощником первосвященника римского. Кроме того, отвлекаемый войной с сарацинами и нуждаясь в помощи Лиутпранда Лангобардского для покорения Прованса (в том же 739 году), он, очевидно, и не захотел бы выступить против него. Еще недавно, для поддержки дружественных отношений, франкский майордом отправил к лангобардам своего сына Пипина для совершения над ним обряда крещения оружием или усыновления (adoptio). Естественно, что выступить против соотечественника и союзника, чтобы подать руку помощи пока еще совершенно чуждому ему блюстителю апостольского престола, Карл Мартелл не мог и не хотел.
С наступлением осени 739 года Лиутпранд остановил осаду Рима, намереваясь возобновить войну на следующий год. Папа отправил к франкскому майордому второе послание24 с письмом: «Превосходнейшему сыну Карлу, вице-королю (subregulo), Григорий папа! В крайней печали сердца и слезах мы сочли необходимым снова (cetera vice) писать вашему превосходству… Мы не можем более переносить притеснений и угнетения со стороны народа лангобардского. Они похитили даже все светильники (luminaria) у самого князя апостолов, даже те, которые были пожертвованы вашими предками и вами самими. Так как после Бога у тебя одного мы искали убежища, то ради этого лангобарды имеют нас в поношении (in opprobrium habent) и угнетают. Ради этого и церковь св. Петра ограблена и приведена в крайнее запустение» (Codex Carol. № 1). В следующем 740 году затруднения увеличивались и опасность стала еще настоятельнее. Едва Лиутпранд удалился от стен Рима, как оттуда вышел Тразимунд, сопровождаемый римским войском, римской милицией, и направился в свои прежние владения. При помощи римлян, он выгнал оттуда гарнизон, лангобардами оставленный, и торжественно вступил в Сполето, а герцог, поставленный Лиутпрандом, был убит. В то же время произошло восстание и в Беневенте против герцога Григория, поставленного также Лиутпрандом. Новый герцог Годескалк тотчас же вступил в союз с Тразимундом и папой. Понятен гнев Лиутпранда. Поднявшись в поход весной 740 года и направляясь через экзархат и Пентаполь в Сполето, он поступал жестоко и не щадил патримоний Римской церкви, рассеянных там во множестве. Это было так чувствительно для папы, что он сделал даже попытку примирения с Лиутпрандом; она, впрочем, осталась напрасной.
Надежда на благоприятный исход дела становилась все слабее… Отправлено было новое (третье) послание к Карлу Мартеллу: «Сердце наше волнуется крайней печалью, слезы не оскудевают в очах наших ни днем, ни ночью, ибо мы видим, что святая церковь Божия постоянно и отовсюду остается покинутой от ее собственных сынов, от которых она могла ожидать отмщения. Теснимые горестью, мы находимся в воздыхании и печали. Немного осталось от прошедшего года для помощи бедным во Христе и для поддержания светильников в области Равеннской, и вот мы видим, что и это малое истребляется огнем и мечом от королей Лиутпранда и Гильпранда (племянника его, объявленного соправителем). В самих римских областях отправленные ими многие войска сделали и делают с нами то же самое; они разрушили все дворы (salos) св. Петра и увели скот, который был там оставлен. Мы обратились к тебе, превосходный сын наш, и до сих пор к нам не приходит никакого утешения. Так как этим королям дана полная свобода движения с вашей стороны, то мы убеждаемся, что их ложные внушения находят у тебя лучший прием, чем наша правда. Мы боимся, чтобы тебе не поставлено было это во грех. И теперь там, где находятся эти короли, часто раздаются в поношение нам такие речи: “Пусть придет Карл, у которого вы искали защиты; пусть придут войска франков и если могут, то пусть помогут вам и вырвут вас из руки нашей”. Не верь, сын, ложным внушениям и убеждениям тех королей. Они внушают тебе одну только ложь, их письма содержат одни только увертки. Они говорят, что их герцоги – Сполетский и Беневентский – совершили против них какую-то вину, но все это ложь. Не за что другое преследуют они тех герцогов, а именно только за то, что они не хотели в прошлом году напасть на нас из своих областей, как они сами сделали», и т. д. В конце письма вновь повторяются мольбы о помощи (Codex Carol. № 2). Но Карл и теперь ограничился одним посредничеством. Война продолжалась.
Когда в 741 году умерли Карл Мартелл (21 октября) и Григорий III (28 ноября), преемник последнего папа Захарий (741–752) начал совершенно новую политику.25 Он отказался от союза с герцогами Сполето и Беневента, как ненадежными, и соединил свою милицию с лангобардским войском, под условием возвращения городов в дукате Римском, занятых королем еще в 739 году. Лиутпранд медлил исполнять обещание, и папа сам совершил путешествие к королю. Тот встретил его за полмили, держал узду коня, оказывал всевозможные знаки почтения; следствием этого посещения было то, что папа получил желаемое. Но Лиутпранд хотел возместить потери, и в 743 году войска его вступили в экзархат и Пентаполь. Папа Захарий снова вступился и помешал ему овладеть Равенной. Мир с папой оказывался весьма невыгодным для лангобардского короля: Равенна и Пентаполь, все еще признававшие власть византийского императора, входившие в состав империи, были дороги почему-то и для римского епископа, как будто он уже имел сам какие-то виды на эти области, и в желании овладеть ими сходились и сталкивались интересы папы и короля. Преемник Лиутпранда (не непосредственный) Рахис (или Рагис; 744–749) также сделал нападение на Пентаполь и Перуджию, но отказался от обладания ими, убежденный внушениями папы. Первая эта неудача так подействовала на короля, что он ушел в 749 году в Монте-Кассинский монастырь, желая посвятить себя Богу, чтобы не быть принужденным двоиться в своих желаниях и действиях.26 После него на престол лангобардский вступает знаменитый брат его Айстульф, получивший бразды правления вопреки желанию Рима. Борьба не на жизнь, а на смерть за обладание Римом была его целью; 750 год весь прошел в приготовлениях к войне; в 751 году Айстульф овладел Равеннским экзархатом и Пентаполем; в 752 году решено было идти на Рим. Что Рим не сможет устоять без посторонней помощи, в этом нет сомнения. Но где искать ее? Константинополь по-прежнему оставался далеко и враждебен…
В этот именно момент и прибыло известное посольство от франков в Рим. Епископ Буркгардт и капеллан Фульрад, говорит продолжатель Фредегария, были посланы в Рим, чтобы посоветоваться с папой Захарием относительно тогдашних королей франкских, только носивших это имя, но уже потерявших всякую власть. Папа отвечал через посланного, что лучше было бы, если бы пользующийся властью короля стал королем на самом деле; он выказывал полную поддержку франкам и повелел, чтобы Пипин Короткий (сын Карла Мартелла) был сделан королем. Итак, Пипин был провозглашен и помазан освященным миром от святой руки архиепископа и мученика Бонифация и возведен на трон по обычаю франков в городе Суассон.27 Что же до Хильдерика III, последнего Меровинга, то Пипин велел ему остричь волосы и заключить его в монастырь (751 или 752 год).
Весьма интересным и важным является этот исторический момент – прибытие посольства в Рим. Пипин, оставшийся единственным майордомом франкским, после отказа Карломана от правления и пострижения его в монахи (747 год) желал прекратить действительно неестественное положение дел и санкционировать свою фактическую власть в государстве франков. Конечно, среди местного духовенства нашлось бы духовное лицо, облеченное правом сделать это, но, благодаря влиянию Бонифация, первосвященник римский начинает пользоваться все большим и большим авторитетом в делах не только церковных, но и светских. Посоветовавшись с магнатами, Пипин решился обратиться в Рим, и тем самым завершен был путь к союзу, начало которого положено было, когда к франкам явился проповедовать св. Винфрид. Низведение последнего Меровинга явилось фактом до того незначительным, что наверное нельзя даже доказать год (вернее, впрочем, считать ноябрь 751 года). Был ли Бонифаций совершителем обряда помазания – также достоверно неизвестно. Гораздо важнее сам факт этого обряда, ибо до сих пор у германцев мы видим поднятие на щит, то есть обряд воинского и языческого характера при избрании в короли.
В конце 753 года преемник Захария, папа Стефан II, уже предпринял лично путешествие во Францию.28 Айстульф, король лангобардов, несмотря на свое неудовольствие, не мог задержать его, так как франкские послы просили его пропуска. Папа благополучно прибыл в королевство франков и принят был Пипином весьма радушно: бывший майордом вышел к нему навстречу, вел под уздцы коня и оказывал великое почтение. На другой день роли изменились: Стефан II и весь сопровождавший его клир, посыпав головы пеплом, бросились к ногам короля франков и со слезами молили о помощи против врагов. Пипин поднял их и клятвенно обещал свое покровительство и содействие. Потом папа отправился в Париж и остановился в монастыре св. Дионисия. Здесь при посредстве аббата начались важные и таинственные переговоры, которые окончились дарственной записью в Керси (Quersy), на основании которой папа получил светскую власть над Италией и островами и взамен этого повторял помазание на царство Пипина двух сыновей его: Карла и Карломана. Есть основание думать, что переговоры и велись на основании знаменитой Donatio Constantini («Константиново вено»), подложного документа, предъявленного папой Стефаном, который весьма часто выдвигался вперед последующими папами как доказательство своих прав на светскую власть; вообще документ этот сделался одним из обоснований папского могущества.
В 777 году встречается в первый раз ссылка на него, но, конечно, он появился на свет ранее этого года. Его подложность с полною очевидностью доказана еще в период Возрождения Лаврентием Валлою, а в наше время один из католических независимых ученых – Деллингер (Döllinger) указал и самую эпоху его происхождения, ту историческую обстановку, при которой и ради которой он появился на свет.29 По исследованиям Деллингера, «Константиново вено» появилось в Риме именно в такое время, когда еще не совершился полный разрыв между папой и императором и не был скреплен более тесный союз с франками. Содержание документа следующее: император Константин Великий, перенося столицу из Рима в Византию – в Царьград, признает, что папа имеет первенство (principatum) духовной власти перед всеми церквами, также ему предоставлены власть и почести императорские (potestatem et honorifi-centiam imperialem); Константин передает папе Латеранский дворец в Риме, а также светскую власть над Римом, Италией и западными провинциями (quamque Romae urbis et omnes Italiae seu occidentalium regio-num provincias, loca et civitates); далее, он позволяет папе держать телохранителей и разного рода придворных чиновников, камергеров и привратников, другими словами – даются папе такие преимущества, которые принадлежали самым высшим светским имперским чиновникам, но до сих пор (до половины VIII века) они не входили в круг потребностей римского епископа. Римский клир получает почести и права римского императорского сената, клирики должны быть сочленами римского сената. В это время в Риме сенатом называли совокупность римских вельмож (или магнатов), которые при ослаблении связей с экзархатом приобрели влияние и принимали решения о самых важных делах. В собрании их действительно участвуют в данную эпоху (то есть во второй половине VIII столетия) и клирики. Вообще, это дело имеет такой вид, что Константин Равноапостольный дал папе Сильвестру такие права, какими позднейшие папы весьма долго совсем не пользовались и в каких они стали нуждаться только по истечении четырехсот лет с лишком.
Важно для нас, что содержание Керсийского договора было отчасти согласно с Donatio Constantini. Римский папа, или преемник св. Петра, как там говорилось, должен был получить Пентаполис, города, остров Корсику, Равеннский экзархат (с включением Венеции и Истрии), а также герцогства Сполето и Беневент; исключались – Калабрия (на юге), принадлежавшая собственно грекам, и на севере Лангобардия. Но как бы то ни было, переговоры окончились полным согласием обеих сторон и союзом их. Таким образом, деятельность англосаксонского монаха Бонифация, с одной стороны, опасности для римского престола и его первосвященника – с другой стороны, вызывают на поприще всемирной истории новую сильную династию франкских королей, заступившую место выродившихся и слабых Меровингов. Обряд помазания над Пипином и всем его родом был повторен папою в 754 году в Сен-Дени; папа произнес церковное проклятие против тех, которые подумывали бы восстать и не повиноваться новому королю. Кроме того, Пипин и оба его сына получили еще титул «патрициев римских». Ученые много спорили о значении и смысле этого титула; и действительно, трудно решить, давал ли он Пипину власть государя в той стране, которая впоследствии сделалась достоянием папы, или только утверждал его защитником апостольского престола. Вероятно, папа, не отказываясь от своей самостоятельности, дарованием титула хотел признать франкского короля именно только защитником церкви и престола св. Петра.
Как следствие договора в Керси, Пипином предприняты два похода в Италию. Первый – очень скоро завершился установлением мира, так как король лангобардский не был в состоянии представить серьезного сопротивления войскам франков. В 754 году Айстульф обещал отказаться от Равеннского экзархата, городов римского дуката и Пентаполя и признать себя вассалом Пипина. Области были отданы папе, так что с этого года мы можем считать начало существования Папской области. Однако, повидимому, все пункты договора не были исполнены, так как согласно вено Константина и Керсийскому соглашению папа мог предъявить более широкие притязания между прочим на герцогства Сполетское и Беневентское, на нынешнюю Тоскану. Айстульф вскоре после ухода франкских войск опять направился к Риму. Папа вновь должен был писать слезное послание к королю франков; оно отослано было с гонцом, которого нарочно отправили морем, чтобы он не попал в руки лангобардов. На этот раз папа пишет уже от имени апостола Петра, довольно бесцеремонно злоупотребляя этим именем, чтобы сильнее подействовать на Пипина: «Я, Петр Апостол, – так начинается послание, написанное ко всем трем римским патрициям: Пипину, Карлу и Карломану, – по воле Божественного милосердия званный (призванный) Христом, Сыном Бога моего, поставлен Его властью быть просветителем всего мира.
Посему все, слышавшие мое благовестие и принявшие его, да уверуют несомненно, что, по велению Божию, им отпустятся все грехи во сем мире и они без порока перейдут в жизнь будущую. Поелику же просвещение Св. Духа озарило ваши просветленные сердца и вы, восприняв евангельскую проповедь, возлюбили Святую и единичную Троицу, то во вверенной нам апостольской римской церкви сберегается и для вас несомненная надежда будущих наград.
К вам, как возлюбленным детям моим, обращаю я глагол мой и любовью вашей ко мне убеждаю вас, чтобы не оставили вы город Рим и народ, мне Богом вверенный, без защиты, но похитили бы из рук врагов и спасли бы дом, в котором покоятся мои останки, от осквернения, и избавили бы церковь, мне Богом вверенную, от нужды и притеснений всякого рода, которые она принуждена терпеть от злобы гнусного племени лангобардов. И пусть не будет у вас никаких сомнений, возлюбленные, но имейте за верное, что я сам обязую и связываю вас сими моими увещаниями, так же точно, как если бы я предстал перед вами во плоти; ибо по обещанию, данному нам самим Искупителем, вы, франки, любезнее нам всех народов земли… Поспешайте, поспешайте! Богом истинным и живым убеждаю вас, поспешайте нам на помощь, пока еще не иссох тот живой источник, от которого возродились вы, пока еще не погасла последняя искра того яркого пламени, от которого вы заимствовали свет свой, пока ваша духовная мать, святая церковь, от которой вы чаете будущей жизни, не потерпела последнего унижения и насилия от рук нечестивых».
«Заключаю вам свои увещания, – говорит папа от лица апостола в конце письма, – будьте скоры на послушание, и вы уготовите себе великую награду: я обещаю вам мое постоянное заступление, чтобы вы побеждали всех ваших врагов и были долговечны в сей жизни и имели бы несомненную надежду на блаженство в будущей. Если же, чего мы не думаем, станете вы медлить или вздумаете под каким ни есть предлогом откладывать лежащий на вас долг защиты, знайте, что за такое пренебрежение моего к вам увета, властью св. Троицы и благодатью апостольства, мне данного свыше, я отрешу вас от Царства Небесного и будущей жизни».30
Следствием этого письма был второй поход Пипина против лангобардов и осада их столицы Павии. Айстульф должен был отказаться от всех своих завоеваний, подвергся штрафу как нарушитель ленной присяги, а именно, должен был уплатить одну треть своей казны. Вслед за тем от византийского императора пришло посольство с требованием возврата городов, принадлежавших империи; но Пипин Короткий почтительно, но тем не менее твердо отказал, заявив, что он предпринимал поход ради святого Петра, а не ради интересов византийского императора. И действительно, все завоевания Айстульфа формально переданы были «св. апостолу Петру и его настоящему и будущим наместникам» (ключи и дарственная запись были положены на гроб св. Петра).
Пипин правил до 768 года, причем последние годы жизни своей провел в борьбе с саксами, которые остались вне просветительной деятельности Бонифация и были враждебны франкам. Последний из походов Пипина был удачен. Саксы обещали покориться и уплатить дань франкам; дань эта, впрочем, была не большая, но довольно своеобразная: платить ежегодно не известную нам сумму денег и 300 лошадей. Кроме саксов Пипин вел еще борьбу с Аквитанским герцогом Вайфаром, нередко вступавшим против него в союз с соседями; девять раз отправлялся Пипин на юг усмирять непокорную Аквитанию. Войны были разорительны, пришлось опустошать многие города, как, например, Нарбонну, Клермон, Бурж, Лимож, Альби, Тулузу; к концу царствования его, впрочем, дело окончилось в пользу франков. Вообще последние годы правления Пипина Короткого прошли мирно, что дало ему возможность заботиться об увеличении количества монастырей, а с ними, что очевидно, распространения христианства и просвещения вообще. Еще не всем монастырям были возвращены земельные имущества, отобранные Карлом Мартеллом, хотя Пипин усердно принялся за реституцию этих имуществ, не говоря уже о том, что новым монастырям давал богатые земельные пожалования. В это же время жил знаменитый Мецский епископ Хродеганг,[121] которому приписывают установление vita canonica, то есть общежития светского духовенства по уставу св. Бенедикта.31 Установление сохранилось до нашего времени, и теперь при каждом епископстве есть капитул каноников. Хродеганг основал несколько монастырей, из которых особенно знаменит в Горзе близ Меца. Около этого же времени Руанский епископ вызвал из Рима второго регента певческого хора, чтобы завести в Руане певческую школу. Когда регент вскоре был отозван обратно в Рим, то по настоянию епископа туда же отправили также молодых людей для обучения искусству пения. Сам Пипин принимал в этом участие и даже писал папе, прося его покровительства для молодых монахов. Все эти явления представляются, как понятно всякому, весьма любопытными, ибо указывают на внутреннюю связь и культурное влияние, укрепившиеся между Римом и государством франков. Теперь с согласия короля здесь ежегодно созываются соборы духовенства, два раза в год – весной и осенью. До нас дошли акты, постановления соборов, в большинстве случаев касающиеся церковной дисциплины и брачных дел. Особенно интересны пункты о нарушении обетов верности брачного союза. В прежнее время у германцев существовало воззрение, что верность должна быть соблюдаема только со стороны женщины; что касается мужа, то он мог, имея жену, не только взять другую, но и отослать от себя первую. Теперь, под влиянием христианства вообще и в особенности проповедей Бонифация, отношения между супругами уравнены и одинаково преступной считается измена обеих сторон. Не менее важное значение имеет и признание законности браков с рабами; теперь освященный церковью союз раба со свободной (и наоборот) считается таким же ненарушимым, как союз людей свободных; за рабом признаются христианские и человеческие права. Вот эти факты показывают, что если строго организованная церковная дисциплина при Бонифации и уничтожала зародыши кульдейского христианства, то, в свою очередь, внесла и новые, хорошие начала.
Карл Великий
Пипину Короткому наследовал сын его Карл, разделивший на первое время престол с братом Карломаном. При начале нового царствования можно было опасаться, что политика примет другой оборот и последует примирение с лангобардами. На престол лангобардский вступил в это время Дезидерий, возведенный по желанию папы; тем не менее он не отказался от старых преданий, считая область Римского дуката и Равенну своей собственностью по праву. Новая династия франкских королей усвоила от старой тот несчастный престолонаследный порядок, который опять повел к разделению государства; скоро братья, разделившие между собой власть, вступили в непримиримую ссору. Мать их, знаменитая Берта (Бертрада), намерена была помирить их браком и хотела женить на дочерях лангобардского короля Дезидерия. Папа, не желавший этого брака по весьма понятным причинам, старался всеми силами отклонить намерение и даже писал по этому поводу послание, надеясь возбудить отвращение Карла и Карломана к лангобардскому королю и народу. «С сожалением узнали мы, – пишет он, – что вы намерены вступить в этот брак. Священное Писание представляет нам много примеров, что вследствие подобных браков народы Божии отступали от правды и совершали преступления». Он прямо называет даже безумием, что сын православного Пипина хочет вступить в подобный союз и «осквернить себя сношениями с отвратительным и вонючим народом лангобардским», который «даже не может быть назван народом». От них, по мнению папы, несомненно происходят прокаженные; вообще, он находит достаточно грубых слов, чтобы возбудить ненависть и омерзение Карла.1 Послание, однако, не достигло цели. Брак был заключен, хотя и ненадолго, потому что жена не понравилась Карлу и он отослал ее обратно к отцу. Союз, которого так опасался папа, рушился сам собой; Карл отдалился от лангобардов, и старые отношения с Римом восстановились. С этих пор Карл с полной решительностью шел по пути, указанному прежним развитием. В это время умер Карломан (771 год), и Карл был провозглашен в Лаоне единственным королем, а детей Карломана устранили от наследства. Они искали убежища у Дезидерия и просили защиты у папы. Но очевидно, что папа не пошел против Карла и не защитил обиженных наследников; пребывание же их у Дезидерия возбудило неудовольствие Карла. Что ни делал Дезидерий, чтобы отдалить папу от франкского короля, папа Адриан (преемник Стефана III) остается непоколебим и тверд как диамант. Он не колебался и тогда, когда Дезидерий с войском вторгся в Римскую область и осадил Рим, овладев предварительно большей частью городов, подаренных Пипином. Понятно, что папа обратился за помощью туда, куда уже несколько раз обращались блюстители престола св. Петра: просьба папы о помощи застала Карла в 773 году у саксов; после некоторых попыток к восстановлению в Италии мира он должен был последовать призыву папы. Альпийские проходы были дурно защищаемы, и без значительного сопротивления Карл проник в Лангобардскую долину; Дезидерий не решился сопротивляться в открытом поле, но ограничился защитой городов, которые Карлу приходилось брать один за другим. Когда франкское войско было занято затянувшейся на всю зиму осадой Павии, Карл отправился на Пасху в Рим в 774 году, чтобы присутствовать там в звании патриция римского и лично возобновить союз с папой. Он был принят со всеми почестями, какие обычны при приеме экзарха римского императора. У церкви св. Петра встретил его папа; при пении «благословен грядый во имя Господне» пошли они к мощам св. Петра, потом отпраздновали день Св. Пасхи с великим великолепием, и после него Карл подтвердил дар своего отца.[122]
Карл объявил, что не ради золота или серебра, земли или людей он предпринимает поход против лангобардов, но для защиты прав св. Петра и возвышения Римской церкви. Но, однако, когда папа предъявил притязания на все лангобардские владения (обещание, когда-то не исполненное Пипином), то он обманулся. Когда после долгой осады Павия пала, а Дезидерий сдался в руки врагов, Карл сам для себя потребовал присяги народа и с тех пор назывался уже королем Франкским и Лангобардским. Погруженный в итальянские дела, Карл не забывал и других вопросов, других дел, возникавших из его обширных завоевательных стремлений. Могущество его возрастало; на далеком Востоке завязались у него сношения с Гарун-аль-Рашидом, на Юге подчинена была часть Испании, несмотря на несчастное дело франкского арьергарда в Ронсевальском ущелье;[123] на Севере деятельно продолжалось подчинение саксов.3 Ближайшая задача состояла в покорении Баварии, разделявшей швабские и итальянские земли.
В народном собрании в Компьене в 757 году герцог Баварский Тассилон принес королю Пипину вассальную присягу, но в 768 году возмутился и стал снова независим, так что в 771 году Карл должен был вести с ним переговоры, как с самостоятельным владетелем. Бавария в то время представляла цветущее и сильное государство со своим законодательством и своей церковью. Власть герцога была сильна и совершенно независима от франкского короля. Карл решился возобновить прежнюю зависимость, опираясь на первый раз на авторитет папы; послы папы Адриана принудили Тассилона явиться к Карлу в Вормс, признать свою зависимость и выдать заложников. В 787 году Карл своими войсками поддержал авторитет папы: он с трех сторон двинулся на Баварию и заставил Тассилона уже вполне подчиниться, признав себя подданным короля; именно, он должен был формально отказаться от герцогства, чтобы снова получить уже как ленное владение и допустить, чтобы народ присягнул Карлу как королю. Но Карлу и этого было мало; на следующий год герцога позвали в Ингельгейм (Ingelenheim) ко двору короля, там на него возвели обвинение в измене и постригли в монахи. На место племенного герцога Бавария получила королевских чиновников – графов и вошла в состав франкского королевства. Но законы и обычаи остались неприкосновенными; произошло присоединение, а не насильственное подчинение герцогства королевству; баварец стоял наравне с франком и мог принимать, как и франк, участие в делах своего государства. Бавария издревле представляла оплот против беспокойных восточных соседей – аваров и славян, теперь – оплот стал еще сильнее; в самом же Франкском королевстве усилился чисто германский элемент. Соседние германские земли – Тюрингия, Гессен, аламаннов – покорены, остались только саксы, против которых франкские короли выступали и раньше Карла.
Борьба же, начавшаяся при Карле с 772 года и принявшая в 774–785 годах завоевательный характер, продолжалась около тридцати лет.4 Упорство, с которым защищались саксы, вряд ли стоит приписывать их выдающейся перед другими германскими племенами храбрости; они, как и фризы, жили в иных условиях, чем другие, более западные племена, они ближе стояли к первоначальной германской жизни. Саксы, собственно, не составляли государства. Мы имеем известие, что у них было ежегодное собрание из представителей всех племен; но в течение всей этой тридцатилетней борьбы, при договорах и заключении мира собрание ни разу не упоминается; выходит, если и существовало такое собрание, то оно, по крайней мере, не носило на себе характер политический. Земля саксов, недалеко не доходя до середины течения Рейна, на севере граничила с поселениями фризов, на востоке доходила до Эльбы, на юге соприкасалась с Тюрингией; делились саксы на четыре племени: вестфалов – до водораздела между Рейном и Везером, энгернов (или анграриев) – по обеим сторонам Везера, остфалов – от Оккера и Лейны до Эльбы и северных саксов (нордальбингов) в Голштинии. Каждое племя делилось на волости (Gaue), волости – на общины (Gemeinden). Это политическое разделение было, как и в древние времена, неопределенно и переменчиво. Ни весь народ, ни каждое отдельное племя не действовали как политические единицы; в мирное время у них не было общего главы, а во время войны появляются, и то не всегда, предводители отдельных племен, как, например, Видукинд у вестфалов. Карл должен был постоянно бороться с отдельными шайками, долгое время победы не давали прочных результатов. В политических учреждениях саксы недалеко ушли от германцев времен Тацита; напротив, общественная жизнь и культура значительно развились. Сословия у них были чрезвычайно замкнуты и отдалены друг от друга; свободные саксы делились на благородных (эделингов), свободных (ingenuiles) и лассов (lazzi); последние стояли в таком угнетенном положении, что их легко смешать с рабами, тем не менее они имели долю участия в политической жизни народа. В таком состоянии общества виден отпечаток долгого развития народных обычаев, видны формы, прочно установившиеся. Это же отразилось у саксов в уголовном праве, чрезвычайно суровом и, по-нашему, жестоком. Убийство, клятвопреступление, кража лошадей и пчел, а также брак между лицами различных сословий – наказывались смертью; благодаря последнему постановлению различные сословия у саксов стояли дальше друг от друга, чем в различных других племенах германцев. Лишь в законах вестготских, запрещающих брак между римлянами и германцами, находим мы нечто подобное, но там это можно объяснить условиями завоевания; для того чтобы дойти до такого закона, племя саксов должно было пройти путь развития своеобразный и тяжелый. Мы не станем следить за всеми подробностями этой борьбы Карла с саксами (желающих познакомиться с ними отсылаем к сжатому, но подробному изложению Кауфмана).5
Карл вел дело систематически, настойчиво и не стесняясь в средствах. Так, например, в 782 году после восстания, в котором избит был целый франкский отряд, он казнил сразу четыре с половиной тысячи участников мятежа, выданных ему как военнопленных. Покорение саксов шло рука об руку с обращением их в христианство; за войском следовали миссионеры; между тем новокрещенные саксы часто снова впадали в язычество, возмущались и брались за оружие; Карлу пришлось совершить много трудных походов, несколько раз снова начинать завоевание. Решительными и подчас крутыми мерами он навсегда покорил саксов; часть их переселили в земли франков, а на их место выводили франкских колонистов. Карл приказал записать законы саксов, перерабатывая их, изменяя их сообразно с изменившимися условиями жизни.6 Почти все преступления по этим законам наказывались смертной казнью, а главным образом неуважение к священникам и церковным постановлениям; даже скоромная пища в постные дни запрещалась под страхом смерти.[124] Часто обвиняют Карла в жестокости; говорят, что его законы кровью писаны, но не надо терять из вида, что эти суровые законы по большей части согласовывались с обычным правом самих саксов; наказания за неуважение к языческой вере отныне были применены к христианству; новые постановления не противоречили духу прежних. Не надо забывать также, что Карл создавал эти законы не как деспотичный завоеватель, но по совещании со знатными людьми, среди которых были и представители саксов.
В последние годы борьбы с саксами Карл покорил некоторые соседние с ними западнославянские племена, например бодричей и сербов (сорабов), и двинулся против аваров (или обров, как называют их наши летописи). Во второй половине VI столетия авары нашествием своим навели ужас на юго-восток Европы. Подобно гуннам, они перекочевали от Каспийского моря на нижний Дунай, проникли с хребтов Карпат до Эльбы и основали в равнинах нынешней Венгрии могущественное государство. Они первоначально составляли лишь небольшое племя, но усилившись, приняли в свой состав соседние славянские племена. Славяне, населявшие уже тогда теперешнюю Венгрию, Богемию, Сербию и Кроатию,7 были раздроблены на множество мелких частей; наоборот, авары подчинялись одной, неограниченной власти своего кагана. В мирное время власть его мало проявлялась, но по призыву кагана выступал в поход весь народ; авары были искусные всадники; они как буря налетали на неприятеля, осыпали его градом стрел и метательных копий, так же стремительно удалялись и повторяли маневр, покуда неприятель не утомлялся и ряды его не ослабевали; часто обращались они в притворное бегство и, когда неприятель врассыпную преследовал их, возвращались вспять и разбивали его по частям. Пешее войско набиралось из покоренных племен и состояло из легковооруженных и тяжеловооруженных воинов. Они получали от персов и арабов мастеров для постройки машин и в начале седьмого столетия дошли до стен Константинополя. Вооружение их состояло из шлема и панциря; знатные люди даже коней прикрывали железной или крепкой кожаной броней. Страх, который авары внушали Византии, был так велик, что долгое время императоры платили им от ста до двухсот тысяч солидов ежегодно в виде дани. С большим успехом боролись с ними лангобарды, но и их пределы часто подвергались опустошению. Много золота, рабов и всякого богатства награбили авары, и добычу свою складывали в своеобразном укреплении, которое у германских писателей называются рингом; последний состоял из круглого вала, обнимавшего очень большое пространство; вал этот состоял из двух рядов кольев, пространство между которыми было завалено землей и камнями; на валу сажались деревья, которые корнями соединяли эту землю. Таких рингов было девять; между ними лежали села и отдельные дворы на таком расстоянии друг от друга, чтобы можно было слышать звук рога и таким образом возвещать всем о появлении врагов.8 Во второй половине VII века и в начале VIII могущество аваров сильно поколебалось. Единодержавную власть кагана разделили многие старшины; в высших слоях замечалось изнеживающее влияние роскоши и бездействия. Славяне и болгары по большей части свергали аварское иго. Когда Карл впервые пошел против аваров, в их власти оставались лишь несколько славянских племен и, хотя масса народа сохранила еще свою дикую воинственность, видно было, что час этого народа уже пробил.
Поводом к нападению послужили для Карла постоянные столкновения на границе обоих государств, которая шла по реке Инн, притоку Дуная. В 791 году Карл перешел границу во главе большого войска, разделенного на две части: саксы и фризы, которые явились на помощь Карлу из Богемии, направились по левому берегу Дуная; остальное войско шло по правому берегу. Старые римские дороги представляли удобный путь для войска; по Дунаю плыл флот с продовольствием. Карл опустошил часть страны; зиму он провел в Регенсбурге, недалеко от театра военных действий, готовился здесь к новому походу. К этому же времени относится начало работ по прорытию канала между Редницом (Radontia) и Альтмюлен (Alatona) для соединения рейнской и дунайской речных систем; план весьма широкий и по тогдашнему времени более чем смелый. Хотя Карл сам и проехал (793 год) по этому каналу (причем в некоторых местах пришлось перетаскивать лодки волоком), работа эта не привела ни к какому важному результату: стояла неблагоприятная для работ дождливая погода, а главное, это дело было не по силам мастерам времени Карла. В 795 году явились к Карлу послы от Тудуна, одного из старшин аварских, объявившие от лица своего господина покорность и желание принять христианство, а в следующем году сын Карла, Пипин, нанес аварам решительное поражение. Он вместе с лангобардским и баварским войском ворвался в страну аваров, оттеснил их за Тейссу (Тиссу) и захватил их главный ринг с громадной добычей, которую перевезли в Ахен; Карл уделил из нее богатый дар для папы. В последующие годы франки совершали иногда походы в землю аваров, но сила их была навсегда сломлена, теперь уже не они, а сам Карл лицом к лицу столкнулся с восточным славянским миром, а после покорения Истрии Карл стоял уже у пределов Византийской империи.
Великая задача Карла, цель всей его военной деятельности – объединение германо-романского мира – была достигнута, он стал во главе огромного государства; в дальнейшем движении ему придется сталкиваться уже не с германскими племенами, но с другой великой силой – Византийской империей. Карл понимал, что здесь ему положен предел, что тут имеет значение не войско и не сила, а нечто другое – идеальная сила, уважение к которой коренилось в сердцах всех современников, в сердце самого Карла: то была Римская империя, которая с точки зрения современников не прекращала своего существования. Предводители варваров от Алариха до Хлодвига могли разрушать города империи, опустошать ее области, уводить в плен ее жителей – но ни один из них не дерзнул поднять руку на императорское достоинство. Хлодвиг и сам Карл носили звание римского патриция и гордились им; когда в церквах читали «воздадите кесарю кесарево и Божие Богови», мысли современников обращались к кесарю нового Рима. У германцев особенно было распространено пророчество Даниила, из которого выводили вечность города Рима; сочинение Блаженного Августина «De civitate Dei» было настольной книгой самого Карла. Только из этого учения о вечности Римской империи могли истекать все политические планы и расчеты; пока мир стоит – все государства, по этому учению, подчинены Риму; сам Карл должен был считать себя подданным императора.
Но уже из беглого очерка завоевательных стремлений Карла, в которых сказался его широкий умственный горизонт и грандиозные замыслы, мы можем видеть, что такое отношение Карла к императору не соответствовало ни замыслам Карла, ни фактическому положению западного и восточного мира. В силу личных стремлений Карла и всего хода исторических событий на очереди стоял вопрос о короновании Карла императором, о признании равноправности Востока и Запада Европы. Тут, конечно, выступает на сцену отношения между Западом и Востоком, между Карлом и византийским императором.9 Отношения эти не могли бы так обостриться и стать для обоих государств вопросом первостепенной важности, если бы развитие этих государств шло путем нормальным и не выступало из естественных границ. И огромное расстояние их политических центров, и различие целей и задач – все, казалось, облегчало эти отношения, умаляло их значение, но оба государства тяготели к одному и тому же центру, который все еще был сердцем всей культурной жизни Европы. Тут-то столкнулись эти две великие силы и с этого времени остались соперниками и врагами. Притязания на Рим и Италию составляли исконную политику Византии, от которой она не хотела никак отказаться, несмотря на то что власть императора в Риме была фиктивная. Настоящий правитель Рима стал искать более сильного покровительства и, как мы видим, обратился к франкам; таким образом франкские короли получили возможность ворваться, так сказать, в область политической деятельности Византии. Однако, нося титул патриция, ни Пипин, ни Карл не оспаривали власти греческого императора; отношения между императором и королем лишь тогда переходят из области дипломатической в прямые столкновения, когда Франкское королевство соединяется с лангобардским и становится соседом византийских земель в Италии: Истрии, Венеции и владений в нижней Италии.
С этих пор начинается со стороны греков ряд попыток, то явных, то тайных, воспрепятствовать распространению королевства на северо-восток Италии и вывести герцогство Беневентское от подчинению Карлу, даже подчинить последнее своему владычеству. Это последнее желание руководить всеми действиями из Византии (от 775 года до коронования Карла), а театром военных действий является герцогство Беневентское. Герцог, подстрекаемый действиями Византии, опираясь на ее помощь, старается освободиться от зависимости, совершает нападения на королевские и папские владения; папа, которому грозит неминуемая опасность от столь беспокойного соседа, постоянно возбуждает против него Карла, призывая его в Италию. Кончились эти столкновения полным подчинением герцога Карлу. Одну минуту казалось: враждебные отношения должны были прекратиться; на византийский престол после смерти
Льва в 780 году вступил малолетний Константин VI, а правительницей была его мать Ирина.10 Она начала мирные переговоры с Карлом; к этому побудили ее церковные дела, именно вопрос об иконописании, который становится важным политическим фактором франко-византийских отношений. Прежние императоры-иконоборцы были необходимо во вражде с православным римским епископом, в то время как православная Ирина естественно стала искать поддержки епископа и его сторонника Карла. Чтобы скрепить союз между обоими государствами, условились о браке между Константином и дочерью Карла Хруотрудой. О политических условиях этого договора ничего не говорят нам источники как с той, так и с другой стороны. Ни брак, ни союз не состоялись; этому воспрепятствовали возобновившиеся враждебные отношения из-за земель итальянских. Франкские анналы разрыв приписывают Карлу, византийские – Ирине.
Между тем Карл собрался действовать против Византии иным оружием. В этих новых действиях сказалась вся пылкость, вся страстность Карла, но вместе с тем величие его планов и широта умственного взора. В 787 году императрица созвала Седьмой вселенский собор в Никее, на котором торжественно было восстановлено иконопочитание; в этом соборе папа участвовал через представителей своих и, в числе прочих, он подписал акты собора. В вопросе об иконоборстве, решенном на соборе, затрагивались самые важные церковные и политические интересы империи, ослабленной внутренними междоусобиями и внешними врагами; казалось, должен наконец наступить мир в церкви. Но тут выступает Карл Великий с составленным для этого случая теологическим сочинением, так называемым «Libri Carolini»,[125] направленным против иконопочитания. По этому сочинению, иконам нельзя поклоняться, нельзя перед ними возжигать свечей; изгонять их незачем, употребление или неупотребление их не имеет никакого значения; Никейский собор несправедливо подвергает анафеме тех, кто не признает икон.[126] На первый раз кажется, будто бы в этом трактате является новая постановка вопроса об иконопочитании – но не теологические интересы руководили составителями; этим оружием воспользовались, потому что оно полезно было в данных политических обстоятельствах. Извлечения из этих Libri Ангильберт принес папе. Положение Адриана было чрезвычайно трудное, но он еще твердо стоял на своем и не поддавался Карлу. Король же продолжил свою борьбу. В 794 году он созвал во Франкфурте собор, который блеском и числом членов мог поспорить с Никейским. На нем были отвергнуты постановления Никейского собора; представители от папы должны были дать тоже свое согласие, хотя несколько лет тому назад подписали прямо противное. В факте созвания этого собора видна политическая подкладка дела; Карл считает Никейский собор не вселенским, потому что на нем не было представителей от франкского духовенства, и противопоставляет свой собор. Без сомнения, тут немалую роль играли политические интересы дня, спор из-за нижнеитальянских владений и т. и., но сюда примешивался интерес более общий.
В этом протесте против права созывать вселенский собор, в попытке противопоставить свой собор – видно уже притязание Карла на равенство с константинопольским императором, и в этом заключается всемирно-историческое значение их отношений и их полемики. Замечательно положение папы: он не смеет возвысить голоса, он должен признать за королем решающий голос в церковных вопросах, и так держал себя смелый и требовательный Адриан! Очевидно, могущество Карла достигло своего апогея. На требование Карла объявить императора еретиком папа отвечает: «Постановления собора правильны, и греки приняли их, дабы вернуться в лоно церкви; как предстану я перед Судьей, если ввергну обратно в погибель столько христианских душ?» Но вместе с тем он находит возможность извернуться и кончает письмо такими словами: «Я буду увещевать императора, чтобы он возвратил св. Петру все его земли (земли в южной Италии и Солунской области), которые он отнял; если он откажется, то я объявляю его еретиком».12 Таким образом, папа в угоду Карлу думает о том, как бы снова расстроить мир, только что наступивший после 50 лет раздоров; очевидно, всем заправляла воля Карла, а волей этой управляла мысль об императорском достоинстве задолго до коронования в 800 году, как думают многие.
Провозглашение Карла императором естественно связалось с итальянскими делами 795–800 годов. По смерти Адриана (795 г.), одна партия выбрала Льва III.13 Другая партия, в том числе родственники Адриана, воспротивились этому выбору. Лев искал помощи у Карла Великого: тотчас по избранию он послал ему ключи от гроба св. Петра и богатые дары. Карл милостиво принял все, но при том уже совершенно ясно высказал свое притязание на решающий голос в делах церкви; это видно из тона его увещаний, обращенных к папе. Вскоре в Риме произошли междоусобия;14 противники Льва схватили его во время крестного хода, заперли в тюрьму и будто бы ослепили его. Впоследствии говорили, что папа прозрел чудом; сторонники Льва, а за ними и он сам явились в Падерборн к Карлу, туда же явились и противники избрания. Карл признал Льва папой, но обещал приехать в Рим, чтобы самому разобрать это дело. В 800 году он исполнил обещание: в ноябре явился в Рим как судья; впервые выпадала такая роль на долю германского короля. Насколько современники признавали за Карлом право на такую роль, видно из письма Алкуина к Карлу, написанного в 799 году; там, между прочим, сказано: «До сих пор было три высших власти в мире: величие апостольское, управляющее седалищем Петра, князя апостольского, через своего наместника; затем величие императорского могущества второго Рима; всюду известно, как нечестиво свержен правитель этой империи, не чужими и не врагами, а своими согражданами. Наконец, королевская власть, в которой дал нам Вас Господь Иисус Христос, Вас, самого сильного, самого мудрого, самого уважаемого владыку. Таким образом, в тебе вся надежда на спасение церкви Христовой».15 Для разбора дела папы Льва III назначили комиссию, в которой должны были участвовать прелаты и некоторые из светских вельмож. Но духовенство отказалось от такой обязанности, говоря, что они не имели никакого права являться судьями первосвященника, поставившего их на должности. Отказ этот поставил короля в затруднительное положение, из которого вывел его сам папа. По франкскому обычаю он принес очистительную присягу вместе с двенадцатью соприсяжниками; в этой присяге он выразил, что вследствие возведенного на него обвинения он по своей собственной воле, не принуждаемый никем, от чистого сердца приносит присягу; но пусть из этой присяги, данной добровольно, никто не выведет заключения о том, что может судить папу. Лев III был оправдан – противники подверглись осуждению.
Карл оставался несколько недель в Риме; 25 декабря, в день Рождества Христова, совершилось знаменитое событие. Карл, в сандалиях и хламиде римского патриция, отправился в базилику св. Петра на торжественное богослужение. Когда кончилось чтение Евангелия, папа встал, приблизился к Карлу, который склонил голову перед высоким алтарем, и в виду всех возложил на голову вождя германцев диадему Цезарей, а затем сам склонился перед ним в знак покорности. Церковь загремела восклицаниями толпы: «Carolo Augusto, a Deo coronato, magno et pacifico imperatori viva et victoria!» – Карлу Августу, коронованному Богом, великому и миротворному императору, жизнь и победа! Восклицания эти соответствуют официальному титулу византийского императора, например: «Imperator Caesar Justinianus – pacificus, pius, perpetuus, augustus» и тому подобное. Таким образом ознаменовалось с внешней стороны это знаменитое событие.
Отметим некоторые частности, относящиеся к нему и могущие уяснить нам внутреннюю сторону его. В доказательство того, что это событие не было подготовлено самим Карлом, приводят обыкновенно то место из биографии его, написанной Эйнгардом, в котором последний передает слова, слышанные им от самого короля, что событие было для Карла неожиданностью и что если бы он мог его предполагать, то, несмотря на великий праздник Рождества Христова, не отправился бы в базилику.16 Заподозрить биографа во лжи мы не имеем никакого права, тем более что в то время, когда он писал, уже не существовало никаких причин оправдывать Карла и выставлять его действия в ложном свете. Итак, с одной стороны, коронование представляется как неожиданность для Карла; с другой стороны, говорят, что еще при свидании в Падерборне было об этом совещание с папой. До нас дошло письмо Алкуина, в котором ученые находят прямое указание на то, что провозглашение Карла императором было подготовлено и известно заранее. Алкуин пишет Карлу, что он думал долго, какой бы прислать ему на Рождество подарок, достойный его императорского величия (ad splendorem imperialis potentiae), и нашел, что лучше всего будет послать ему богато переплетенное и искусно переписанное Св. Писание.17 По хронологическим исчислениям выходит, что подарок был послан именно около того времени и в письме Карл прямо назван императором. Из этого письма и выводят заключение, что Алкуин знал о событии, которое должно было свершиться. Но мнение это должно быть отвергнуто. Есть разница между прямым титулом императора и описательным выражением «императорское величие». Если мы обратим внимание на стиль писем Алкуина, то увидим, что эпитет «impe-rialis» он употребляет в отношении королей англосаксонских. Выражение это только указывает на высоту и силу власти царственного корреспондента Алкуина, а никак не на что-нибудь другое. Вместе с тем и утверждение о том, что Карл совершенно неожиданно для себя сделался императором, – невероятно, так как едва ли папа решился бы на такой шаг, не будучи уверен, что это будет сообразовываться с желаниями Карла.
Единственная возможность разрешить явные противоречия состоит в признании того, что Карл уже, вероятно, думал об этом совместно с папой в Падерборне, но путь и приемы приведения в исполнение задуманного еще не были точно обозначены. Вернее всего будет предположить, что Карл желал достичь этого легальным путем через признание себя императором от Византии. Возвращение к прежним порядкам, конечно, было возможно; возможно, чтобы вновь были две части одной великой Римской империи, властители которых действовали бы заодно. Карл хорошо знал, что пока он не будет признан со стороны существующей империи, до тех пор власть не будет легальной. И вот возобновляются переговоры о брачном союзе, но теперь уже сам Карл предлагает свою руку императрице. Ирина в данное время – единственная властительница империи и правила за себя, умертвив злодейским образом сына. Константин был схвачен, свергнут с престола и ослеплен; но такая операция, весьма обыкновенная на Востоке в течение почти всех Средних веков, на сей раз была совершена с таким зверством, что несчастный император умер. Конечно, все эти события были известны и на Западе, но тем не менее Карл не задумался в виду своих политических планов предложить руку этой преступной женщине. Если бы брак совершился, то король франков действительно сделался бы легальным императором, ибо на Востоке нередко возводили в сан этот мужей императрицы. Итак, по мнению самого Карла Великого, посвящение от папы и провозглашение его императором жителями Рима в юридическом отношении не представлялось ему достаточным. Отсюда ясно, что коронование действительно могло быть и неожиданным для Карла; быть может, он даже не хотел принять власть от папы, так как хорошо знал, что это приведет впоследствии к различным притязаниям и требованиям со стороны последнего. Чтобы несколько ближе ознакомиться с внутренней стороной и смыслом события, приведем несколько отрывков из современных хроник, так как в хрониках позднейших дело это нередко представляется в превратном виде.
«Так как имя императора прекратилось у греков и империя находилась в руках женщины, то показалось нужным папе Льву и всем (священникам) святым отцам, которые присутствовали на этом соборе (т. е. в Риме), равно как и остальному христианскому народу, что они должны сделать, чтобы был императором Карл, король франков, который владел самим Римом, где, как говорят, кесари имели обыкновенно столицу, и всеми другими странами, которыми он управлял в Италии, Галлии и Германии; и так как Бог дал ему все эти земли, то казалось справедливым, чтобы, с Божьей помощью и молитвами всего христианства, он получил также титул императора. Король Карл не захотел отказать их просьбе, но, покоряясь со смирением Богу и молению священников и всего христианского народа, принял титул императора, будучи посвященным папою Львом».1® Здесь, таким образом, событие представляется не как восстановление Западной Римской империи, а совсем в ином свете. По словам Лауресгеймской летописи, Карл просто делается императором всего христианского мира, ибо империя, представляемая женщиной, не может считаться легальной и действительно существующей. В другой хронике говорится почти то же самое, с прибавлением только одной черты, касающейся обряда: «Когда настал наисвятейший день Рождества Христова и, помолившись перед гробницей св. Петра Апостола, Карл поднимался для слушания мессы, то папа Лев, с согласия всех епископов и священников и сената франков, а равным образом и римлян, возложил золотую корону на его главу. И когда народ кончил песнопения и похвалы, он был adoratus», то есть Лев преклонил колени перед императором, как требовал древний обычай. «Все это также произошло по воле Божьей. Ибо когда сказанный император пребывал в Риме, то некоторые люди представляемы были ему, которые говорили ему, что имя императора прекратилось между греками и что империя находилась в руках женщины, называемой Ириною, которая вероломно схватила собственного сына императора, выколола ему глаза и присвоила себе империю… Когда папа Лев, и все собрание епископов и аббатов, и сенат франков, и все старейшины римские услыхали это, то они посоветовались с остальным христианским народом, чтобы наименовать Карла, короля франков, императором, так как он уже имел в своей власти Рим, матерь империи, где Цезари и императоры всегда имели свою столицу и чтобы язычники не могли смеяться над христианами». Вот два более чем пространных рассказа, рисующие нам причины и внутренний смысл совершившегося события.
Главнейшие причины его, как видно из них, состояли в том, что имя императора прекратилось, что на престоле была женщина и что вместе с тем Карл, король франков, уже владеет фактически всеми странами Запада. Императрица Ирина, следовательно, не признается на Западе; в свою очередь Карл, хотя и коронованный, не признан еще Востоком – на одно императорское достоинство являются, таким образом, два претендента. Но главным образом событие 800 года имеет для нас громадное историческое значение, потому что им выразилось отделение Западного мира от Восточного и провозглашение его самостоятельности.
В 802 году Ирина была свергнута и на престол возведен новый император, бывший государственный казначей Никифор.19 Карл обратился к новому императору с просьбой о легализации своего избрания. Никифор, находясь в крайне затруднительном положении, тем не менее долгое время упорно отказывался согласиться на просьбу Карла. Византия находилась в тяжелом положении: война с арабами и славянская опасность требовали много сил. Но, несмотря на все опасности, император Византии все-таки противостоял требованиям Карла Великого, который тогда решил прибегнуть, так сказать, к принудительным мерам; он выслал войска, византийский флот был разбит, завоеваны Далмация и Венеция.
Впрочем, Карл готов был возвратить эти приобретения, если его признают императором. Наконец, в 810 году Карл принял византийских послов, отправленных к сыну его Пипину, итальянскому королю, который в это время умер, с просьбой о мире. Послы готовы были признать Карла императором, но в этом же году (или, по другим источникам, в следующем) Никифор был убит в битве с болгарами и на престол вступил зять его Михаил I.20 Он за дорогую цену продал желанное признание: Карл отдал Далмацию и отказался от притязания на Венецию; эти две области отходят к Византии. В 812 году византийские послы, прибывшие в Ахен, назвали его императором. Карл отправил в Константинополь посольство с золотой грамотой, в которой просит императора вручить его послам подобную же грамоту для окончательного утверждения мира; получил ли Карл такую грамоту – неизвестно.
Однако последующие императоры Византии долго не хотят считать императоров западных равными себе; в 824 году византийские послы приветствуют Людовика Благочестивого: «Король франков и лангобардов, который называется императором» (vocato imperatore Francorum), иногда византийские императоры употребляют просто титул dux – король. Такое отношение продолжалось очень долго; мы встречаем подобного рода приветствие и при Оттонах, и даже при Фридрихе Барбароссе.21 Современные великому событию 800 года греческие хроники понимали его совсем иначе, чем западные; они представляли его как узурпацию власти, санкционированную папой.
Итак, образовалось две разные области, два отдельных мира: романогерманский и греко-славянский. Провозглашение Карла Великого императором имело смысл признания самостоятельного существования нового романо-германского мира.
Просветительная деятельность Карла Великого. Литература при Карле Великом
Проследив историю объединения Карлом Великим разрозненных частей германо-романского мира, объединения внешнего, путем беспрерывных войн и походов, обратимся к другой, внутренней стороне той же объединительной деятельности. В настоящем очерке мы коснемся забот Карла о распространении просвещения, плодом которых явилась литература, послужившая началом новой литературы, как государство Карла послужило началом единой монархии Средних веков.22
В конце предшествовавшего периода мы видим следы литературы лишь на севере и юго-востоке германо-романского мира – в Британии и Италии; вполне производительной и живой эта литература была только у англосаксов, которые усвоили себе культурные начинания как итальянцев, так и кельтов и вдохнули в них свою творческую силу. Но сердце всего западного мира – государство франков, которое с мечом в руках удержало напор исламизма на христианский мир, – это великое государство со времен Венанция Фортуната не представляло ни единого следа литературной деятельности. Карл Великий положил начало ее возрождения, сделал из Франции центр и сердце всей европейской литературы, причем возрождение империи и возрождение литературы шли рука об руку; в обоих фактах являются одни и те же исторические моменты: сношения каролингского дома с англосаксами и покорение Лангобардского королевства. Просвещение Германии Бонифацием и его учениками послужило началом новой всемирной империи, центр тяжести которой лежал в Германии, и вместе с тем это просвещение являлось проводником литературной деятельности в германском мире. С другой стороны, конечно, очень важно было то обстоятельство, что Бонифаций подчинил церковь, им преобразованную и основанную, папскому престолу, так сказать, ввел ее в организм всемирной католической церкви. Представителем англосаксонского влияния является Алкуин, ученик Эгберта и Эльберта, епископов школы в Норке; Алкуин, как известно, был и главным движителем просветительной деятельности Карла Великого.23
Алкуин был призван Карлом Великим спустя пять лет после покорения лангобардов.24 Подобно тому как покорение Лангобардского королевства было первым шагом Карла к основанию новой империи (ибо тут ему открылся путь к фактической власти над вечным городом) – точно так же этот факт пробудил и направил к цели стремление Карла к просвещению. Утонченная образованность знатных лангобардов (плод сохранившихся в Италии грамматических школ), близкое отношение к римское курии, встречи с выдающимися учеными, как итальянскими, так и другими, наконец, неотразимое впечатление памятников древнего искусства – все это должно было сильно повлиять на Карла Великого. В нем проснулось желание восстановить империю, а вместе с тем и стремление усвоить себе христианско-римскую культуру; оба желания шли рядом и влияли друг на друга, причем последнее должно было осветить, осмыслить первое. Так, лишь сочинение «De civitate Dei» Августина, позднее любимое чтение Карла Великого, могло вполне открыть ему христианское значение империи. Карл не ограничился призванием англосаксонского учителя Алкуина, который прибыл в 782 году, также он пригласил ученых из Италии – престарелого грамматика Петра Пизанского и лангобарда Павла Диакона. Алкуин и Петр стали учителями Карла, особенно первый, которого Карл называл своим magister.
Вместе с тем Алкуин был главою Палатинской школы, которую он устроил в духе англосаксонских школ. Чем ниже был уровень образования при франкском дворе до Карла (короли не умели подписывать своего имени), тем сильнее охватила всех жажда знания; даже женщины принимали участие в учении. Средоточием кружка ученых людей, собранных Карлом при дворе, сделалась Палатинская школа, основанная ранее при королевской капелле, в которой хранилась «сарра» св. Мартина; первоначально в ней преподавалось церковное пение, необходимое для богослужения, всякое же другое преподавание стояло до того низко, что певчие не понимали даже смысла слов, которые они пели. При Карле Великом, благодаря стараниям Алкуина, школа была преобразована и поставлена на новое основание. Это была и школа, и «академия наук», членами которой считались все приближенные короля. Кружок влиятельных и образованных лиц, окружавших Карла, называл себя «академией»; по крайней мере Алкуин в одном письме употребляет выражение acade-mici.25 Люди, связанные общей любовью к просвещению и интересом к вопросам отвлеченным, вступали здесь в близкие сношения, причем забывались все различия общественного положения. Символом такого единения и вместе с тем отличия от непосвященных служили особые прозвища, которые полагались каждому члену академии. Алкуин, который, очевидно, ввел этот тон, указывает сам на эту familiaritas.26 Вышеупомянутые прозвища любопытным образом характеризуют направление нового литературного движения, они одинаково брались из классической древности и из Библии: Алкуин называл себя Горацием Флакком, а Карл – Давидом, поэт Ангильберт – Гомером, Эйнгард – Веселиилом, другие называли себя Назоном или Аароном; даже из эклог Вергилия брали имена, как, например, Menelaus.
В некоторых случаях имена эти, как позднее у гуманистов, не что иное, как латинские переводы германских имен. В кружке участвовали и женщины, которые тоже имели прозвания. Сестра Карла игуменья Гизела – называлась Lucia, Гундрада – Eulalia, наконец, дочь Карла Ротруда – Columba. Присутствие женщин указывает на то обстоятельство, что академия при Палатинской школе походила скорее на кружок или общество образованных людей, чем научное учреждение. В этом маленьком придворном кружке разговор касался предметов искусства и науки; за трапезой предлагали на разрешение загадки, слушали музыку и стихотворения и в то же время поднимались вопросы серьезного спекулятивного характера, например, читали и поясняли отдельные главы сочинения Августина «De civitate Dei». Душой общества был Карл, правой рукой его – Алкуин. Литература, исходившая от академии, хотя в известной степени и своеобразная, стоит в связи, с одной стороны, с литературой англосаксонской, с другой стороны – с произведениями придворного поэта времен Меровингов Венанция Фортуната, который был родом из Италии и может считаться предшественником Петра Пизанского и Павла Диакона. Эта литература – в противоположность древнейшей христианско-латинской – исходит не от церкви, но от школы, что составляет существенную разницу, несмотря на тесную связь школы с церковью.
Классические писатели, прежде всего Вергилий и Овидий, стоят на первом месте, и в таком литературном направлении сказывается мысль о восстановлении Римской империи: Карл является вторым Августом. Таким образом возникает светская литература, является начало придворной поэзии и национального эпоса, причем сказываются тенденции чисто политического характера. Это нам станет ясным при разборе отдельных писателей и их произведений. Карл Великий, дав толчок литературной деятельности во франкской монархии, не в меньшей мере заботился и о распространении и сохранении литературных произведений, а также распространении просвещения среди своих подданных, прежде всего духовенства. Старания Карла относительно переписки и издания книг напоминают деятельность Константина Багрянородного, которому мы обязаны сохранением сочинений многих греческих авторов. Карл Великий заботился о переписке классических произведений латинской литературы, и, хотя труды его на этом поприще далеко уступают трудам византийского императора, мы, благодаря им, имеем лучшие списки. Памятником деятельности Карла в этом направлении остался циркуляр об исправлении книг:
«Карл, с Божьей помощью король франков и лангобардов, патриций римский, – (гласит циркуляр), – церковным чтецам, находящимся под нашим владычеством… Радея об улучшении состояния наших церквей и в постоянной заботливости восстановить занятия литературой, которая почти окончательно погибла от бездеятельности наших отцов, мы побуждаем даже собственным примером нашим к изучению свободных искусств (ad pernoscenda studia liberalium artium) всех, кого только можем привлечь. Поэтому мы с постоянной помощью Божьей в точности исправили книги Ветхого и Нового Завета, испорченные невежеством переписчиков… Мы не в состоянии терпеть, чтоб в наши дни в божественном чтении во время богослужения, проникали раздирающие слух солецизмы (soloecismos) и хотим исправить эти чтения. Работу эту мы возложили на Павла Диакона, близкого нам человека. Мы приказали ему тщательно прочесть сочинения католических Отцов Церкви, собрать на этих богатых лугах несколько цветов, чтобы составить, так сказать, гирлянду из самых полезных. Ревностно стараясь угодить нашему высочеству, он перечитал сочинения и речи католических Отцов и, выбрав лучшие, предложил нам в двух томах чтения, свободные от ошибок, применительно к каждому празднику и на весь год. Мы рассмотрели текст этих томов, утвердили их и предлагаем вам для чтения в церквах».27
Приведенный циркуляр и подобные ему распоряжения не остались бесплодными; они вызвали обширную деятельность по части переписки духовных и светских сочинений (так был переписан Теренций, который, как писатель драматический, по преимуществу употреблялся в школах для изучения разговорного латинского языка). Перепиской даже занимались люди ученые; мы говорили уже о списке Св. Писания, поднесенном Карлу Алкуином. Под конец жизни Карл сам стал заниматься перепиской и исправлением книг. Теган, биограф Людовика Благочестивого, говорит о Карле Великом: «За год до смерти он вместе с греками и сирийцами тщательно исправил четвероевангелие Господа нашего Иисуса Христа)» (Thegani vita Hludowici imperatoris, 813–835 a./Ed. Pertz. Monum. Germ. S. T. II. 1829). Пересмотренные списки рассылались по монастырям, искусство переписки стало источником обогащения. При некоторых монастырях образовали школы для переписчиков, например, в аббатстве Фонтенельском, в Реймсе, в Корбийском монастыре и др. Благодаря всему этому у нас есть несколько хороших кодексов каролингского времени. Улучшена была также внешняя сторона переписки, вместо прежней некрасивой и неразборчивой скорописи введено римское уставное письмо. Радея о просвещении своего народа, Карл заботился об учреждении школ, а вместе с тем и о возвышении умственного уровня руководящего класса – духовенства.28
«Карл, с Божьей помощью… Баугульфу, аббату (в Фульде) и всей конгрегации… привет. Пусть Ваше благочестие знает, что мы, с согласия верных, сочли полезным, чтобы в епископствах и монастырях, поручаемых по милости Христа нашему управлению, заботились не только о правильной и согласной с нашей святой религией жизни, но тоже и об обучении словесной науке (litterarum meditationes), смотря на способности тех, кто в силах учиться при помощи Божией… ибо, хотя делать добро лучше, чем только знать, все же надо знать, что делать, прежде чем делать… Из многих монастырей прислали нам в последнее время письма, в которых заявляли, что братия молится за нас во время священных обрядов и благочестивых молитв; тут мы заметили, что в большинстве этих посланий чувства хороши, а слова грубы и неотесанны (cognovimus… et sensus rectos et sermonis incultos), ибо то, что внушала хорошая благочестивая преданность, не в состоянии был выразить неумелый и необразованный язык. С тех пор мы стали опасаться, чтобы как пишут неискусно, так и понимание Св. Писания не было бы гораздо меньше, чем следует… Поэтому мы увещеваем Вас не только не пренебрегать научными занятиями, но трудиться со смиренным и угодным Богу сердцем, чтобы быть в состоянии верно и легко проникать в тайны Св. Писания. В Св. Писании есть аллегории, фигуры и другие вещи подобного рода (schemata, tropi et cetera huius similia) – и ясно, что поймет их легче тот, кто хорошо наставляет в науках. Пусть же наберут для этого людей, озаренных желанием и умением учиться, а также искусством поучать других… Если хочешь быть у нас в милости, то не забудь послать экземпляр этого письма всем подчиненным тебе епископам и во все монастыри».[127]
В знаменитом капитулярии 789 года «Admonitio»[128] Карл требует основания школ при епископальных церквах и монастырях; в этих школах должны получать образование не только дети крепостных, которые составляли массу низшего духовенства, но и дети свободных и благородных (non solum servilis conditionis infantes, sed etiam ingenuorum filios); предметами программы были счет, ноты, пение псалмов и грамматика. И, кроме того, ученики должны иметь «исправленные кафолические книги (libros catholicos bene emendatos)». Конечно, ближайшее назначение этих школ – подготовка просвещенного духовенства, но Карл смотрел на дело шире. В другом капитулярии, относящемся к 802 году[129], приказывается, чтобы каждый посылал своего сына в школу для обучения грамоте и оставлял его там до окончания обучения (Ut unusquisque filium suum litteras ad discendum mittat, et ibi cum omni sollicitudine permaneat). Весьма важным средством для распространения просвещения была введенная Карлом система – отдавать епископские кафедры и монастыри людям ученым, вышедшим из Палатинский или Турской школы. Наконец, Карл заботился о том, чтобы хоть самые элементарные сведения проникали в народные массы. Он требовал, чтобы всякий знал наизусть «Credo» и «Pater Noster» по латыни (Omnibus omnino christianis ju-betur symbolum et orationem dominicam discere. – Cap. Aquens. 14, 802 an.); истолкование этих молитв народу лежало на обязанности школьных учителей. На соборе 813 года в Майнце постановлено было обязательное знание этих молитв и определено за незнание их наказание постом или даже ударами (jejuniis et flagellis); от наказания не были освобождены и женщины (Feminiae vero aut flagellis aut jejuniis constrigantur).
Старания Карла привели если не к полному проникновению начал просвещения в массу народа, то, по крайней мере, к образованию нескольких центров, где сосредотачивалась вся образованность того времени, к возникновению школ, ставших впоследствии знаменитыми, как, например, Ферьерская школа, Фульдская в Майнцком диоцезе, Рейхенауская в Швейцарии, Анианская в Лангедоке, Фонтенельская. При школах находились богатые библиотеки. Сам Карл стоял во главе образовательного движения, действуя столько же примером, сколько и постановлениями. Недаром так превозносили его современники. По мнению Алкуина, Бог даровал Карлу венец, дабы украсить мудрость (Ер. 241), в нем осуществилось требование Платона, чтобы царями были философы (Ер. 170). Насколько широко развит был вкус и ум Карла, видно из того интереса, который он, по словам Эйнгарда, питал к языку и поэзии германского народа.29 До нас дошли свидетельства, что Карл старался составить грамматику немецкого языка, что он дал немецкие названия месяцам и ветрам, что он тщательно собирал и записывал произведения германского народного творчества. К несчастью, от этой стороны его деяний до нас не дошло ни одного фактического документа.
Перейдем теперь к характеристике отдельных писателей и их произведений.
Алкуин по справедливости стоит во главе писателей нового периода всемирной литературы, которая своим началом обязана творческому гению Карла.30 Алкуину Карл обязан своим научным образованием, он же был главным помощником при осуществлении планов Карла. Никто не мог быть призван к этому, кроме представителя того чисто германского племени, которое более всех преуспело тогда в литературном основании.
Национальное родство прежде всего сделало Алкуина деятельным сотрудником Карла, оно доставило возможность полного духовного сближения между ними и способствовало тому, что вместе с политическим всемирным господством перешло к германцам во время Каролингов также и литературное господство; это подтверждается тем, что почти все их замечательные авторы – германского происхождения. Алкуин, который как писатель называл себя Альбин, был благородного происхождения и родился в Йорке в 735 году. Подобно своему родственнику, знаменитому миссионеру, епископу Виллиброрду и проповеднику Беде, он еще ребенком вступил в тамошний монастырь. Он получил образование в соборной школе, которой заведовал епископ Эгберт. Более важное влияние на Алкуина имел родственник Эгберта – Эльберт, магистр школы, отличающийся редкой универсальностью знаний и любовью к преподаванию; школа Йорка стала настолько известна, что даже иностранцы посещали ее. Алкуин еще ребенком восхищался Вергилием. Как лучший ученик, он сопровождал своего учителя Эльберта в одном из научных путешествий, которое было предпринято, как сам Алкуин говорит, с желанием познакомиться с новыми книгами и новыми предметами занятий. Они направились в Рим, который был главной целью подобных путешествий.
Алкуин из ученика обратился в помощника Эльберта, когда последний занял место покойного архиепископа Эгберта (766). Когда же Эльберт через 12 лет удалился от должности, он разделил свои обязанности между двумя любимыми учениками: Эанбальд получил епископство, а Алкуин, в то время уже посвященный в степень дьякона, получил в заведование школу и богатую библиотеку. После смерти Эльберта (780) Алкуин отправился в Рим за мантией (pallium) для Эанбальда. На возвратном пути в следующем году он встретился в Парме с Карлом Великим, который призвал его к себе.
Алкуин переселился во Францию и начал преподавать науку монахам Ферьерского монастыря; вызванный ко двору, он восемь лет провел при дворе Карла, заботясь о Палатинской школе и содействуя развитию самого Карла. Вероятно, от тоски по родине около 790 года Алкуин возвратился в Англию, но ненадолго, так как мы находим его в 793 году опять во Франции. К возвращению его принудили печальные события на родине, а также и настоятельные требования Карла, который особенно нуждался в его знаниях, так как в это время приходилось бороться с зашедшей из Испании ересью адопциан и с восстановленным на Втором Никейском соборе иконопочитанием.31 Алкуин выступил представителем англосаксонской церкви на Франкфуртском соборе 794 года, и нельзя сомневаться, что решения Карла во многом зависели от влияния Алкуина. В 796 году, вследствие убиения в Англии дорогого ему короля Этельреда, Алкуин оставил всякую мысль о возвращении на родину. Карл исполнил его желание, позволил удалиться от рассеянной придворной жизни и при этом пожаловал только что сделавшееся тогда вакантным аббатство Турское. Знаменитый монастырь и его школа были в большом упадке; Алкуин восстановил их и даже, согласно^ желаниям Карла, создал здесь образцовое учебное заведение, второй Йорк. Оно приготовляло учителей для Франции, давая образование стекавшимся сюда из самых далеких стран ученикам. Литературные пособия получал он из Англии. Вместе с тем Алкуин продолжал деятельность как помощник Карла. Он не только давал ему советы письменно, но и неутомимо боролся и в посланиях, и во всех сочинениях своих с ересями, именно с адопцианизмом. Он даже принимал по желанию Карла самое деятельное участие в Ахенском соборе (799). Он не переставал вести самую деятельную переписку с ученым миром Франции и со своими друзьями в Англии. Таким образом, этот замечательный человек сохранил до самой смерти в высшей степени разнообразную и живую деятельность, рассеивая, как он сам говорит, семена знания под вечер жизни во Франции, а на утре ее в Британии.32
Труды Алкуина написаны частью прозой, частью стихами. Как одни, так и другие имели довольно важное значение. Влияние прозаических произведений было более продолжительно, хотя они имеют по отношению ко всеобщей литературе лишь косвенное значение. Это касается именно учебников, которые не только в его время, но и позже считались образцовыми. Так как Алкуин прежде всего был превосходным учителем, то и учебники его должны рассматриваться прежде других сочинений, тем более что они показывают, каково было преподавание в дворцовой школе. Это три краткие изложения грамматики, диалектики, риторики. По содержанию они еще меньше оригинальны, чем можно ожидать от книг подобного рода, но все-таки не лишены по форме некоторой своеобразности, которую можно скорее приписать англосаксонскому способу преподавания, нежели самому Алкуину. Они изложены в разговорной форме, катехезически, причем учащийся задает вопрос, а учащий отвечает. Обучение наукам всегда начиналось с грамматики. Поэтому Алкуин своему учебнику предпослал краткое введение в научные занятия вообще; главная мысль этого введения характеризует Алкуина и его время. Вершина науки – богословие, понимание Св. Писания; к ней ведут семь ступеней, это семь свободных искусств: грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия, которые напоминают семь колонн в храме мудрости у Соломона. Предисловие облечено в форму разговора между учениками и учителем, это видим также и в грамматике, следующей за введением, но только тут два ученика: пятнадцатилетний саксонец (разумеется, англосаксонец) и четырнадцатилетний франк. Этот младший, менее образованный, спрашивает, старший, саксонец, отвечает.
Сухому научному разговору придана известная драматическая окраска; списанный с жизни, разговор этот передает свободу и непринужденность, царствовавшую в Палатинской школе. Что касается содержания грамматики, то оно заимствовано из Доната и Исидора. «Грамматика» предназначалась, собственно, для Палатинской школы, как уже показывает само введение. Риторика и диалектика, в которых ведется разговор между «королем Карлом» и «магистром Альбином», написаны были для самого Карла Великого. Относительно риторики можно сказать, что она переделана из древней, придан только христианский оттенок. Основной материал ее составляет сочинение Цицерона, на что указывается там; только наряду с примерами из древней истории приведены примеры из Библии, подобно тому как Амвросий сделал в своем трактате «De officiis».33 Кроме Цицерона Алкуин взял многое у Юлия Виктора; у этих двух авторов он заимствовал длинные выдержки. Точно так же и диалектика, в которой разговорная форма занимает меньше места, представляет не что иное, как простую компиляцию этимологии Исидора, псевдоавгу-стинского сочинения о десяти категориях и сочинения Боэция. Еще нужно обратить внимание на один своеобразный учебник, явившийся плодом деятельности Алкуина при дворцовой школе. Он издан был для сына Карла Пипина «Disputatio regalis et nobilissimi juvenis Pippini cum Albino Scholastico». Это – карманная книжка для «упражнений в мышлении», как бы школа остроумия, также в разговорной форме. Тут мы видим разговоры о самых разнообразных предметах, определения и т. п., часто в шутливой форме загадки.
На первом плане между другими научными работами нашего автора можно поставить сочинения богословские. Они замечательны по числу и значению, которые имели в то время. Но о них не будем много говорить, так как по содержанию своему ничего оригинального не представляют. Большая часть – не что иное, как объяснение Библии, из которых самое объемистое и драгоценное сочинение, написанное и изданное по желанию Гизелы и Ротруды, комментарии на Евангелие Иоанна. Подобно другим сочинениям, это только компиляция древних известных сочинений, которые приведены частью дословно, частью только по смыслу. Это замечает сам Алкуин в своем посвящении, где он называет своими источниками «Разъяснения Августина», сочинения Амвросия, как и «Homi-На» Беды. Из исторических сочинениях Алкуина можно указать на два или три жизнеописания святых.
Теперь перейдем к поэтическим сочинениям Алкуина. Самое большое и значительное из них – это, без сомнения, написанное еще в Йорке в молодых годах и озаглавленное «De patribus regibus et sanctis ecclesiae Euboriensis».[130] Этим заглавием яснее определяется как содержание, так и характер его; он не просто духовный, как в стихотворном житии святых, хотя между ними есть общее. В стихотворении рассказывается история архиепископства Йоркского, но автор не ограничивается этим, так как не только церковные интересы заставили его предпринять сей труд: побудило его национальное чувство. Он говорит в предисловии, что цель его была воспеть славу своего отечества и родного города. Слава же заключалась в распространении христианства. Сочинение составлено на основании устных преданий и собственного опыта автора; так, что оно может служить возможным источником по истории культуры. Отсюда мы знакомимся с состоянием школы в Йорке, а также и с объемом библиотеки; также есть почерпнутые из жизнеописания Алкуина сведения относительно образования его и о его учителях. Написанное гекзаметром стихотворение невольно обращает на себя внимание: оно исполнено с юношеской живостью и свежестью мысли и вообще не страдает излишним многословием. Ученик Вергилия виден в некоторых воспоминаниях, как и в хорошем стихе, в хорошей обрисовке исторических портретов и в нарисованных с любовью картинах битв.
Радостное чувство при воспоминаниях битв составляет чисто англосаксонскую национальную черту, так же как и всей их поэзии. Из христианских писателей на Алкуина имел влияние даровитый поэт Пруденций. Большое литературное и историческое значение стихотворения «О королях и епископах Йоркских» состоит в том, что оно выводит поэзию на поприще светских интересов, так что оно является первым предшественником рифмованной хроники позднейшей эпохи средних веков, стоящей так близко к эпосу А Алкуин издал еще одно, большое стихотворение, элегию из 120 девятистиший: «De clade Lindisfarnensis monasterii». Оно написано для утешения монахов знаменитого Нортумбрийского монастыря Линдисфарн,34 с которым он давно был знаком, а аббат и епископ его Хигбальд переписывался с Алкуином во время пребывания последнего во Франции. Подобно этому стихотворению, вызванному внешней причиной, большая часть его стихотворений по поводу каких-нибудь происшествий. У него есть также эпиграммы и послания в двустишиях и гекзаметрах. Здесь Алкуин следует Фортунату, который сам упражнялся преимущественно в этом роде поэзии. Также в других способах и стихотворных формах пробовал свои силы Алкуин, но из них немногие стихотворения дошли до нас. Это можно сказать о лирике, которой он должен был отдавать особенное предпочтение, так как ей он обязан своим академическим именем. Мы знаем также, что его песни пели с аккомпанементом при дворе Карла.
Из других произведений Алкуина, как исторический материал, для нас особенно важны его письма. Одни из них имеют чисто частный характер, другие предназначены для более обширного круга читателей.
Алкуин, подобно последующим гуманистам, вел обширную переписку. Несмотря на то что большая часть писем утеряна, все-таки их сохранилось до 800 и почти все относятся ко времени пребывания его во Франции, большая же часть была написана в Туре. Громадное значение этого человека в развитии культуры всего живее видно из собрания писем, и там же мы видим, как влияние его распространялось на всем Западе, так как его письма доходили не только до самых дальних пределов Франции, но и переходили за них. Он посылал советы королю, папам, епископам и монахам, сановникам, друзьям и незнакомым ему лицам. Они касаются иногда церковных и политических событий, иногда научных вопросов различного рода, а иногда и школьного дела. Между письмами есть много отправленных ближайшим друзьям; они написаны с целью заменить разговор, а иногда в них виден учитель, нравственно влияющий на своих учеников. Почти все письма имеют значение в истории культуры. При первом же поверхностном знакомстве их можно легко разделить на три группы; к первой принадлежит не малая часть: письма, посланные на родину, в Англию, которые относятся к тому времени, когда Алкуин был при дворе Карла. В них говорится об англосаксонских делах, и из них видна горячая любовь автора к своему отечеству, а также и его влияние на своих соотечественников[131].
Самую важную группу писем составляет переписка с Карлом Великим, из которой видны взаимные отношения двух великих людей. Алкуин относится с истинной любовью к своему великому ученику, рвению к науке и всестороннему образованию которого Алкуин всегда удивлялся. В этих письмах Алкуин ни разу не является льстецом, хотя и выражается придворным языком.
Алкуин прав, восхваляя Карла за то, что он посредством раздачи наград и почестей возбуждает ревность к знанию и, что для этой цели собирает вокруг себя со всех концов света друзей науки, и за то, что король хочет улучшить и поднять положение народа и распространить христианство.
Замечательна переписка Карла, отличающаяся научным характером; она служит продолжением образования Карла, начатого Алкуином, когда последний удалился от двора. Карл задает вопросы из различных наук и преимущественно о таких пунктах, относительно которых окружающие его люди не могли дать удовлетворяющих сведений или были другого мнения, нежели его старый учитель. Последний составляет для Карла как бы высшую ученую инстанцию, даже тогда, когда другие предлагают ему или дворцовой школе ученые вопросы. Алкуин в своих письмах обсуждает также и церковные политические события, так, например, говорит о способе обращения с побежденными аварами, о положении папы Льва, о новой империи и т. п. Гизо насчитывает до тридцати писем, адресованных Карлу, и располагает их по годам и номерам, но по старому счету. У Jaffé мы находим иной счет, причем писем Карлу оказывается более восьмидесяти. Иногда они адресованы так: «Королю Давиду – отцу отечества». Остановимся только на самых замечательных из них. Переписка начинается со времени удаления Алкуина в Тур.
Первое письмо Карлу (у Jaffé под № 67) заключает в себе победы над гуннами (аварами) и разные советы относительно обращения с новопокоренным народом. Он советует Карлу послать к аварам миссионерами людей просвещенных и опытных, советует кроткое обхождение с новокрещаемыми. Далее речь идет о десятине в пользу церкви. Алкуин советует на первое время, чтобы не помешать делу обращения, отказаться от этого сбора: «Лучше потерять десятину, нежели веру, – говорит он, – мы, родившиеся, вскормленные, воспитанные в католической вере, едва согласны давать десятину нашего имущества; в сколь меньшей степени согласится на это зарождающаяся вера, слабое сердце и корыстный ум этих народов». Во втором письме (№ 76) Алкуин советует кроткое отношение к пленникам и милосердие к врагам. Особенно важно третье письмо (Jaffé № 78), относящееся к 796 году, где Алкуин дает Карлу отчет в том, что он делает в Туре для успехов своей школы: «Я, Ваш Флакк, согласно Вашему увету и мудрому желанию, стараюсь одним предложить мёд священного писания под крышей св. Мартина; других пытаюсь опьянить старым вином занятий древностью; иных питаю плодами грамматической мудрости; глазами других стараюсь представить в блеске строй светил. Но я отчасти терплю недостаток в лучших книгах школьной учености, которые я добывал на родине как трудами моего учителя, так и собственными моими заботами; поэтому я прошу В. В., чтобы мудрости Вашей заблагорассудилось позволить мне послать некоторых из моих слуг, да привезут они во Францию цветы Британии… На утре жизни моей я в Британии посеял семена науки; теперь на ее закате, и хотя кровь моя поохладилась, я не перестаю сеять их во Франции и надеюсь, что милостью Божьей они будут процветать в обеих странах».35
В одном из писем Алкуин излагает взгляд на задачи арифметики и значение чисел для толкования Св. Писания. Из четных чисел совершенные суть те, которые вполне составляются из своих частей, не нарушаются ни при разложении на свои составные части, ни при соединении их. Таково, например, число 6. Половина его равняется 3, треть – 2, шестая часть – 1. Сумма всех частей равна шести. Вот число совершенное. Недаром совершеннейший творец создает все в шесть дней; недаром все сотворенное было добро зело. Число 8 принадлежит к несовершенным; в самом деле, сумма частей не равна самому числу. Половина 8 = 4, ¼ = 2, ⅛ = 1,4 + 2 + 1 =7. Вот причина, почему род человеческий после потопа, как менее совершенный, чем допотопный, размножился от восьми душ, спасшихся в ковчеге Ноевом.36 Пропускаем ряд писем, в которых заключаются ответы на ряд вопросов Карла Великого. Таковы, например, письмо № 4 (Jaffé № 83),37 где разбираются различные астрономические вопросы, в решении которых Алкуин расходится со взглядами Палатинской школы, причем он позволяет себе легкие насмешки над молодыми людьми этой школы; письмо № 7 (Jaffé № 99), где обличается ересь; № 10 (Jaffé № 103) о кометах и другие. В письме № 15 (Jaffé № 119) идет речь о посылке в Рим учеников Турской школы. Карл Великий нуждался в присутствии Алкуина и уже неоднократно приглашал его приехать в Рим, где сам тогда находился (794 г.); но Алкуин предпочитал закопченные дымом кровли Тура раззолоченным римским дворцам. Поэтому Карл просил его по крайней мере прислать туда учеников, на что он и согласился. Письмо № 24 (Jaffé № 205) прислано Алкуином Карлу Великому вместе с известным экземпляром переписанного им самим Св. Писания.
Третью группу писем составляют письма к архиепископу Арно Зальцбургскому, лучшему другу Алкуина, некогда бывшему его учеником. У нас из этих писем осталось от 30 до 40, и все относятся к последнему периоду жизни Алкуина (796–804). Эти письма самые интимные. Вообще письма Алкуина написаны хорошо, он выражается ясно и просто, не высокопарно; слог их так же хорош, как и в поэтических посланиях к Карлу. Если признать, что Алкуин своим личным влиянием, о котором свидетельствуют письма, способствовал возникновению нового направления принятого литературой, то нельзя умолчать о том, что его ученые труды повлияли таким же образом, с той разницей, что личное влияние было сильнее. Алкуин, как уже было замечено, не обращает на себя внимание только одними философскими и догматическими объяснениями, образцом библейских комментариев и влиянием на национальную культуру – он своими стихами сильнее подействовал, несмотря на то что не был поэтическим гением. Своими посланиями, эпиграммами, стихами на разные случаи он дал образцы национальных стихов чисто светского характера. Это Алкуин заимствовал у латинских классиков, именно у Вергилия и Овидия, которых он брал как образец.
Освобождение литературы от господства духовного направления является одновременно при дворе Карла и с другой стороны; оно исходит от другой школы – итальянской. Представитель ее – знаменитый историк Павел, названный по своему званию Павел Диакон (Paulus Diaconus).38 Он был сын Варнефрида, родился в тридцатых годах VIII столетия, следовательно, был немного старше Алкуина. Павел родом из Фриуля, происходил от знатного лангобардского рода, благодаря чему воспитывался при королевском дворе в Павии; Флавиан был его главный учитель. Павел получил основательное образование, как показывают его произведения; он изучил греческий язык. Он променял жизнь мирянина на монашескую по примеру короля своего Ратихиса (744–749). Ему скоро пришлось иметь дело со двором последнего лангобардского короля Дезидерия (756–774); он сделался учителем королевской дочери Адельперги, жены герцога Беневентского Арихиса. При дворе последнего он нашел второе отчество после падения государства Лангобардского (774 год).
Он долго служил этой высокообразованной княжеской чете своей литературной деятельностью; в восьмидесятые годы он возвратился в знаменитый монастырь Монте-Кассино, вследствие печальных событий на своей родине.
По особенной причине Павел вышел из монастыря. Как кажется, брат Павла, Арихис, участвовал в восстании Фриуля против франков в 776 году; по крайней мере, он был схвачен, и все имущество семьи конфисковано. Павел осмелился в следующем году лично просить Карла о возвращении свободы брату; его прошение было изложено в форме элегии. Карл исполнил просьбу, но самого просителя удержал при дворе своем, где тот оставался в 782–786 годах. Павел вместе со своим соотечественником Петром Пизанским39 состоял учителем греческого языка при Палатинский школе. Но, несмотря на блестящее положение, он постоянно думал о монастырской келье, где спокойно мог сосредоточить свои мысли. В 787 году мы видим его в Монте-Кассино, где его очень уважали за благочестие, миролюбивый характер и ученость. Свою неутомимую литературную деятельность он посвятил теперь монастырю: издал «Гомилии» и объяснение правил св. Бенедикта; там же написал знаменитое сочинение – историю своего народа. Посреди этой работы его настигла смерть уже в преклонных летах, вероятно, в конце VIII столетия.
Произведения Павла можно разделить на три категории: исторические, практическо-богословские и поэтические. Первые, то есть исторические, – самые главные. Сюда относится сочинение Павла с заглавием «Historia Romana», представляющее продолжение истории Евтропия. Это сочинение посвящено его ученице Атальберте и для нее издано. К истории еще был впоследствии прибавлен один том; он представляет извлечение из истории лангобардов Павла, причем автор хотел исполнить обещание Павла, данное им в посвящении, довести историю до его времени. Другое продолжение этой истории представляет переработка, составленная в конце следующего IX столетия, или в начале X Лондольфом Согоксом (Londolfus Sogox); автор доводит историю до 813 года; за основание этого продолжения взята история церкви Анастасия, составленная в 872 году. «Historia Romana» и ее продолжение пользовались большим уважением и были очень распространены в средних веках. Во время своего пребывания во Франции, вероятно исполняя желание епископа Мецского, Павел издал по образцу «Gesta pontificum Romanorum» краткую историю епископов мецских (до Ангильрама) под заглавием «Gesta episcoporum Mettensium». В состав ее входит биография первого тамошнего проповедника Св. Евангелия – св. Климента, которого будто бы сам Петр послал на проповедь. Эта история, кроме перечисления имен, ничего не представляет; перечисление же сопровождается краткими заметками, почерпнутыми из преданий; только биографии двух или трех епископов тщательнее обработаны на основании письменных источников, как, например, биография Ауктора, который был епископом во времена Аттилы (по Григорию Турскому и Фредегарию). Павел написал также краткую биографию Григория Великого; составил он ее в Риме, вскоре после возвращения из Франции; биография эта представляет компиляцию из Беды и сочинений самого Григория.
Гораздо важнее другое историческое сочинение Павла – его «Historia Langobardorum». Труд состоит из шести книг, написанных Павлом по возвращении в Монте-Кассино. Сочинение это не окончено, на что указывает одно место в последней главе, где автор замечает, что в свое время расскажет нечто, случившееся позже; точно так же недостает предисловия и заключения для всего сочинения, потому что шестая книга, очевидно, заключена смертью Лиутпранда, одного из самых замечательных лангобардских королей. Распределение материала обдумано, составлено вполне умело и соответствует содержанию. Впрочем, последовательность, самая нить рассказа часто прерывается вставкой анекдотов, преданий, географических подробностей или сообщений из всеобщей истории; последние, впрочем, касаются тех народов, которые в то время входили в сношения с итальянцами. Павел пополняет свою историю историей Италии, причем главное внимание обращено на Рим, как на резиденцию пап; в хронологии Павел следует главным образом Беде. Но, к несчастью, в этом отношении у него много неточного и неопределенного; так почти везде, за малыми исключениями, он говорит очень неопределенно, как, например, «в то время», «через несколько лет» и т. п.
Отсутствие внутренней связи между отдельными частями рассказа объясняется самим способом его работы: и этот труд Павла также компиляция из различных книг, из которых, иногда дословно, приведены выписки; с ними соединяет он устные предания и сообщения, они-то и дают значение исторического материала его книге наряду с выписками из сочинений, ныне потерянных. К таким утраченным источникам принадлежит краткая история лангобардов, сочинение Секунда Триентского (612). Еще важнее был для Павла сохранившийся до нашего времени лангобардский источник конца VII столетия, небольшое сочинение о происхождении лангобардского народа (Origo gentis Langobardorum), которое впоследствии было соединено в одном издании с эдиктом Ротари. Это очень краткий учебник истории, доведенный до царствования Ротари. Из иностранных историков Павел руководствовался сочинениями Григория Турского, Беды и Gesta pontificum Romanorum, а также трудами Григория Великого и Исидора. Нельзя также ждать от этого сочинения Павла строгого разграничения исторически важных фактов, точно так же можно найти только слабые зачатки критического исследования, хотя автор явно стремится к точности.
Но все-таки в этом сочинении, в сравнении с сочинениями Григория Турского, видно желание к ограничению церковного элемента. Он здесь вовсе уже не преобладает, отчасти, конечно, вследствие арианства лангобардов. Вместо господства церковных интересов является интерес патриотический, как мы видим в истории готов Кассиодора-Иордана. Павел хороший католик и пишет в уединенной келье, но, несмотря на это, любит в противоположность Григорию рассказывать вместо чудес святых о сказочных подвигах своих национальных героев. Эти рассказы дают наибольшую прелесть его чисто германской национальной истории. Они отличаются отсутствием всякой напыщенности, риторической, нравственной подкладки и дают часто самое живое наглядное представление об исторических событиях. Какой успех имело это сочинение в Средние века, доказывают уже более чем пятнадцать извлечений из него и десять переводов.
Из богословских работ Павла упомянутое уже собрание «Гомилий» было не только в свое время искусно составленной антологией, но имело значение и в более поздние времена. Стихотворения Павла, сохранившиеся до нашего времени, гораздо многочисленнее, чем у других авторов того времени. Они большей частью написаны на различные случаи, как у Алкуина, но есть также произведения другого вида, именно стихотворения, так или иначе вызванные самим Карлом, которые вводят нас в атмосферу эстетической жизни при дворе Карла. Во время пребывания во Франции Павел писал эпитафии в стихах, которые стоят несравненно выше эпитафий других поэтов того времени. Также он сочинял элегии и басни. Духовная поэзия Павла уступает светской. Большинство этих стихотворений посвящено св. Бенедикту. Кроме того, Павлу принадлежит доселе употребляемое при католическом богослужении стихотворение «Versus in laudem sancti Johannis Baptistae».
Между тем как Карл воззвал к жизни светскую придворную лирику, служащую для развлечения и основанную на грамматическом образовании, его славные дела разбудили находящийся в бездействии эпический дух современников. Так дошли до нас отрывки из двух стихотворений, написанных в гекзаметрах, которые воспевают дела Карла (составленные, вероятно, тотчас после самих событий). Первое из них составил некто Hibernicus, как сказано в заглавии, следовательно, автор – один из ученых ирландцев, которые со времен Колумбана имели обыкновение приезжать на материк, чтобы найти более обширную деятельность (чем в отечестве), как миссионеры веры и науки. Содержание этого стихотворения – победа Карла над Тассилоном в 787 году; само стихотворение не лишено силы и картинности и вместе с тем написано слогом простым, не высокопарным.
Гораздо значительнее и интереснее другой эпический отрывок, как кажется, восьмая книга большого стихотворения, герой которого Карл Великий.40 Отрывок этот по содержанию своему озаглавлен «Karolus Magnus et Leo papa». В поэме представлен двор Карла Великого в Ахене и Падерборне. Описывается царская охота, выводятся все члены царской фамилии. Эта поэма важна как исторический материал благодаря фактическим данным, которые она заключает; вместе с тем она представляет не только успех литературного движения, который мы видим уже у Алкуина в его поэмах об епископах и королях Йоркских. Эти эпические попытки указывают на поворот в литературе, в особенности, если сравнить их с прототипом – произведением Фортуната (поэма о св. Мартине). Вместо святого теперь воспевается светский герой, дела которого, подобно чудесам святых, должны были иметь влияние на это склонное к чудесам время, которое передало эти дела в народных преданиях, придав им фантастический колорит; мы видим тут возрождение эпического духа и начало национального эпоса в Западной Франции.
Этот же новый культ героев современных поэтов – учеников Вергилия – воодушевляет мысль о восстановлении Римской империи.
В названном отрывке нас поражает художественность изложения и музыкальность стиха. Хотя блестящая мозаика представляет главным образом влияние Вергилия и Фортуната, все-таки это не рассудочная механическая работа ученого, но произведение художника, который ищет наслаждения в мире фантазии. В описании красивых нарядных женщин, которым он отдает предпочтение в своем произведении, видно уже стремление романтическое, которое ничего не имеет общего с аскетизмом духовной поэзии, напротив, отличается чисто придворным характером. Некоторые указания41 говорят за то, что неназванный автор рассмотренного стихотворения был Гомер из эстетического кружка Карла Великого, звали его Ангильбертом. Он уже другого германского племени, а именно франкского, знатного происхождения, вырос при франкском дворе и рано вступил в сношения с королевским семейством; эти сношения со временем стали еще теснее. Его учителя – Алкуин и Петр Пизанский. Ангильберт был самым доверенным советником Карла, который давал ему наиболее важные политические поручения. В 790 году он получил аббатство Св. Рикье (St. Riquier), где его впоследствии чтили, как святого. Духовный сан не помешал ему тайно жениться на дочери Карла Берте. Он имел двух сыновей: один из них, по имени Нитгард, стал историком. Свидетельство хроники «Annales Laureschamenses», по которому Эйнгард будто бы был связан с Иммою, дочерью Карла Великого, можно объяснить тем, что анналы42 смешали Имму с Бертой, а Эйнгарда с Ангильбертом. Первый, как известно, был женат на Имме, девушке знатного происхождения, но не дочери Карла. Вышеупомянутое свидетельство анналов представляет основу всех позднейших рассказов об этой связи. Более государственный человек, нежели священник, Ангильберт обладает совершенно светским образом мыслей; эстетические наклонности делали его склонным к представлениям гистрионов, которые так порицал Алкуин.43
Что Ангильберт был высоко ценим в кружке Карла, доказывает не только его академическое прозвище – Гомер, но и суждения современников, которые ставят его в один ряд с Теодульфом. Сохранились только два-три его сочинения – большие стихотворения, в которых он называет себя их автором, и два из них имеют особенное значение.
Первое состоит из двустиший – приветствие Пипину после победы над аварами. Ангильберт в то время (796) отправился в Италию и встретился с ним в Лангре. По изложению Ангильберта можно судить о семейной жизни при дворе Карла во время королевы Лиутгарды. То же видим мы и в другом стихотворении, написанном гекзаметром в форме эклоги или послания. Содержание стихотворения – хвала Карлу и любимым людям поэта, форма его заимствована из восьмой эклоги Вергилия.
Нам остается познакомиться еще с одним поэтом того времени, принадлежащим к кружку Карла Великого. До нас дошло больше всего его стихотворений, хотя их немалая часть утеряна. Мы говорим о епископе Орлеанском Теодульфе.44 Он принадлежал к готскому племени по происхождению, что мы видим от него самого из стихотворений. Нельзя достовернее указать на его отечество, но предполагают, что он пришел из Испании или из Септимании. Всестороннее образование Теодульфа обратило на него внимание Карла и помогло ему заслужить расположение короля. Образованность Теодульфа видна из его стихотворений, а особенно из одного, в котором упоминаются его любимые сочинители; там говорится о великих Отцах Церкви, об энциклопедисте Исидоре, а также об языческих философах, имена которых, к сожалению, не названы. Из самых видных христианских писателей Теодульф упоминает Пруденция, а из языческих грамматиков – Помпея и Доната, а также поэтов Вергилия и Овидия. Без сомнения, человек с таким образованием и с такими наклонностями к науке должен был стать близко к Карлу. О жизни его мы имеем самые ограниченные сведения; в том, что он находился при дворе Карла, не может быть никакого сомнения. С 788 года Теодульф управлял епископством Орлеанским и аббатством Флерийским (Fleury), а впоследствии к ним было присоединено и аббатство Эньянское (St. Aignan). Там работал он на пользу церкви и государства в духе Карла: исправлял нравы и распространял образование среди между духовенства и народа.
Это подтверждается составленным им капитулярием для священников его паствы. Между прочим, в нем предписывается говорить проповеди для поучения народа, устраивать школы в деревнях и селах, где детей должно обучать как можно тщательнее и безвозмездно.
Эта общественная деятельность и всем известная справедливость Теодульфа заслужили ему признательность Карла; доверие свое к епископу Карл доказал тем, что поручал ему исправление важных должностей, посылал в качестве missus dominicus. Теодульф был призван Карлом в Рим для участия в деле папы Льва и его врагов в 800 году. Оттуда он привез с собой епископскую мантию (pallium). По смерти Алкуина он сделался одним из первых советников Карла по делам, касающимся церкви. Теодульф участвовал в догматическом споре об исхождении Св. Духа. По поручению Карла он собрал материалы из сочинений Отцов Церкви для решения этого вопроса (в сочинении «De spirita sancto»). Более самостоятельным богословским трудом является сочинение «De ordi-ne baptisti». В начале царствования Людовика Благочестивого Теодульф занимал видное положение. Так, например, Людовик послал его навстречу папе Стефану V, приехавшему для венчания в 816 году. Но эти добрые отношения вскоре совершенно изменились. Теодульфа обвинили в участии в заговоре Бернгарда Итальянского и на Пасху 818 года его лишили сана и сослали в монастырь Анжер (Angers).
Теодульф до смерти отрицал свою виновность, хотя принесением повинной он легко мог возвратить милость короля. Трудно допустить, чтобы Теодульф был виновен; это не согласовывалось ни с прежней его жизнью, ни с политическими убеждениями. Так умер он в заключении в 821 году.
Теодульф занимает первое место среди поэтов своего времени по красоте, форме, по языку и слогу. В его стихах мы не находим уже тех заимствованных слов и частых выписок из древних образцов, которые так напоминают грамматическую школу.
Теодульфа нельзя назвать поэтическим гением, но он обладает талантом описывать; он дал нам много живых и поэтических картин в своих стихах. Большая часть его стихотворений похожа на стихи Фортуната; они почти все состоят из двустиший. В молодости Теодульф подражал Пруденцию. Это подражание мы видим в одной из его больших дидактических поэм, от которой сохранилось только два отрывка.[132] Другое дидактическое стихотворение Теодульфа, которое заключает в себе 956 стихов в двустишиях, принадлежит к его значительнейшим и важнейшим произведениям. Оно представляет плод деятельности епископа в качестве missi dominici в 798 году; по крайней мере, об этой миссии он говорит довольно подробно, хотя главное содержание всего сочинения – увещание, обращенное к судьям вообще, и потому оно справедливо озаглавлено «Versus contra iudices». После некоторых общих увещаний, в которых судьи призываются к справедливости, кротости и неподкупности, причем указывается на примеры и изречения из Ветхого Завета, он затрагивает корыстолюбие судей, в чем они сами, может быть, упрекают его. Отсюда видно, как был тогда распространен этот порок. Правда, Теодульф считает себя свободным от этого порока.
Рассказ епископа Орлеанского о путешествии как missi dominici (императорского уполномоченного) составляет самую интересную часть стихотворения. В обществе будущего епископа Лионского Лейдрада, как товарища по службе, Теодульф предпринимает путешествие, задача и план которого кратко изложены. Главные места их ревизии – Нарбонна, Арль и Марсель. Особенно много говорится о том, какие попытки делали как простые, так и знатные люди, чтобы подкупить их; каждый из них не надеется достигнуть чего-нибудь, не дав взятки. В культурно-историческом отношении заслуживают внимания подарки, которые обещают или предлагают миссам. Они указывают на оживленную торговлю между Южной Францией и мусульманской Испанией. Здесь мы видим не только арабские золотые монеты, но и платки (pallia) и кордовские кожи. Желая подкупить ученых прелатов, тяжущиеся предлагали разные древности. Кто-то предлагает им через посредство слуги великолепную вазу, которую Теодульф описывает с интересом знатока.
После этого отступления, как сам автор называет предыдущий рассказ, Теодульф продолжает увещание судьям: справедливость не допускает взяток также и за правое решение дела; право не должно быть продаваемо. Автор заставляет Разум обращаться к судьям с убедительной речью. Затем Теодульф дает правила, как надо поступать, чтобы справедливо решать дело; к тому судья должен подготовлять себя молитвой и начинать свою деятельность рано утром. Он предостерегает его от гордости (superbia), которая изображена под видом Люцифера; он побуждает судью к человеколюбию, к особенной заботливости о бедных, вдовах и сиротах. Но судья должен обладать не одним человеколюбием, с ним он должен соединить мудрость Соломона и знание людей. Затем говорится о наблюдении за стряпчими и заседателями, за допросом свидетелей, за присягой, а также за назначением наказаний, причем автор предостерегает от жестокости и призывает к кротости. Таким образом, перед нами картина тогдашнего судопроизводства с множеством замечательных подробностей, при этом выступает личность и образованность автора. То же мы видим из конца стихотворения, из красноречивого обращения к бедным и угнетенным вообще, причем автор напоминает богатым и имущественным людям, что бедные также люди и их ближние.
Личность Теодульфа и отчасти его поэтическое дарование видно всего лучше из посланий. Особенного внимания заслуживает длинное послание к Карлу Великому (Ad Carolem regem). Оно дает понятие об обществе при дворе императора, который тогда отличался особенным блеском благодаря богатой добыче, захваченной на войне с аварами в 796 году. Находясь в то время в отсутствии, поэт описывает жизнь при дворе, как он себе ее представляет по воспоминаниям из прежнего времени. Песнь начинается торжественной хвалой Карлу Великому, покорившему гуннов. Его хвала безгранична, она поется целым светом. Новые завоевания поэт считает расширением царства Божия, и как авары должны быть обращены в христианство, так и арабы, не менее свирепые и непокорные, должны быть когда-нибудь побеждены Карлом и подчинены ему. Также и Кордова должна сложить у его ног свои в течение стольких лет накопленные сокровища. Испанские походы, окончившиеся взятием Барселоны и начатые год спустя, были им здесь предсказаны. Поэт подробно рассказывает, как по окончании совета и богослужения все идут на пир во дворец, как сыновья Карла снимают с него мантию, перчатки, меч, а дочери с поцелуями подносят ему цветы, к ним присоединяется Лиутгарда, будущая супруга Карла; Теодульф прославляет ее красоту, обходительность и щедрость, затем говорит о благочестии Гизелы, сестры Карла. После рассказа о входе знатных лиц, о заботах гофмаршала, о молитве архидьякона мы знакомимся с главнейшими лицами свиты Карла. Первое место занимают ученые, во главе их – Алкуин, затем следует ученый канцлер Эрханбальд (Erchanbald), потом Scottus (может быть, грамматик Клемент), которого Теодульф вообще преследовал едкими насмешками, затем говорится о деятельном и малорослом, но обладающем большим умом Эйнгарде. Теодульф смеется над ним, но не скрывает своего уважения; тот, говорит он, бегает быстрым шажками, как муравей Nardulus (уменьшительное от Einhardus), но в маленьком теле обитает великий дух (domus habitata hospite magno). Обо всех говорится в веселом шутливом тоне. В конце пира, когда уже не жалеют вина и пива, читаются стихотворения, может быть, самого Теодульфа (Sonet Theodulphica); стихи проклинает здоровый, крепко сложенный, охмелевший воин, герой Вибод (Vibodus), а злой Justellus слушает и сердится и старается всячески раскритиковать стихотворение, но и Теодульф не оставляет его в покое.
Вместе с поэзией, которая достигла высшей степени развития в сочинениях Теодульфа, во время Карла Великого мы видим еще род светской народной поэзии в ритмических стихах, как мы уже раньше упомянули. Здесь воспеваются великие деяния того времени, которые придают эпический характер этой народной поэзии; так образовалась народная лиро-эпическая поэзия. Таких произведений времени Карла Великого сохранилось очень мало, из них три относятся к войне с аварами; древнейшее из них – торжественная благодарственная песнь,[133] воспевающая победу Пипина, сына Карла, над аварами в 796 году, или точнее, совершенное покорение их. Песнь заключается славой Богу Отцу и Богу Сыну. Это стихотворение отличается духовным характером и, по-видимому, написано вслед за самим событием духовным лицом, может быть, находившимся в войске при походе на аваров. Изложение, благодаря вставленным речам, получает драматическое оживление, которое придает еще более сходства этому стихотворению, написанному ритмическим трохеическим тетраметром, с позднейшими романсами. Народный характер выказывается также в языке в филологическом и синтаксическом отношении.
Второе из этих стихотворений, составленное несколько позже и написанное ритмическим ямбическим триметром, есть элегия на смерть героя, который считался настоящим победителем аваров, – маркграфа Фриульского Эрика, одного из способнейших полководцев Карла.
Третье стихотворение, написанное ритмическим ямбическим триметром, лишь косвенно относится к аварам или гуннам того времени. Это элегия на разрушение Аквилеи Аттилой. Все стихотворения, не без основания, приписывают одному автору, образованнейшему человеку времени Карла. Имя его Павлин Аквилейский.45 Он родился в Фуле и был один из первых ученых, заслуживших расположение Карла. Будучи преподавателем грамматики, Павлин оказал королю такие услуги, что после подавления восстания лангобардов во Фриуле король подарил ему несколько имений мятежников и впоследствии сделал патриархом Аквилеи. Он был явно опорой франкского господства в Лангобардии. Находясь в постоянных сношениях с королем, он должен был непременно подружиться с Алкуином, первым духовным советником короля. Алкуин уважал Павлина Аквилейского не только за высокий сан духовный, но и за его богословскую ученость и образование, как видно из писем к нему.
Успех, сказавшийся в прозаической литературе при Карле Великом, нигде не виден так ясно, как в историографии, представителем которой является франк Эйнгард, который принадлежал отчасти ко времени Людовика Благочестивого и пережил Теодульфа.46 Эйнгард был благородного происхождения, первоначальное образование получил он в монастыре св. Бонифация в Фульде. Его большие научные дарования дали мысль аббату Баугульфу послать его на девятнадцатом году жизни ко двору Карла, не столько ради самого посланца, сколько в интересах Карла, который старался собрать около себя все выдающиеся таланты.
Эйнгард легко приобрел там расположение разнообразием своих дарований. Он обладал техническими, литературными познаниями, выказывал понимание и склонность к нравственным наукам и любил поэзию; к этому присоединились еще дружелюбный характер, услужливый и скромный нрав. Современники ценили его великий дух в малом теле, как это показывают стихи Алкуина, Теодульфа и Вальфрида. Он тесно подружился с сыновьями Карла, а самому королю стал со временем так близок, что сделался его самым доверенным советником в государственных делах. Он был послан в 806 году к папе за подтверждением завещания Карла, где говорилось о разделении государства по назначении Людовика соправителем. Он служил Карлу также своими техническими архитектурными занятиями, которые дали ему академическое имя Веселишь47 Карл поручил ему наблюдение за всеми постройками. Эйнгард был прежде всего мирянин, изучавший с особым рвением светскую литературу, и обладал прекрасной библиотекой классиков. Он женился на девушке знатного происхождении по имени Имма.
По смерти Карла, во время правления Людовика Благочестивого он занимал видное место и даже был учителем; император назначил его наставником к своему сыну Лотарю, когда тот стал соправителем. Своим посредничеством он старался мирить короля с сыном и во время восстания 830 года он не присоединился ни к той, ни к другой стороне, и притом с таким тактом, что сумел не потерять расположения ни отца, ни сына. В то время Эйнгард на довольно долгое время удалился от дел государства, насколько это было возможно, хотя обыкновенно проводил зиму при дворе в Ахене. Вообще он не отличался деятельным характером.
Благодаря милости императора Людовика, уже с 815 года Эйнгард получил несколько монастырей (тогда были и светские аббатства). Его мысли мало-помалу приняли религиозное направление, он начал стремиться к уединению и удалился в любимый им Michelstodt в Оденвальде, где построил дома и церковь; сюда предназначались мощи св. Марцеллина и Петра, привезенные нотариусом Ратлейком из Рима в 827 году. Но год спустя Эйнгард отвез мощи в свое имение Мулингейм (Mulincheim), находившееся на севере, впоследствии названное Зелигенштадт (Seli-genschtadt); здесь он построил великолепную церковь и основал монастырь, сделавшийся впоследствии известным благодаря чудесам св. мощей. Там поселился он с 830 года. Через шесть лет умерла Имма. Ее смерть поразила Эйнгарда, так как он искренне надеялся на помощь своих святых. Несмотря на утешения друзей и императора Людовика, поспешившего к нему, его скорбь не утихала; только четырьмя годами пережил он свою жену. Эйнгард умер в 840 году.48
Самое значительное произведение Эйнгарда, которое бесспорно принадлежит ему, – сочинение, написанное вскоре после смерти Карла Великого, – «Жизнь Карла», произведение совершенно законченное, лучший памятник его научного образования. Это сочинение составляет по языку высшую ступень классического образования того времени. Л. Ранке удачно охарактеризовал его работу, говоря: «Эйнгард в мере и форме своего сочинения следовал древним образцам, как и в своих архитектурных трудах, в которых Витрувий был его учителем; но этим он не довольствовался; как в архитектуре он пользуется самим материалом древних, обломками их сооружений, сообразно с этим набрасываются картины его жизни в форме жизни Августа, написанной Светонием».49
Форма «Vita Caroli» по большей части заимствована из этого источника, не только в общем, но и в деталях, насколько это было возможно при различии времен и героев. Способы выражения, слова и целые обороты взяты из римского прототипа.
Л. Ранке прав, замечая, что при таком подражании вся оригинальность личности Карла должна сгладиться. Можно сказать, что недостает непосредственности передачи; картина является при отраженном освещении. В другом отношении Jaffé А0 тоже прав, говоря, что это подражание заставило Эйнгарда приводить самые мелкие черты характера Карла Великого, которые без этого были бы пропущены, потому что в своем стремлении нарисовать вполне верную картину своего героя он передал все малейшие отступления от характера своего прототипа. Значение этих отступлений делается яснее при сравнении их со Светонием. Ни одно другое произведение того времени не носит на себе такого полного отпечатка подражания. Здесь высказывается самым наглядным образом взаимное отношение восстановления Римской империи и возрождения классического образования. После стольких жизнеописаний святых это первая светская биография, изображение жизни главнейшего светского лица того времени, который не был и не хотел быть святым. Это жизнеописание составлено мирянином по образцу древних языческих Vitae. Несмотря на то, что автор выставляет своего героя в самом лучшем свете, здесь мы не видим панегирического тона, присущего прежним жизнеописаниям; автор рисует героя так, как тот ему представлялся, с целью, как он сам говорит в предисловии, отдать этой книгой дань своему dominus u nutritor. Но не одно чувство долга заставило его взять на себя этот труд, а еще более сознание, как он говорит там же, что никто не мог вернее изобразить того, чего он сам был очевидцем. И в самом деле, никто из окружавших Карла в позднейшие годы не был к императору ближе Эйнгарда.
Книга Эйнгарда переписывалась множество раз, заслужив всеобщее одобрение, относящееся не только к содержанию, но и к ее форме. Это поистине достойный памятник великому императору.
Эйнгарду также приписывают участие в большом историческом сочинении, Анналах, которые у Пертца стоят под заглавием: Annales Laures-hamenses Majores[134].
Вопрос о том, действительно ли и в какой мере Эйнгард принимал участие в составлении этих анналов, которые представляют важный источник для времени Карла Великого, является до сих пор спорным пунктом между учеными.
Анналы можно разделить на три главные части: первая, написанная на варварском латинском языке, обнимает время от 746 до 788 года; за ней следуют два продолжения: одно, доводящее рассказ до 813 года, другое – до 829; кроме того, мы имеем переработку всего сочинения, которое отличается от первоначальной редакции лишь стилистической отделкой и небольшими вставками из Vita Caroli Эйнгарда.
Некоторые ученые приписывают Эйнгарду именно эту переработку, другие – продолжение или часть ее, наконец третьи, между ними Г. Зибель, отрицают всякое участие Эйнгарда в этих анналах. Не входя в разбор этих мнений, скажем несколько слов о происхождении и значении летописного дела при Карле Великом.
Какое происхождение этих анналов? Представляют ли они простые монастырские летописи, дело частных людей, которые записывают современные события (Klasterannales), или же официальные государственные летописи, которые ведутся под руководством самого императора (Reichsannales, Königsannales)? Какова личность их составителя? Простой ли он монах, писавший уже в уединении кельи, или человек, знакомый с государственными делами, со всеми скрытыми пружинами политических событий?
Вот как стоит этот вопрос в современной исторической литературе.
Знаменитый Leopold Ranke, занимавшийся разбором вышеназванных Annales Laureshamenses Majores,51 указал на большое значение их как исторического источника, главным образом на значение первой, необработанной редакции, и пришел к тому выводу, что составитель анналов, очевидно, очень близко знаком с политическими событиями своего времени и притом в изложении своем высказывает известную сдержанность, напирая на светлые стороны и умалчивая о темных сторонах события; очевидно, что составитель – человек, близко стоящий к императору, может быть, какое-нибудь духовное лицо, которому это дело поручено свыше.
Мнение об официальном происхождении анналов, впервые высказанное у Ranke, было принято и развито другими учеными. Так, Вайтц старается даже назвать составителя и указывает на Арно, епископа Зальцбургского. Ваттенбах, не принимая последнего предположения, стоит за мнение Ранке и высказывает его уже не как предположение, но как нечто несомненное, доказанное; такое же происхождение предписывает он и другим анналам времени Карла. Наконец, Эберт и Дюнгельманн, говоря об анналах, даже не входят в разбор этого вопроса, считая его закрытым.52
Против общего взгляда выступил Г. Зибель.
По его мнению, забота Карла Великого о процветании науки во всех ее отраслях не касалась историографии.53 Летописное дело велось частным образом в монастырских кельях; составители анналов – монахи, до которых, конечно, доходили известия о важных событиях их времени, но которые не участвовали в делах государства и писали без побуждения свыше; Annales Laureshamenses М. составлены в монастырях, даже и в монастыре Лоршском. Свое мнение Зибель подкрепляет двумя текстами. Первый – известие, помещенное в этих анналах под 808 годом, которое относится ко времени после смерти Карла; другое основание Зибеля – известное предисловие к Vita Caroli Эйнгарда, в котором последний решается описать деяния Карла, потому что не знает, сделает ли это кто-нибудь другой. Из этих слов, по мнению Зибеля, видно, что Эйнгард не знает о существовании летописных сказаний о Карле Великом до смерти его в 814 году, значит, Annales Laureshamenses Majores составлены не при Карле.
Против Зибеля в защиту старого мнения Ранке об официальном происхождении анналов выступил Симеон. По его мнению, слова Эйнгарда в свидетельстве 808 года – есть весьма обыкновенный в средневековых анналах способ выражения о лицах живых: историк как бы становится на точку зрения своего будущего читателя, пишет свои анналы не для современников, а для потомков; похожие риторические фразы можно встретить у Рагевина, продолжателя Оттона Фрейзингенского.
Таким образом, вопрос о происхождении анналов при Карле Великом, который считался решенным положением Ранке и его последователей, является теперь вопросом открытым и предметом ученой полемики.
Из других сочинений Эйнгарда, несомненно принадлежавших его перу, можно указать «Перенесение мощей свв. Марцеллина и Петра». Такого рода рассказы о перенесении мощей и чудесах, ими производимых, были весьма распространены в то время. Язык этого сочинения, так же как и писем Эйнгарда, по большей части деловых, гораздо ниже языка исторических сочинений; тут мы видим, вероятно, образчик современного латинского языка.
Мы удовольствуемся изложенными замечаниями о просветительской деятельности Карла и о литературном движении в его время и под его просвещенным руководством. Здесь, в области произведений человеческого ума, замечается такой же шаг вперед, как в развитии государственной жизни; но и тут замечаем мы то же явление, что и в государственной жизни: после смерти Карла происходит постепенное падение литературной деятельности. Гений Карла, как мы не раз указывали в нашем очерке, давал жизнь и силу всем явлениям как общественной, так и умственной жизни того времени.
Государственное устройство при Карле Великом
Мы видели, каким образом Карл своей просветительской деятельностью положил начало единой культуре и литературе, каким образом он внутренне связывал разрозненные части своей великой монархии. Обратимся теперь к деятельности его в сфере политической, бросим взгляд на государственную организацию, которая явилась главным объединительным средством и, подобно всем его действиям, служила главной мысли императора – созданию великого политического организма. В какой мере осуществились его замыслы, какой оплот представляли его учреждения против наплыва новых антигосударственных элементов, исходивших от причин совершенно посторонних, – мы увидим далее.
Во всем нижеприведенном очерке величественная фигура Карла стоит на первом плане, является центром и душой государства.
По вопросу о государственном устройстве франкского государства при Карле Великом прежде всего следует указать на два главнейших труда: G. Waitz и R. Sohm.54
Государство Карла Великого состояло из самых разнородных племен и народов. Преобладающий элемент составляли, конечно, германцы, но и среди них различались германцы, сохранившие первобытные нравы, и германцы, подчинившиеся римскому влиянию; притом среди романского населения германский и римский элементы были распределены неравномерно; Северная Галлия в этом отношении отличалась от Южной. На крайнем западе жили бритты, на юге – баски. Далее, за Пиренеями – первобытные обитатели арабских владений, зависимых от Карла; в Альпах, в Реции жило своеобразное романское население; в Италии кроме германцев-лангобардов можно было встретить прямых потомков римского и греческого населения. На востоке жили авары и отдельные ветви славянского племени.
В столь разнообразном составе государства население романское занимало большую территорию; основу и силу империи составило германское племя. Франки составляли господствующее племя, они дали имя всему государству, но на деле все племена пользовались одинаковыми политическими правами; лишь некоторые мелкие племена (славяне, авары, баски, бритты), сохраняя своих племенных герцогов, платили дань и считались народами покоренными.
Различие между племенами, сказывавшееся прежде всего в языке (языком государственным был латинский), проявлялось в сфере правовых отношений, в том принципе, что каждая народность, входящая в состав государства, живет и судится по своему древнему обычному праву. Право некоторых народов лишь при Карле было впервые начертано; к этим законам делались дополнения[135]; даже на право евреев обращается внимание.[136]
При этом оставалось в силе и получило подтверждение понятие о праве личном (persönliches Recht), в противоположность нашим понятиям о территориальности права. Это понятие всегда существовало во Франкском государстве; необходимость права территориального ясно начинают сознавать лишь при Людовике Благочестивом; этот новый взгляд стоит, может быть, в связи с универсальностью права церковного. Каждый член государства должен был сделать заявление qua lege vult vivere; в вопросе о том, делалось ли такое заявление раз и навсегда или при каждом отдельном случае, мнение ученых расходится.
Благодаря такому воззрению на право отдельного племени и отдельной личности, члены государства, не будучи друг другу вполне чуждыми, не сливались в один народ.
В отношении политическом все племена подчинялись однообразной организации, имели одинаковые органы управления; вся государственная деятельность Карла имела целью, как мы сказали, создать одно политическое целое из названных различных элементов.
Во времена Меровингов во главе племени стоял герцог; при Карле, как мы сказали, такие герцоги-князья остались лишь у некоторых мелких покоренных племен; вообще же племенные герцоги уступили свое место императорским правителям – графам, которые являлись органами центральной власти в местной администрации.
В некоторых случаях, правда, встречается упоминание слова dux (герцог) и при Карле. Но тут мы имеем дело лишь со старинным словоупотреблением при изменившихся условиях; dux при Карле является властью случайной, временной, которая обусловливалась временными военными целями. Иногда слово «dux» соответствовало слову «маркграф», о чем речь впереди.
Во главе отдельной области стоит граф.[137] Графство (Grafchaft, Comi-tatus)[138] обыкновенно совпадало с древней волостью (gau, pagus); в одинаковом смысле встречаются выражения pagus и comitatus, иногда употребляются более общие выражения provincia, territorium, даже marcha в смысле графства; последнее слово в обоих своих значениях чередуется с pagus. Графство, впрочем, не всегда совпадало с волостью; оно могло быть и больше и меньше. В романских провинциях империи местопребыванием графа был город, в других частях мы видим если не город, то особую резиденцию, поместье, двор.
При последних Меровингах графы часто достигали значительной степени самостоятельности и стремились отрешиться от центральной власти, тогда сильно ослабевшей. Карл стремился изменить это направление, постоянно сам назначал графов, иногда даже из неблагородных, из вольноотпущенников. В покоренных областях обыкновенно назначались графы из франков, чем как бы заканчивалось покорение. Но в некоторых случаях мы видим как раз противоположную меру. Так, в земле саксов Карл отдавал графскую должность в руки местной знати; в земле аламаннов место графов занимают потомки герцогов. Граф обыкновенно назначался пожизненно, хотя, конечно, от императора зависело отозвание его за какой-либо проступок. Но вопреки стараниям Карла, в силу самого хода исторического развития графская должность стремилась стать наследственной; такое направление видно уже из вышеуказанного примера в земле аламаннов. Когда могучая рука Карла перестала держать все нити государственного управления, это учреждение мало-помалу переродилось и перешло под новые условия феодального строя, о котором речь впереди. Круг деятельности графов был очень обширен: он входил во все отрасли управления, пользовался властью как судебной, так и военной. На них же лежала обязанность собирания податей, императорских доходов; как представителю императора в области ему принадлежала королевская Bangewalt, он ручался за сохранение мира в своей области и должен был ее защищать. Власть графа носила также характер полицейский, ему передавал император свою Schutzgewalt по отношению к бедным, вдовам и сиротам. Дела церковные тоже в известной степени находились в ведении графа.
Графу были подчинены низшие чиновники; вследствие частых отлучек его некоторые из чиновников получали важное значение. Назовем прежде всего представителей сотен (Hunderten), центенариев (тунгины «Салической Правды»). Первоначальное их значение, как выборных народа, почти совсем утратилось. Встречаются указания, что народ вместе с графом должен участвовать в их выборе; но по значению своему центенарии – чиновники графа и заместители графа в его отсутствие; викарии – другое название для центенариев; иногда встречаются названия tribunus и iudex. В Галлии встречается название вице-графов (vicecomes, vicecominus). По мнению Р. Зома, вице-граф – заместитель графа по отношению к целой волости, как центенарий по отношению к сотне; вряд ли это мнение справедливо. В провинциях германских название вицеграфа вовсе не встречается, да и само учреждение не соответствовало бы неопределенному устройству того времени. Заместителями графов можно назвать скорее – в вышеуказанном смысле – его миссов (missi, Sendboten), но уже самое слово missus указывает, что то были временные уполномоченные, а не постоянные чиновники. Там, где missi получали значение постоянной власти, они могли превратится в заместителей графа и носить название вице-графов. Центенарии имели в свою очередь в ведении своем низших чиновников, носивших общее название ministri, iuniores.
В целях защиты границ государства Карл изменял своему правилу, по которому в руках каждого правителя лежало только одно графство. Правители пограничных областей в силу многих условий стояли выше и пользовались большим значением, чем обыкновенные графы; на них лежала обязанность сношений с соседями, сношений иногда дружелюбных, но, конечно, чаще враждебных, и прежде всего, обязанность защиты границ; поэтому пограничные графы, имея в своем ведении особую пограничную стражу, располагали большим количеством войска, чем обыкновенные графы. Известная область то большего, то меньшего размера получала особую организацию и называлась, как и сама граница, маркою (mark, limes, march, marchia). Марку составляла территория, не входившая в состав государства, но покоренная и присоединенная к нему; она было обыкновенно защищена крепостями и военными поселениями и сама служила оплотом государству; иногда целые новые области, как, например, землю аваров, обращали в марку. Правитель марки в официальных актах называется графом, но в источниках встречается название маркграфа (marchio, comes-marchae; praefectus, dux, позднее также marchensis). При Карле и его ближайших преемниках упоминаются марки: Испанская, Британская, Саксонская, Датская, Сорбская, Аварская или Паннонская и Фриульская. Кроме того, упоминается несколько марок в Тюрингии и Саксонии; Карлу приписывают учреждение марки, отделявшей землю саксов от территории славян-вагриев (части ободритов). Это полоса земли от Эльбы до Кильского залива. Северные границы защищали также марки: Датская, Сорбская и Британская; Испанская марка обнимала все завоевания на юго-востоке от Пиренеев до реки Эбро. Под Аварской или Паннонской маркой разумелась вся область, завоеванная у аваров; с этой маркой граничила марка Фриульская – бывшее Лангобардское герцогство. Кроме того, в этой же области встречается другой маркграф, место пребывания которого было в Лорхе (Lauresheim) в Траунгау; этот округ впоследствии назывался восточной маркой (Ostmark).
Случалось, что несколько графов были подчинены маркграфу, но это являлось делом случайным и не принадлежало к существу маркграфского достоинства; случалось также, что несколько графов сообща исполняли должность маркграфа.
Обращая внимание на все вышесказанное об органах центральной власти в местном управлении, мы видим, что изменение, происшедшее при Карле Великом сравнительно с предыдущей эпохой, сводится главным образом к устранению прежней племенной власти герцогов. Благодаря этому условию и влиянию, которое они приобрели на назначение центенариев, сделав из них своих подчиненных – викариев, графы получили первенствующее значение и самостоятельную власть. Оставляя местные судебные дела главным образом на долю этих викариев, графы расширяют свою деятельность в области чисто политической; развивается понимание должности как дела государственного, в противоположность взгляду на нее как на личную службу королю или как на самостоятельную территориальную силу. Всякого рода чиновники носят общее название judices, с прибавлением publici или regales или judices fisci; еще остается выражение ministri regis, но встречается и ministri rei publicae. Самая должность называется то ministerium, то honor и dignitas. Все это является большим шагом вперед в смысле развития государственных начал, и в этом, конечно, прямо проявляется гений Карла, сумевшего создать государство, или лучше сказать, воскресить его. Постоянно имея в виду усиление центральной власти, Карл развивал своеобразный орган ее – учреждение так называемых missi dominici.56
Во Франкском королевстве искони существовали чрезвычайные королевские уполномоченные, которые посылались в провинции как представители короля. При последних Меровингах такие уполномоченные встречаются реже, что объясняется слабостью центральной власти.
Со времени Карла Мартела и Пипина учреждение это начинает снова подниматься и достигает полного развития при Карле Великом. Карл с самого начала своего правления прибегал к посредству таких временных посланцев иногда в государственных делах, иногда для самых мелких поручений. Позднее он сделал из них один из главных органов управления.
В латинских источниках уполномоченные эти носят название missus, часто также legatus или mintius, с прибавлением dominicus, legalis, pala-timus, fiscalis; германское название нигде не встречается. Новейшие немецкие ученые употребляют различные переводы латинского названия, которые в большинстве случаев не совсем верно передают смысл (Вайтц предлагает выражения Königlicher или Königsbote; Кауфманн пишет Walt-bota).
Полного развития институт missi dominici достиг после коронования Карла в Риме. Р. Зом в известной степени прав, отодвигая появление учреждения раньше 802 года; в то время уже вполне были определены круг и права их деятельности, но органической частью управления оно стало лишь с 802 года, когда ежегодно стали назначать по два мисса.
Деятельность миссов касалась всех отраслей управления; задачи, возлагаемые на них, определялись и расширялись рядом постановлений[139].
Прежде всего миссы занимались делами судебными, как, например, наблюдение за применением и соблюдением права, надзор над должностью судей и т. п. Не менее важна была забота о соблюдении всех постановлений, касающихся военного дела (применение военных наказаний, защита границ и т. п.).
Управление королевскими имениями и сбор королевских доходов тоже находилось под верховным наблюдением миссов.
Она входили также в дела церковные, заботились о жизни и нравственности духовенства, об управлении церковных имуществ, о соблюдении прав епископств и монастырей. Наконец, на обязанности миссов лежало обнародование законов, издаваемых на общих народных собраниях (рейхстаг); они же должны были поддерживать должностных лиц в государстве и в церкви; все, что им казалось дурным или неверным, – устранять и изменять; вообще всюду преследовать интересы императора и действовать на пользу государства.
Сообразно с такими обширными и разнообразными задачами сама деятельность миссов была чрезвычайно сложной и разносторонней.
Все государство было разделено на округа, которые, как сами должности миссов, назывались missaticum или legatio. Вероятно, деление это изменялось и девять таких округов определялись позднее, при Людовике Благочестивом. В округа ежегодно назначались миссы; раньше по несколько, по два, по три, по четыре, но с 802 года, как сказано, обыкновенно по два, один из духовных, другой из светских лиц; хотя и тут могли быть исключения и отступления от правила; миссы назначались из лиц, не имевших никаких отношений к своему округу, как, например, лица, состоявшие при дворе или служившие в другом месте. Назначались они на один год, осенью или зимой, и должны были четыре раза в год посещать своей округ, в январе, апреле, июле и октябре (Сар. 811/813, с. 8, р. 177).
Как было сказано выше, миссы получают особые инструкции, представляющие или извлечения из годовых постановлений, или специальные постановления (предписания).[140] При вступлении в должность миссы обращались за советами к своему предшественнику, или к самому императору, или же к народному собранию (Responsa, с. 2, р. 145). По истечении определенного срока миссы должны представить императору отчет о своих путешествиях (Сар. 819, с. 13, р. 290).
По приезду на место назначения missi должны были прежде всего обнародовать возложенное на них поручение (Сар. 828, с. 2, 1. II, р. 328; cap. 825, с. 2, р. 308). Это обнародование происходило, вероятно, на народных собраниях (ландтагах), которые missi созывали в различных местах своего округа; все должностные лица и знатные люди области должны были под угрозой королевского банна являться на это собрание.57 В каждую из четырех годовых поездок missi должны были править суд в какой-либо части округа с помощью графа той области (Сар. 811/13, с. 8, р. 177). При этом следует обратить внимание на изменения, происшедшие под влиянием усиления центральной власти и развития политической жизни народа в значении местной народной сходки и в состоянии судопроизводства.
Старофранкский народный суд, исключительно построенный на принципах обрядовых, уступает мало-помалу место суду королевскому, государеву. Не следует думать, что только из властолюбивого желания и с намерением ограничить как можно более народное собрание посылал Карл своих уполномоченных, вводивших новые судебные принципы; напротив, замена прежнего формального суда судом инквизиционным, основанном на тщательном расследовании обстоятельств дела, была важным шагом вперед.
При Карле учреждается новая судебная должность скабинов (Scabini, Schöffen, echevins), заменившая прежних рахинбургов. При исследовании Салического законодательства мы уже говорили о судебном устройстве во время Меровингов. Суд, как мы знаем, производился общиной на особом собрании (mallum); особый комитет из семи членов должен был предлагать народному собранию формулу решения дела, и собрание могло подтвердить или отвергнуть предложение семи рахинбургов. При Карле Великом этот комитет был заменен скабинами, которые упоминаются в первый раз в документах 780 года, при этом они очень метко названы rationes burgii dominici. Их было тоже семь человек, но они выбирались не самой общиной, а графом при содействии общины и не каждый раз для отдельного судебного заседания, а однажды и пожизненно. Кроме того, они могли не только предлагать решение, но и произносить окончательный приговор после исследования дела. Мы видим таким образом, что скабины в значительной степени ограничили значение судебного собрания, тем более, им принадлежало еще и право даже и без народной сходки решать дела. Но и это произошло не потому, чтобы Карл введением этой должности специально преследовал цель ограничить право общинной сходки, напротив, этой мерой он шел навстречу народному желанию: с увеличением размеров общины для свободных людей уже становилось затруднительным являться на сходку, тем более что графы назначали иногда слишком часть судебные собрания, так как объединение свободных людей было для них делом выгодным, как мы увидим далее. Карл ограничил число ежегодных общеобязательных народных собраний тремя, но так как их, очевидно, было мало, то на остальных – судебные дела решались самим графом с помощью этих семи выборных людей (скабинов). Мало-помалу и те три ежегодные сходки, на которые должна была собираться община, утрачивают свое значение по сравнению с вновь возникающим судом скабинов, судом чиновничьим, королевским. В глубине Германии, впрочем, народные сходки держались долго, а во Фрисландии даже вовсе не избирались скабины, а все время держался народный суд.
Кроме созыва народных собраний, в состав обязанностей мисса входят разъезды по важнейшим местам округа, по епископальным городам и монастырям, то оба мисса вместе, то отдельно (Сар. 803, с. 26, р. 116). При этом местные должностные лица обязаны оказывать им всякую помощь и пособие (Сар. 802, с. 28, р. 96). Миссы же обязаны ничего не предпринимать без ведома графа (Сар. 786, 1, с. 5, р. 67). Миссы действовали тем же путем предписаний и окружных посланий, в которых они поясняли постановленные законы и лично от себя обращались к какому-нибудь графу (Capitula a missis ad comités facta, p. 146: Capitula ad comités directa, p. 184).
Все, что не пожелают приказать миссы, говорит Карл (Сар. 810, с. 2, р. 153), они могут приказывать с полной властью. Они непосредственно заместители императора (ad vicem Nostram – Cap. 809, с. II, p. 152) и действуют его именем (de verbo Nostro – Cap. de part. Sax., c. 34; Cap. 807, c. 3. p. 135).
Всякое противодействие миссам очень строго наказывалось, вооруженное сопротивление – смертью (Сар. 809, р. 160, с. 1). При таких больших правах миссов понятным является ряд постановлений Людовика Благочестивого с целью оградить графов от их насилия (Сар. 819, с. 24, р. 291; Сар. 825, с. 2, р. 308–309). Институт миссов является знаменательной частью государственного устройства в том виде, как оно было при Карле Великом; миссы действовали в интересах единения церковных и государственных дел; они служили проводниками известных общих начал управления и влияния самого императора. С этой точки зрения учреждение это принесло, несомненно, плоды. Но нельзя не признать, что оно было как бы временным, паллиативным средством, которое развилось только благодаря особенным обстоятельствам и не могло заменить необходимой, более правильной организации. Сама сила этого учреждения лежала не в нем, а в том, кто своей силой давал ему жизнь.
Missi dominici являются, таким образом, связующими нитями между органами местного управления и центральной властью. Тут, при дворе Карла, был центр, пульс всей государственной жизни, тут, на общем народном сейме, под личным (наблюдением) председательством императора, решалось то, что принималось как закон во всех частях великой монархии.
Сведения о сейме (рейхстаг) при Карле мы черпаем из письма или инструкции Гинкмара, епископа Реймского, написанной в конце девятого столетия для поучения Карломана, сына Людовика Косноязычного. Гинкмар, в свою очередь, передал почти целиком сочинение, теперь потерянное, Адальгарда, аббата Корбийского, двоюродного брата Карла Великого, под заглавием «De ordine palatii».58 В этом сочинении описан двор Карла, причем главное внимание обращено на народное собрание.
В то время, говорит Гинкмар, был обычай два раза в год, не чаще, сходиться на народные собрания. На одном собрании решались дела текущего года; решение этого собрания ничего не могло изменить, разве только величайшая нужда, касавшаяся всего государства; в этом собрании сходились знатные (maiores), как духовные, так и светские; из них важнейшие – для составления решений; менее знатные – для принятия и обсуждения их; тут же взаимно давались и принимались дары. Другое собрание состояло только из важнейших и знатнейших советников; тут рассматривались дела, предстоящие на следующий год; также если приходилось что-либо изменять, заранее рассмотреть и постановить, как, например, что делать после перемирия, заключенного каким-нибудь маркграфом с соседями. Решения этого собрания держались обыкновенно в тайне до следующего гласного собрания, частью для того, чтобы ничто не могло помешать исполнению, частью, чтобы не присутствовавшие знатные люди не чувствовали себя оскорбленными и чтобы настроение народа было благосклоннее, когда будут думать, что это решение постановлено лишь на общем народном собрании (Hincmar. De ordine palatii., s. 29).
Известия других писателей и сохранившиеся акты отдельных собраний дополняют и объясняют изложение Гинкмара, иногда неясное.
Общее народное собрание есть продолжение древнегерманских мартовских полей; на характер этих новых собраний имели сильное влияние духовные соборы, но нельзя предполагать, чтобы народные собрания произошли от соборов и чтобы воспоминание о мартовских полях совсем исчезло. Напротив, в этих собраниях современники видели древний обычай,59 духовные же соборы совпали, слились с ними.
Конечно, между народным собранием германцев времен Тацита и франков времен Каролингов была огромная разница.
При Пипине мартовское собрание перенесено было на май, так что мартовские поля стали называться майскими полями. Это перенесение Вайтц объясняет целями военными.[141] Название «майские поля» сохранилось и при Карле, хотя в это время сейм собирался то в июне, то в июле, то в августе. Характер народных собраний был весьма разнообразный, на что указывают уже сами выражения, употребляемые для обозначения их. Выражение «майские поля» указывает на военный характер собрания; название Synodus, Synodalis conventus – на тесную связь с собраниями церковными; слово placitum определяет судебный характер собрания, на политическое значение сейма указывает выражение generalis conventus consilium. Лишь изредка встречается выражение collegium.
На первом плане в народном собрании стоят дела важные; сейм обыкновенно собирается перед походом, на нем решается и сама война.[142]Дела церковные также занимают важное место, так что некоторые сеймы носят характер церковных соборов. Впрочем, для решения духовных дел собираются иногда и отдельные церковные соборы, тоже под председательством императора и с участием знатных мирян.
Что касается главного собрания, которое, как сказано, при Карле собиралось обыкновенно не весной, а летом, – источники указывают на такой сейм почти в каждом году, так что нельзя сомневаться в правильном чередовании таких сеймов. На второе собрание знатнейших лиц осенью или зимой, которое упоминается у Гинкмара, источники указывают реже; значение этого собрания было второстепенное, но акты указывают, что тут не только вырабатывались решения (как сказано у Гинкмара), но и утверждались.
Место, где собирался сейм, не было определено. Когда преобладали дела военные, оно определялось театром военных действий, в других случаях место выбиралось сообразно требованием дела, если, например, решались вопросы, касавшиеся какой-либо отдельной части государства.
При отсутствии таких условий Карл охотно созывал сейм в своих австразийских и прирейнских пфальцах: в первые годы царствования – в Вормсе, позднее – в Ахене. При такой неопределенности надо было перед каждым новым сеймом определять и обнародовать время и место; это делалось иногда на предыдущем сейме, иногда определял сам император. Знатных людей оповещали через гонцов, а они уже заботились о дальнейшем оповещении.
Нет сомнения, что все свободные люди сохранили право присутствовать на народном собрании, не только главном летнем, но и на осеннем, на это указывают все современные источники. Но участие толпы свободных в обсуждении и решении дел было самое ничтожное, или, лучше сказать, его совсем не было.
Гинкмар описывает весь ход заседания народного собрания.
При хорошей погоде собрание происходило на открытом воздухе; при дурной – в закрытых помещениях.
Все собрание разделялось на несколько частей, советники (senatores) составляли особый отборный совет и отделены были от остальных знатных лиц; духовные и миряне совещались то отдельно, то вместе (Hincmar, с. 35).
Прежде всего отделу советников докладывались текущие дела, касавшиеся, как говорит Гинкмар (с. 34), частью того, что Бог внушил государю, частью – вопросов, накопившихся с последнего собрания; до нас дошли такие доклады (Сар. 808, р. 138), иногда они излагаются от лица императора (Сар. 811, р. 161).
Сообразно с важностью дел совет обсуждал их день, два или три. В случае надобности члены совета могли посылать гонцов в другие отделы собрания для нужных сведений; но сами не виделись ни с кем до выработки решения и предложения его на усмотрение короля (Hincmar, с. 34). Император иногда лично являлся на заседание совета и оставался там подолгу (Hincmar, с. 35). Многое окончательно решалось в заседании совета, особенно некоторые церковные дела. Остальное предлагалось на обсуждение знатным людям. Сейм собирался под председательством императора, который занимает возвышенное седалище, иногда держит речь к знатным, иногда требует их мнения. Император со всеми разговаривает, расспрашивает тех, кого реже видит (Hincmar, с. 35), старается разузнать положение всех частей государства – нет ли где неудовольствия и возмущения, не угрожают ли соседи войной (Hincmar, с. 36). Предметы совещания были самые разнообразные: дела церковные и светские, вопросы общие и дела отдельных лиц, самые обширные государственные вопросы, самые специальные мелкие дела. Главным занятием сейма была деятельность законодательная; кроме того, сейм являлся высшей судебной инстанцией, он разбирал преступления государственные. Пример этого разнообразия представляет протокол Франкфуртского сейма 794 года (Cap. Francof., р. 73 ssq.).
Этот протокол представляет: 1) решения насчет ересей Феликса и Элипанда и насчет декретов Константинопольского собора о поклонении иконам; 2) отказ баварского герцога Тассилона от власти в своем герцогстве; 3) постановление насчет цен ржи и насчет монет; 4) постановление о правах и обязанностях епископов, решение спора между епископами Вьеннским и Арльским; ответ на жалобу об измене епископа Петра, затем различные постановления о монахах, монастырях и разных церковных делах; 5) тут же постановления, касающиеся дел гражданских, судопроизводства и т. д. Таким образом деятельность сейма представляет то решение, законодательный акт, то просто совет, не ограниченный никакими определенными нормами. Покуда жил Карл, все решения, конечно, в конце концов исходили от него; народное собрание представляло совет Карла, средство, помогавшее ему узнавать нужды государства. Здесь не франкский народ сходится для того, чтобы направлять правительство и следить за его деятельностью, говорит Гизо, а Карл Великий собирает вокруг себя отдельные личности, чтобы направлять всю нацию. Г. Вайтц видит в народном собрании более глубокое значение. Государственное собрание, говорит он, было выражением того взгляда на государство, который постоянно жил среди германцев, но которому в важнейших делах необходима согласная деятельность монарха и народа.62 Положим, все дела обсуждаются должностными лицами и несколькими знатными людьми, от которых зависит и решение дел; но они действуют во имя общего блага и являются как бы представителями страны: графы от волостей, епископы от своих епархий. Сам же народ, толпа свободных, располагавшаяся кругом собрания, слушала решения знатных, причем, может быть, по древнему обычаю, выражала свое одобрение, потрясая оружием. Такое ограничение народного участия в делах государства не следует приписывать властолюбивым стремлениям Карла; тут действовали причины другие; прежняя свобода и равноправность, прежняя пустота государственного устройства, какую мы видим у Тацитовских германцев, не могла устоять против новых условий, зависящих от возникновения обширной монархии, от громадности занимаемой территории, от обширности политических задач. В какой мере разнообразие мест собрания должно было препятствовать их общенародному характеру, видно из следующих данных: из тридцати пяти сеймов, состоявшихся 770–813 годах, одиннадцать собралось в Саксонии, восемнадцать – на берегах Рейна, кроме того, в Тионвилле, Женеве, Булони и т. д. Постановления собраний записывались и часто скреплялись подписью присутствовавших. Общее название этих постановлений Capitulare; они состояли обыкновенно из нескольких статей, или Capitula. В IX столетии составлен свод капитуляриев начиная с Карла Великого; этот свод, не имея первоначально никакого официального характера, вскоре вошел во всеобщее употребление, так что Людовик Благочестивый и его преемники пользовались им, как сводом законов. Он состоит из семи книг, из которых первые четыре составлены Ансегизом, аббатом Фонтенельским (умер в 833); три остальные книги приписываются Бенедикту, диакону из Майнца, который составил их около 842 года по требованию архиепископа Отгера. Кроме капитуляриев в эти последние три книги включены многие посторонние акты, как, например, отрывки из кодекса Феодосия, из Бревиария вестготского и другие.66
Обратимся теперь к разбору самих капитуляриев. На первый взгляд поражает разнообразие и беспорядок актов, подразумеваемых под названием капитуляриев; такой же точно хаос вышел бы, если бы собрать воедино все акты какого-либо современного правительства и, бросивши их вместе наудачу, назвать это сводом законов того-то государства; мы встретим рядом законы, указы, постановления, грамоты, приговоры, циркуляры, собранные вместе игрой случая. То же самое мы видим и в капитуляриях; на это разнообразие указывали мы выше, приводя как пример протокол Франкфуртского сейма 794 года. Но не представляя систематического свода законов, капитулярии имеют тем не менее очень большое значение. Как мы уже указывали, во франкской монархии продолжало жить и имело силу право отдельного племени, в силу того принципа, что каждый судится по законам племени, к которому принадлежит. Это преобладание личного или племенного права (persönliches Recht, Stammrecht) над правом территориальным (territorial Recht) продолжало существовать при Карле; при нем, как уже сказано было, народные правды записывались.
Но необходимость законодательства государственного рано начинает чувствоваться. С этой целью Хильдеберт II обнародовал собрание постановлений мартовских полей и тем положил начало праву и законодательству общему, территориальному. Лишь при Каролингах получает большое значение законодательство, исходящее не от племени, но от правительства, законодательство, касающееся не лично члена какого-либо племени, но простирающееся на целую территорию. Это общее государственное законодательство представляют Capitularia в отличие от leges. Содержание капитуляриев, в силу их разнообразия и беспорядка в расположении, трудно поддается анализу, для более легкого ознакомления необходима какая-нибудь их классификация. Схема, предложенная Гизо,64 подобно многим другим делениям, страдает запутанностью и сложностью. Он делит весь законодательный материал, заключающийся в капитуляриях, на восемь статей: 1) законоположения, касающиеся вопросов нравственного характера (législation morale); 2) законодательство политическое (législation politique); 3) уголовное (pénale); 4) гражданское (civile); 5) духовное (religieuse); 6) каноническое (canonique); 7) хозяйственное (domestique); 8) случайное (de Circonstance). Затем он входит в более подробное исследование содержания каждого отдела. Лучшей классификацией капитуляриев можно считать ту, которую предложил Борециус (Boretius А.). Появившаяся в 1864 году во ведении к исследованию «Die Capitularien im Langobardenreich» (Halle, 1864), c одной стороны, она была принята весьма сочувственно такими юристами, как Зиккель, Бруннер и Зом, с другой стороны – послужила предметом нападок некоторых ученых, как, например, Базелера, который упрекал Борециуса, что он только запутал вопрос и еще увлек за собой такого серьезного ученого, как Зом. В 1874 году Борециус в сочинении «Beiträge zur Capitularienkritik» (Boretius A. Leipzig, 1874) отвечал на эти нападки и яснее определил основание своего деления, терминология которого заимствована из капитулярия Людовика Благочестивого от 817 года. Борециус делил капитулярии на три группы.
1. Capitularia legibus addita sive addenda – это прибавление к законам отдельных племен. По народному воззрению закон есть обычай, записанный сведущими людьми из народа (Sapientes, judices, legislatores) и санкционированный народным собранием (consensus populi). Так образовались отдельные народные правды. Капитулярии, служащие дополнением к ним, представляющие их отдельное развитие, для того чтобы стать органической частью народной правды, должны были получить такое утверждение в собрании местного ландтага; таково было воззрение, коренившееся в народном сознании. На деле могли быть исключения. Но большей частью эти капитулярии предлагались на обсуждение ландтага и подписывались скабинами и знатными людьми. Эти прибавления, становясь частью народного законодательства, ручались за свое дальнейшее существование под защитой обычая независимо от обычая, издававшего закон. 2. Capitularia missorum – инструкции для missi dominici, которые не представляют никакого продолжительного, законодательного, правового материала, но содержат меры единовременные и служат лишь второстепенным источником для ознакомления с действующим правовым порядком. 3. Capitularia persescripta sive scribenda – акты, представляющие развитие права государственного, известные под частными названиями decretum, prexeptum, capitulare, constitutio. Эти капитулярии, с одной стороны, отличаются от единовременной меры управления, с другой – не представляют незыблемости законов, прибавленных к народным правдам; они содержат право постоянно действующее, но более подверженное случайным изменениям, как право королевское (Königsrecht), а не народное (Volksrecht). Такое деление с первого взгляда может показаться поверхностным, внешним. Но если посмотреть поближе, мы увидим, что содержание вполне соответствует такому делению. Так, Capitularia legibus addita представляют не случайное прибавление к народной правде, но внутренне развитие ее и в силу этого касаются права частного (jus quod ad singulärem utilitatem pertinet). Они касаются вопросов судопроизводства, дел гражданских, отношений частной жизни (имущественных процессов и т. п.). Напротив, Capitularia scribenda касаются дел общегосударственных (utilitas publica, dominiasio-ne regia), например церковных, управления, бенефициальных условий, защиты государства и общегосударственной безопасности, податей, гаваней, дорог; как принудительное средство в этих капитуляриях является угроза королевского банна. Что касается Capitularia missorum, то самое название указывает на их содержание.
Во всей законодательной деятельности Карла мы замечаем стремление внести порядок и законность в такие условия жизни, которые при его предшественниках не поддавались влиянию государства; с другой стороны, капитулярии имеют большое значение как начало законодательства общегосударственного, как стремление государственной власти (по словам Р. Зома)°5 сгладить различие племенных прав и законов.