ойство. Например, когда Пукшин пишет: «Пчела из кельи восковой летит заданью полевой», то под кельей понимается улей. Образ кельи обозначает у поэта улей, потому что последний напоминает келью. Но образ «цельи» добавляет к «улью» еще кое-что: представления о\амкнутости, чистом простом образе жизни и т.д.
Метафора может быть развернута в целом детальную картину. Примером может служить вступление к поэме Маяковского «Во весь голос», где поэт уподобляет свою поэзию грозному оружию, а ее виды и художественные средства — различным родам войск.
Метафорически употребляться могут и изображение, и скульптура, и танец, и любые другие выразительные средства. Одним из примеров может служить уже упоминавшаяся Фемида. Другой пример — образ, используемый как символ солнца. У китайцев это был круг, разделенный волнистой полосой на две половины, У индийцев — два крыла с кругом посередине. У древних германцев — крест с расширенными концами. У индейцев — голова орла с клювом и т.д. Здесь особенно отчетливо видна разница в функции образа как изображения предмета и образы как обозначение предмета.
Наконец, текучесть представлений, движение их от одной части объекта к другой, от одного образа к другому открывают возможность для представления объекта через образ какого-нибудь другого объекта, как-то связанного с ним. Такое употребление образа называют метонимией (т.е. «переименованием»).
«Все флаги будут в гости к нам» — образец как раз такого употребления. Метонимией является и когда герой Крылова говорит: «Я три тарелки съел». Понятно, что съел он, разумеется, не три тарелки, а три тарелки ухи.
Все такого рода аллегорические употребления образов называют тропами. Аллегория позволяет образно представлять и самые абстрактные отношения, явления и свойства. Например, аллегория надежды — якорь; аллегория свободы — разорванные цепи; аллегория мира — белый голубь и т.д.
Нетрудно заметить, что здесь мы имеем уже чисто семиотическое отношение «знак — обозначаемое» между самими представлениями. Образ в этом случае изображает не сам себя, а означает какую-то другую вещь, чувства, явления, отношения. Вот эти объекты и явления, чувства и отношения, которые образ не изображает, а обозначает, составляют переносный смысл образа. Они уже не совпадают с его прямым значением, с тем, что образ непосредственно представляет. Например, возьмем упоминавшееся выражение «Все флаги в гости будут к нам». Прямое значение образа «флага» — это предмет, который он представляет. Но смысл этого образа — совсем другие предметы, вида которых он не воспроизводит, а именно — корабли разных наций.
Именно такой смысл называют переносным. Таким образом, возникает поразительный парадокс. Представление может представлять не только то, что оно представляет. Оно может представлять с помощью данного образа что угодно. Лишь бы это «что угодно» было в определенной связи с непосредственным объектом представления. Например, сам флаг — это только флаг. Но образ флага может представлять не только сам флаг, но и обозначать корабли разных наций. Потому что на этих кораблях всегда есть флаг и он обозначает принадлежность корабля к определенной нации. Все это образ флага представляет, но уже не через конкретное воспроизведение вида соответствующей вещи, а по другому — не чувственно, а символически.
В примере с флагом образ вещи, кроме того, что он прямо представляет, означает также другие, но все-таки вещи. Но он может означать и не только конкретные вещи, но, например, чувства (пример, «мечет громы и молнии» как образ гнева), или абстракции (например, разорванные цепи как символ свободы), или отношения (например, прямая линия как образ пропорциональной зависимости) и т.д.
Короче, образ может означать все, что угодно. Это относится даже к таким отвлеченным наукам, как философия. Как отметил Потебня, Платон, например, сравнивал тело с кораблем, а душу — с кормчим. Желая показать противоречивость психики человека, он описывал многоголового зверя, у которого затем головы срастаются в единый образ человека. Три души, живущие в человеческом теле, способны «сражаться и кусать друг друга». По-видимому, эти образы были для Платона чем-то большим, нежели сравнением. Не только у Платона, но и значительно позднее понятие «души» сводилось к наглядным образам, взятым из повседневной действительности: тело —дом, душа — жилец в этом доме; тело — конь, которым управляет^всадник — душа; тело — цитра, душа — музыкант и т.д. ^Роговин). И сегодня мы видим, как наука в наглядных моделях пытается образно воплотить свои самые абстрактные понятия, вроде понятий атома, химического состава, кристаллической структуры, функциональной зависимости и т.д.
Употребляемые таким способом образы становятся своеобразным языком. Их непосредственная чувственная форма и предметное содержание имеют теперь только косвенное отношение к их смыслу. Представление начинает означать уже иное, чем обозначает. Правда, в отличие от «звукового языка», где связь между формой (звучанием) и смыслом совершенно разорвана, здесь еще остается тоненькая связь между формой объекта и формой его представления.
Все это уже не просто переработка информации, получаемой от органов чувств в процессе деятельности. Это — уже процесс перекодирования. Те же образы, правда символизированные, схематизированные и систематизированные, становятся кодом других вещей, чем те, которые они непосредственно изображают. Вещей, на которые они могут быть уже очень мало похожи, как, например, солнце очень мало похоже на его символ — крест или голову орла.
Все указанные процессы формирования аллегорических представлений можно поэтому рассматривать как способы перекодирования. С помощью этих процессов аллегоризации, к которым относятся синекдо-хизация, метафоризация, метонимизация, возникают принципиально новые представления. Это — представления-знаки, которые выполняют в психике роль языка, используемого для обозначения нечувственных общих отношений и свойств реальности. Происходит то, что Потебня называл переходом от изображения к обозначению.
Наш обыденный язык воплотил в себе и овеществил этот процесс. Он насквозь метафоричен. Так, мы говорим о носе парохода, быках моста, серебре седины, телеграмме-молнии (метафоры). Как отмечает писатель С. Наровчатов, мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «ведающий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая его с древним щитом, который защищал воина от стрел и мечей. Мы пишем «красными», «синими», «зелеными» чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки, описательный характер слова «чернило». Если обратиться к истории языка, то мы обнаружим, что в своей древнейшей основе все слова языка представляли собой обозначения определенных образов. «Ветер» означал сначала «веющий», «дующий». «Дочь» — это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась обязанность доить скот. «Месяц» имеет своим источником слово «мерить» (время), «копыто» происходит от «копать»; «крыло» — от «крыть»; «перстень» — от «перст» (палец) и т.д.
Если углубиться еще дальше в историю языка, то мы обнаруживаем, что такие различные предметы, как небо и земля, первобытный человек называл одним звуковым словом. Мы говорим: «сие лев, а не собака», а первобытное мышление льва как и волка называло собакой. Мы лишь в метафорических выражениях читаем «Солнце правды», например, в христианской литературе применительно к Христу, а первобытный человек не имел другого слова для выражения истины, правды, как «солнце». Солнце же было божеством, как и небо, по названию которого называют солнце, как его часть. Исследование истории языка убедительно показывает, что мышление доисторического человека было конкретным образным, посредством слов-символов, как выразителей символов. Когда древние хотели сказать круг, свод, арка, шар, они говорили «небо» (Марр). Аналогично, птица носила название неба (с уменьшительным суффиксом), а рыба имела тот же корень, что море и т.д. О том же свидетельствуют древнейшие пиктографические письменности. Например, у северо-амери-канских индейцев змея обозначала жизнь, черепаха — успех, стрела — войну, локоть — справедливость и т.д.
Убедительное доказательство различия указанных двух слоев образов — образов-изображений и образов-обозначений — дают наблюдения над детьми. Очень многие забавные нелепицы в высказываниях и мышлении детей объясняются как раз их непосредственным подходом к слову-образу как изображению, а не как к обозначению. Так, Чуковский рассказывает, что приезжая по степи, он назвал эту степь пустыней. Но его 4-летняя спутница указала на убогие кустики и возразила: «Это не пустыня, а кустыня». Тот же конкретно-образный подход лежит в основе детских возражений: «это не синяк, а красняк», «корова не бодает, а рогает», «неверно перчатки — надо пальчатой», «при чем тут руки, надо говорить не близорукий, а близоглазый» и т.д.
Тот же Чуковский вспоминает, что когда бабушка сказала однажды, мол, «вот скоро и праздник придет», внучка возразила, смеясь: «Разве у праздника — ножки?». Чуковский отмечает, что этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим толкованием слов «идти» и «ходить».
Он отмечает, что в период от 3 до 6 лет ребенок мыслит иначе, чем мы. «Мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети — вещами, предметами предметного мира. Их мысли на первых порах связаны только с конкретными образами. Поэтому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор».
Некоторые люди по неизвестным причинам всю жизнь остаются на этом низшем уровне представлений-изображений, представлений-воспроизведений и не поднимаются к представлениям-обозначениям, к переносному употреблению образов. Такие люди особенно интересны, потому что, в отличие от детей, могут сознательно проанализировать, что происходит у них в голове. Тогда как у детей об этом можно судить только косвенно, по их языковому поведению. Именно к таким людям относился упоминавшийся уже Шерышевский. Вот как он описывает трудности, возникающие у него при попытках представить себе переносное значение слов и лежащее в его основе аллегорическое использование образов: «Один раз жена Л.С. Выготского сказала мне: «Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?» — И я уже вижу, как она крадется у забора, как она что-то осторожно подкидывает..., это — ребенок. Но разве можно так говорить... И еще — «колоть дрова»: колоть — ведь это иголкой! а тут дрова... Или «ветер гнал тучи»..., гнал — это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге... и «рубка капитана» ... И вот еще ... мать говорит ребенку: «Так тебе и следует» ... А «следует» — это за кем-то следует, я же все это вижу...»